Ресентимент одураченных

Bronckart Jean-Paul, Bota Cristian. Bakhtine dеmasquе. Histoire d’un menteur, d’une escroquerie et d’un dеlire collectif. Genfve: Droz, 2011. 629 р.

12 декабря 1916 года Б. Пастернак писал родителям с Урала под впечатлением от газетных новостей: «Глупо ждать конца глупости. А то бы глупость была последовательной и законченной и глупостью уже не была»¹. Глупость, по мысли автора, в иные времена не сводится к «дешевой политике дня», но указывает на то, что «при дверях». За прошедшие без малого сто лет истина этой мысли, похоже, не потеряла своей актуальности, и область гуманитарно-филологических исследований не составляет здесь исключения.

Два психолога-лингвиста из Женевского университета, не зная русского языка, написали более чем шестисотстраничный труд о русском философе и ученом М. Бахтине (1895-1975), изданный престижным издательством. В основу этого исследования или, точнее, расследования положена простая мысль: Бахтин — «лжец» и «мошенник», а вовсе не гениальный мыслитель, чудом уцелевший в советских условиях, каким его представили «московские обожатели» (с. 8) — Вяч. Вс. Иванов, В. Кожинов, С. Бочаров, Г. Гачев, — вызвав «коллективное помешательство» во всем мире и заработав на этом не только символический капитал. Не бездарному антисоветчику Бахтину, но его друзьям-марксистам принадлежит авторство прославленных книг: не только так называемых «спорных текстов» («disputed texts»), опубликованных во второй половине 1920-х годов под именами В. Волошинова и П. Медведева, но и монографии о Достоевском (1929), которую в 1960-е годы «обожатели» заново отредактировали и выпустили в свет, вторично обманув доверчивую научную общественность. Сам Бахтин ничего вразумительного не мог написать и напечатать по причинам своего дореволюционного незаконченного образования и своей реакционной идеологии, а о себе он позднее просто «наврал!» («a donc menti!», p. 236).

Если фактически рецензируемое сочинение представляет собой винегрет из бесконечных цитат, заменяющих аргументацию и анализ исторических контекстов, то нельзя все же отказать швейцарским детективам от науки в известной занимательности и даже оригинальности. Занимательность: мы, как во сне, видим то, чего вроде бы не может быть, но что претендует на достоверность тем более эффектную, чем менее убедительную. К примеру, читатель узнает, что Бахтин в 1920-е годы, после того как «издатели» не проявили никакого интереса к его философии, получил доступ к рукописям своих куда более идейных, образованных и успешных друзей через свою жену, которой, оказывается, Волошинов и Медведев доверяли перепечатку своих трудов (p. 554), а позднее, когда друзей уже не было в живых, Бахтин выдал чужие работы за свои собственные, тем самым обратив на себя внимание публики. Швейцарские авторы тоже сумели обратить на себя внимание публики — или того, что в прежние времена именовалось этим словом.

Оригинальность предпринятого в швейцарской книжке дознания тоже следует признать. Никто прежде не доходил до печатных обвинений Бахтина в «краже» и «вранье», никто не решался с такой революционной принципиальностью отмежеваться от Бахтина-философа, не найдя в его программных рукописях 1919-1924 годов ничего, кроме «реакционной идеологии» (p. 398) и приправленных феноменологией «рассуждений о боженьке» (p. 515). Никто до сих пор не заявлял, что и книга о Достоевском, и «Слово в романе», и очерки о «хронотопе», и монография о Рабле, словом весь Бахтин — это плагиат, прикрытый ссылками на другие имена — «от Фосслера до Соссюра, от Виноградова до Сталина» (p. 580), — подлог, скрывший подлинных советских авторов, «глубоко укорененных» в марксистской традиции (p. 415). Никто даже на Западе не договаривался до того, что марксизм в «спорных текстах», а равно и в бесспорных, — это не внешний антураж, не вынужденная подсоветская маска, а наоборот, как раз самое главное и самое лучшее, а именно — «материалистический монизм» в традициях «Этики» Спинозы и «Материализма и эмпириокритицизма» Ленина (p. 417).

Доказать свою версию путем анализа текстов (хотя бы «спорных») швейцарские авторы даже и не пытаются, довольствуясь выбиванием нужных им признательных показаний из цитат, не всегда правильно переведенных на доступные им языки, а главное, взятых совершенно независимо от конкретной исторической реальности, от всего того, что в терминологии Бахтина называется «внесловесным контекстом» речевой ситуации и «неофициальным сознанием» эпохи. Один из, по его же слову, «непогибших» в свое революционное время, а в постреволюционное поистине воскрешенный талантливыми молодыми филологами, Бахтин сегодня вновь оказался подследственным и «ликвидированным в даль» (как сказано в платоновском «Котловане»), но уже не ленинградскими чекистами, а швейцарскими лингвистами, и не на самом деле, но вполне цивилизованно и постмодерно — «в тексте».

