С. И. Ч у п р и н и н. Оттепель как неповиновение. М.: Новое литературное обозрение, 2023. 224 с.

Новая «Оттепель…» Сергея Чупринина — продолжение исследовательского цикла, сформированного автором за последние несколько лет. В 2020 году вышла книга «Оттепель: События», отмеченная премией «Просветитель», через три года — «Оттепель: Действующие лица». Вместе с новой книгой составляется трилогия. Понятно, что за этими томами — годы исследований, а порой и расследований.

«…Неповиновение» включает в себя авторское вступление, шесть глав и указатель имен «Люди оттепели». Не в пример двум предыдущим фолиантам книга тонка, что никак не умаляет ее значения. Каждая глава — отдельный сюжет в истории периода оттепели, который Чупринин начинает отсчитывать с марта 1953 года, то есть со смерти Сталина (об этом говорится во вступлении), и заканчивает августом 1968 года, когда советские войска были введены в Чехословакию. За 15 лет в СССР произошли изменения, которые со временем привели, в числе прочих факторов, к краху Советского государства. Огромная заслуга Чупринина как повествователя — в умении показать, как «критическая масса» исподволь и постепенно накапливалась в сознании советских людей.

Жанр глав соотносим с новеллой: в каждой неожиданный финал. Казалось бы, его исторически не может быть — бюрократическая машина была в те годы еще слишком сильна, и поэтому конец любой истории предсказуем, неповиновавшихся ожидал крах. Однако бесславный конец историй — только один сюжетный слой. Не менее важны перипетии и боковые линии: их анализ основан на тщательно отобранном и скрупулезно выверенном фактическом материале. Они порой потрясают неожиданностью и абсурдностью. Обращают на себя внимание и содержательные названия каждой главы: Чупринин предпочитает повествовательную информативность и даже несколько драматургические ходы.

Именно таков первый заголовок: «»А мы просо сеяли, сеяли…» — «А мы просо вытопчем, вытопчем…» (От «идеологического нэпа» — к «великому расколу»)». Рассказ начинается с требования Г. Маленкова «»прекратить политику культа личности» — хотя пока не сталинской, а своей собственной»: «Опасные два слова <…> были выпущены на свободу» (с. 9). Последовали социальные изменения, общество закачалось волнами, будто в народной игре, пошли слухи о неких программах по снятию железного занавеса, в печати начали публиковаться стихи о любви. Министром культуры был назначен Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко, о котором писатели отзывались с большим уважением. На этом фоне возникла идея кооперативного издательства «Современник» (отсюда аналогия с нэпом) и некоего альманаха, «независимого или хотя бы полунезависимого» (с. 14) от партийных органов власти. Первый выпуск альманаха «Литературная Москва» вышел в 1956 году как подарок XX съезду партии — со стихами Ахматовой, заметками Пастернака, рассказом Гроссмана и другими материалами, непредставимыми в публикации еще три-четыре года назад. Во втором опубликовали Юрия Олешу и Марину Цветаеву… Оттепель шла вовсю: если до смерти Сталина в СССР имелось только пять литературных журналов («Звезда», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Сибирские огни»), то в 1955–1958 годах появилось еще больше десятка.

Во второй главе, «Альманашники: к истории «Литературной Москвы»», рассказывается о тех, кто был занят подготовкой и выпуском издания и принимал в нем участие — М. Алигер, А. Беке, В. Каверине, Э. Казакевиче, К. Паустовском, В. Тендрякове. Между первым и вторым выпуском обстановка постепенно накалялась, и к запланированному выходу третьего «составители альманаха, чувствуя, что время относительной свободы истекает, торопились пуще прежнего» (с. 33). Противодействие шло, разумеется, не только со стороны чиновников, но и из писательских кругов. Так, свирепствовал А. Корнейчук, чье творчество было подвергнуто нелицеприятному разбору в статье М. Щеглова. «Альманашники» понимали: предстоит бой, который не выиграть. Как ни крути, они все были детьми эпохи Большого террора и отчаянно боялись репрессий. Поэтому и покаяния звучали, и вымученное голосование «за» проходило на партсобраниях с проработкой. Итог ожидаем: «Выпуск третьего сборника «Литературная Москва» признан нецелесообразным» (с. 46). Но все же, все же…

Чупринин подвел важные итоги предприятия. Выяснилось, «что в советской литературе <…> «граница охраняема, но неизвестна» <…> Что за легальные проекты, тормозящие перед этой границей, уже не сажают <…> не выталкивают из публичного пространства». Что в любом самостоятельном культурном, литературном начинании нужно непременно опираться на бюрократический аппарат. «И наконец, что даже благонамеренные «совписы» — это уже не стадо, покорно голосующее за все, что им велено, а источник постоянного беспокойства для власти, особенно если они, «совписы», объединяются для какого-то дела» (с. 46).