Дело в том, что у швейцарской книжки — свой собственный контекст, свои предпосылки и свои идеалы, которые, как сегодня модно говорить, — «самодостаточны». Здесь предмет интереса уже не автор и даже не его тексты, но некий публичный «имидж», который поддается разоблачению. «Нулевые годы» стали временем таких разоблачений в республике словесности и учености: анти-Ахматова, анти-Пастернак, анти-Булгаков, анти-Шекспир, анти-Гадамер…, а теперь и анти-Бахтин. После конца Нового времени в прошлом столетии «дешевая политика дня» проникла во все сферы общественного и научного сознания (притом наименее дешевые). Знаменитые провозглашения 1960-х годов насчет «смерти автора», о том, что «нет ничего кроме текста», а в тексте самое интересное — не его содержание и даже не форма, но «мозаика из цитат» — так Юлия Кристева в свое время творчески интерпретировала «отпрыска революционной России» Бахтина, прельстив филологов филологизмом и гуманитариев антигуманизмом своей теории «интертекстуальности»², — все это принесло свои плоды и имело последствия, а в наше интересное время сделавшись обычной, по выражению М. Фуко, «практикой порядка», от которой, возможно, вздрогнули бы даже Фуко и Барт, и не случайно сама Ю. Кристева давно вернулась от «теории» к вполне традиционному психологизму и историзму (как это случилось и с русскими «формалистами» еще в 1920-е годы). В сфере бахтинистики, особенно западных Bakhtin studies, последствия так называемого «мышления 68 года» во Франции (и далее везде) сказались как раз в «нулевые годы». Настоящие исследователи, сделав себе имя на Бахтине в 1980-е годы и, похоже, сказав все, что могли, «по-английски» ушли из бахтинистики, а их институализированными наследниками в новом столетии оказались персонажи скорее случайные и некомпетентные, но тем более хваткие, по способу обращения с автором и его текстами сходные с теми, кого в шекспироведении называют «расчленителями» («disintegrators»)³. В рецензируемом сочинении тенденция расчленить бахтинское тело мысли в обход этой мысли и против нее доведена до предела или, пожалуй, «беспредела» бессмыслицы и глупости. Но в них, говоря словами Полония, есть «идея», то есть своя логика.

Чем мельче и агрессивнее мысль, притязающая на значимость и новизну, тем больше она питается и укрепляется некоторой общей атмосферой времени для того, чтобы, по слову Бахтина, «оплотниться». В швейцарской книжке примечательны и поучительны не крайности и глупости сами по себе, — они оттолкнут даже большинство «расчленителей», как-то еще зависящих от расчленяемого и обессмысливаемого автора, — но подмеченная в рецензиях «остервенелость», некий одушевлявший и вдохновлявший авторов мстительно-злобный импульс — ресентимент. Ресентимент одураченных — в особенности «левых» идеологов и филологов, все еще предпочитающих видеть в Бахтине хотя и недозревшего до Беньямина, Альтюссера или Лиотара, но все же «отпрыска революционной России».

Это не с Бахтина сброшена маска — маска сброшена с того, по-бахтински, «двойника-самозванца», которым прикрывались и на которого опирались, в особенности на Западе, в попытках представить русского автора в качестве нужного левым интеллектуалам советского предвосхищения постмарксизма, постформализма, постструктурализма и деконструктивизма, пророка «карнавальной революции» и «революционера в марксистском литературоведении». Сегодня это уже невозможно даже на Западе, но для некоторых все еще как бы актуально.

Французский русист К. Фриу в свое время так начал свою рецензию на французский перевод «Проблем поэтики Достоевского» Бахтина, вышедший с известным предисловием Ю. Кристевой (1970): «Превратности взаимоотношений между Россией и западной культурой поистине неисчерпаемы»⁴. Сегодня эти «превратности взаимоотношений», идеологические и методологические, открываются в новом свете.