Третья глава, «»Стрела выпущена из лука, и она летит, а там что Бог даст»: Жизнь и необыкновенные приключения «Доктора Живаго» в Советской России», посвящена попыткам Пастернака опубликовать opus magnus на родине. Как мы знаем, попыткам неудачным, хотя автор пробовал и «Новый мир», и «Знамя», и альманах «Литературная Москва», и Гослитиздат. Параллельно Пастернак распространял текст в читательских массах, открывая доступ к нему буквально всем, «кому это может быть интересно» (с. 55). Похоже, Пастернак единственный из собратьев по перу власти не боялся, и машинописные копии «Доктора Живаго» бесстрашно вбрасывались в общество. «И что это как не первый в Советской России самиздат или, здесь уместнее воспользоваться изначальной формулой Николая Глазкова, самсебяиздат?» (с. 57).

Пастернак принял решение о публикации романа за границей. Дальнейшая история известна, но в изложении Чупринина выглядит как остросюжетный литературный детектив, события завязаны плотнее и жестче, чем при чтении иных источников, мемуарных и документальных. Венец повествования — толпа из 500 человек на похоронах поэта и некоторые коллеги, убоявшиеся, что их могут заметить в этой толпе, пришедшие попрощаться тайно или не пришедшие вовсе.

Прервемся на минуту. Переходя от одного сюжета к другому, невольно ловишь себя на том, что дело не только в заглавном «неповиновении». Книга Чупринина о том, как «инженеры человеческих душ», призванные воспитывать нового, советского человека, в годы оттепели выдавливали — каждый в меру собственных способностей и сил — из себя раба. Постепенное освобождение влияло и на читателей, о чем свидетельствовало многолюдье на похоронах Пастернака. Страх постепенно вытеснялся пониманием своего достоинства.

И следующая глава, «Позиция: литературная критика в журнале «Новый мир» времен Александра Твардовского: 1958–1970 годы», посвящена уже людям, в полной степени обладающим этим чувством. Это были знаменитые новомирские критики (Ю. Манн, И. Роднянская, М. Рощин, Б. Сарнов, И. Сац, А. Синявский, А. Турков, М. Туровская, А. Чудаков, М. Чудакова). Здесь далеко не все имена, перечисленные Чуприниным. Под руководством Твардовского эти люди последовательно осуществляли программу очеловечивания литературного процесса, десталинизации общества, просвещения читающей массы. Чупринин подчеркивает ориентированность новомирцев на «жизненную правду»: «Эстетика оказывалась неотделимой от этики и политики, а оценка с точки зрения художественности выглядела подчиненной, производной по отношению к оценке с точки зрения возможностей познания «коренных интересов народной жизни». Это делало новомирскую критику, во-первых, «гносеологически» сориентированной, во-вторых, воинствующе публицистичной, в-третьих, открыто тенденциозной и, наконец, в-четвертых, моралистической, берущей на себя и исповеднические, и проповеднические — просвещающие и изучающие — обязанности» (с. 100).

Здесь не место рассуждать, насколько критика такого рода отвечает нуждам собственно эстетического анализа. Важнее другое: Чупринин показывает, что авторы «Нового мира» боролись не столько с идеологией как таковой, сколько с бюрократией, едущей к разобществлению и формализации отношений в социуме. На страницах журнала постоянно велись «позиционные, маневренные бои с бюрократией» (с. 111). И не ей, а другим общественным тенденциям, также раскрытым Чуприниным, суждено было отодвинуть авторов этого толка на второй план…

В главе «У черты: Опыт и уроки раннего «подписантства»» говорится об эпохе коллективных писем — как в защиту и поддержку, так и в осуждение. Разумеется, анализируются истории осуждения И. Бродского, Ю. Галанскова, Ю. Даниэля и А. Синявского, А. Солженицына. Глава «Оттепель: Записи и выписки» содержит интереснейшие сюжеты, касающиеся быта и нравов писательской среды. Наконец, в указателе имен «Люди оттепели» приведены краткие характеристики каждого из участников событий.

Авторская логика прозрачна: Чупринин показывает литературный процесс как путь к гуманизации, прежде всего, для каждого писателя и критика, самих себя, а через собственную личность и шире — всего советского народа. На альманашных и журнальных страницах велась борьба не столько с государственностью, сколько с чиновничеством от культуры, всячески тормозившим ее закономерное развитие. Закрадывается мысль, что, кажется, при ином устройстве властного аппарата возможен был бы и «социализм с человеческим лицом», о котором так много говорили в период оттепели.

Очень важно, что автор книги не осуждает тех, кто боялся репрессий, никого не клеймит и ничего не развенчивает. Чупринин показывает литературный процесс через советскую метафору боя, и в этом смысле следует исследовательской парадигме, заданной А. Синявским в «Основах советской цивилизации». Но сам Чупринин принципиально ни с кем не воюет. Он размышляет и показывает. Его средство анализа — факт, и потому на страницах так много отсылок и к публикациям в прессе, и к архивным материалам.

Возможно ли в сочинении по истории отечественной критики искать и хотя бы приоткрывать истину? Если да, то в исследовании «Оттепель как неповиновение» она, во всяком случае, проблескивает.