Наметившийся еще в пореволюционное советское десятилетие творческий симбиоз марксизма и формализма, материалистического мировоззрения, футуристической утопии и «молодой русской поэтики» — симбиоз, который Бахтин, как известно, определил в 1924 году в качестве «материальной эстетики», а потом проанализировал (в жанре ликбеза «для бедных») в «спорных текстах» второй половины 1920-х годов с позиций марксиста, которого никогда не было (и не будет), — эта «революционная наука» в 1960-е-1970-е годы обрела «второе дыхание», особенно в западной культуре, а в последние десятилетия, утратив свой «драйв», институализировалась почти во всех университетах мира в качестве «нормальной науки» и так называемой theory, заменившей философию для особо продвинутых филологов, лингвистов и «критиков» уже после того как современная философия отказалась от того, что на языке раннего Бахтина называется «роковым теоретизмом» Нового времени. Боевитый язык «золотых 20-х годов», на котором вынужденно писались «спорные тексты» (и не только они), сделался, в силу «превратностей», своего рода гуманитарным новоязом на Западе. Как, говорят, язвил С. Аверинцев в свои поздние годы: вот твердили же нам в советское время, что мы впереди планеты всей, а мы не верили…

Бахтин, как это сегодня более или менее понятно, был не только «философом» и не просто «ученым». Автор «Проблем поэтики Достоевского», «Проблемы речевых жанров», «Проблемы текста», «Проблемы автора» (уже в «Авторе и герое в эстетической деятельности», 1922/1923 годы), «Проблемы изображения непрерывного и прерывистого речевого потока от Горация до Джеймса»⁵ и т. п. — это проблемный мыслитель по преимуществу (Problemdenker). Подобно тому, как герой «Двойника» Достоевского «хотел обойти другого и утвердить себя сам»⁶, история рецепции бахтинской мысли за последние полвека зачастую была яркой иллюстрацией «серьезно-смехового», которое Бахтин переоткрыл за пределами античности и не только в литературе, в контексте «всей идеологической культуры нового времени»⁷. Только теперь, после конца Нового времени в прошлом столетии и после бахтинского «бума», Бахтин едва ли не впервые открывается как, действительно, «не наша дичь», и это не могло не вызвать повсеместной реакции и «слева», и «справа» — ресентимент одураченных (почти) не по собственной вине. После советского века Бахтин на Западе — слишком «русский», а у себя на родине — слишком «европеец», для филологов — слишком «философ», для философов — слишком «филолог» и «литературовед»⁸.

…Глупо ждать конца глупости. Глупо, что недавно завершенный проект — собрание сочинений М. Бахтина (1996-2012), подготовивший почву для принципиально новых подходов к его научно-философскому наследию, — не удостоился, насколько нам известно, ни одного основательного отклика за шестнадцать лет ни у нас, ни на Западе, зато рецензируемое издание сразу же вызвала с десяток отзывов в Европе, в США и даже на отечественном телеканале «Культура». Глупо, что, появись сегодня книги Бахтина впервые на интеллектуальном рынке, их вряд ли бы заметили. Глупо, что за минувшие сто лет в мире все изменилось настолько, что изменить, похоже, уже ничего нельзя. Но ведь не только глупостью жив человек и даже история. Тот пассаж из письма 1916 года, с которого мы начали, Б. Пастернак закончил неожиданно позитивно. Глупость, говорится там, конца не имеет, но она оборвется сама собой, и это «не потому, что глупость окончится, а потому, что у разумного есть начало и это начало вытесняет и аннулирует глупость»⁹.

Виталий МАХЛИН, Наталья ДОЛГОРУКОВА

1. Пастернак Б. Л. Письма к родителям и сестрам, 1907-1960. М.: НЛО, 2004. С. 184.[↩]
2. Кристева Ю. Слово, диалог и роман (1967) // Кристева Ю. Избранные труды: Разрушение поэтики (перевод Г. К. Косикова). М.: РОССПЭН, 2004. [↩]
3. Шайтанов И. Шекспир. М.: Молодая гвардия, 2013. С. 130.[↩]
4. ] Фриу К. Бахтин до нас и после нас (1971) // М. М. Бахтин: Критическая антология / Под ред. В. Л. Махлина. М.: РОССПЭН, 2010. С. 80. См. также: Кристева Ю. Разрушение поэтики (перевод с франц. Г. К. Косикова) // Михаил Бахтин: Pro et contra. В 2 тт. Т. 2. СПб.: РХГИ, 2002. [↩]
5. См. недавно опубликованные заметки Бахтина к его докладу, известному прежде под названием «Эпос и роман» (1941): Бахтин М. М. Собр. соч. в 7 тт. Т. 3: Теория романа (1930-1961) / Под ред. С. Г. Бочарова и В. В. Кожинова. М.: Языки славянской культуры, 2012. С. 557.[↩]
6. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Указ. изд. Т. 6. 2002. С. 239. [↩]
7. Там же. С. 91.[↩]
8. Подробнее об этом см.: Махлин В. Л. Рукописи горят без огня // М. М. Бахтин: Критическая антология.[↩]
9. Пастернак Б. Л. Указ. изд. С. 184. [↩]