Просто о сложном, или О занимательности нашего дела

Шапир М. И. Статьи о Пушкине / Сост. Т. М. Левина; изд. подгот. К. А. Головастиков, Т. М. Левина, И. А. Пильщиков; под общ. ред. И. А. Пильщикова. М.: Языки славянских культур, 2009. 400 с. 

Судьба автора этой книги не менее увлекательна, чем его книга.

Ровесник и однокурсник моего сына Максим Шапир поступил в МГУ на филологический факультет в 1979 году, но уже на втором курсе по семейным обстоятельствам был вынужден уйти в академический отпуск, так что диплом он защитил только в 1994-м. Однако за время своего отпуска написал комментарий к «Филологическим исследованиям» Г. Винокура, не опубликованную до сих пор книгу «Принцип семантических отношений» и около 50 статей, среди которых и те, что привлекли к их автору внимание научной общественности, поспособствовав стажировке в Гарвардском университете. В 1999 году Шапир стал кандидатом филологических наук, а в следующем — 2000-м — защитил докторскую. Придирчивый ВАК занялся тщательным изучением подобной прыткости. Но оказалось, что вторая диссертация не только не является расширенным вариантом первой, но и не имеет к ней никакого отношения. Вместе с тем и та и другая диссертации были похожи новизной взгляда на заявленную проблему и глубоким научным обоснованием этой новизны. Удивительно ли, что уже через три года незадолго до своей кончины, академик М. Гаспаров выдвинул Шапира в кандидаты на звание члена-корреспондента РАН? Еще через три года Институт языкознания РАН повторяет попытку сделать Шапира членом-корреспондентом. И, думается, что академия в конце концов избрала бы в свой состав этого выдающегося ученого-филолога. Но такого признания Шапир не дождался. Он скоропостижно скончался, прожив на этом свете всего сорок четыре года и оставив обширнейшее наследство по самым разным отраслям филологических знаний: лингвистике, стилистике, текстологии, литературоведению (он занимался проблемами русской литературы XVIII — XX веков).

Стоит, очевидно, вспомнить, что накануне отъезда на отдых в Словению, где он умер от сердечного приступа, Шапир передал свою работу о символической зауми Федора Сологуба журналу «Вопросы литературы». Статья оказалась первой посмертной публикацией ученого¹.

В рецензируемой книге, как явствует из заглавия, собраны работы Шапира по пушкинистике. Я уже успел на нее сослаться в статье, напечатанной в «Вопросах литературы» (2010. № 1). Сослался на входящую в эту книгу работу М. Шапира «Как звали няню Татьяны Лариной?». Шапир, опираясь на последнее вышедшее при жизни Пушкина издание «Евгения Онегина» (1837), именует Татьянину няню Филатьевной и отменяет для чего-то восстановленное позднейшими публикаторами Филипьевну — имя, печатавшееся в прежних версиях пушкинского романа.

А увлекательной я назвал книгу Шапира, несмотря на ее строгую научность. Несмотря — потому что понятие «научности» скомпрометировано в последнее время великим множеством работ, чьи авторы, как авгуры, предпочитают переговариваться друг с другом через головы нормальных читателей. Заставляя при этом вспомнить Зощенко. Причем даже не его рассказ «Обезьяний язык», а повесть «Сирень цветет», где автор понятную всем фразу «девушка шаловливо и весело улыбнулась, нюхая сирень», переводит на язык современных ему литераторов, достигших, по его ироническим уверениям, «крупного мастерства»: «Девушка шамливо и раскосо капоркнула, крюкая сирень». Шапир не усложняет работу читателям. Он умеет оставаться в рамках науки, не отправляя эзотерического посыла посвященным, иначе говоря, не подменяя в своем тексте слова «шаловливо» словом «шамливо», а «улыбнулась» — экзотическим «капоркнула».

И это при том, что проблемы в книге Шапира подняты такие, какие для многих привычно освещать и излагать научным воляпюком. Судите сами. В книге «Статьи о Пушкине» четыре раздела: «Стих», «Поэтика и герменевтика», «Историческая стилистика», «Текстология». В разделах такие «высоколобые» работы, как «Три реформы русского стихотворного синтаксиса (Ломоносов — Пушкин — Иосиф Бродский)», «Семантические лейтмотивы ирои-комической октавы (Байрон — Пушкин — Тимур Кибиров)», «Эволюция стилей в русской поэзии от Ломоносова до Пушкина» (эта работа, аттестованная как «набросок концепции», написана совместно с другом Шапира И. Пильщиковым, под общей редакцией которого выпущена рецензируемая книга), наконец, «О текстологии «Евгения Онегина» (орфография, поэтика и семантика)». Между тем даже подобные работы способны увлечь не одних только узких специалистов, но широкого читателя, которому нет нужды залезать в словарь для уяснения того или иного термина: Шапир пишет хорошим литературным русским языком.

Разумеется, не только это обстоятельство придает увлекательность книге Шапира. И не оно — главное составляющее ее увлекательности. Тонкое исследование содержательности метрических форм стиховой речи, обоснование тех или иных источников пушкинских произведений не по подобию, а по сути, захватывающая порой реставрация пушкинского текста, затемненного или искаженного позднейшими текстологами, — все это делает книгу Шапира новым словом в пушкинистике.

Новым — не потому, что из этой книги читатель вынесет для себя ни на кого не похожее философское толкование текста, которое обычно характеризует не Пушкина, а его исследователя. И не потому, что читателя здесь убеждают в особой значимости для пушкинского произведения тех или иных фраз, метафор, эпитетов, очень важных для интерпретатора (но, увы, не поэта). Книга Шапира «Статьи о Пушкине» открывает читателю смысл не прочитанного прежде (по небрежности ли, по отсутствию слуха и вкуса, по идейным пристрастиям) Пушкина, чье творческое решение той или иной проблемы оказалось куда богаче, чем это представлялось раньше.

Конечно, нужно отметить боевые качества Шапира-полемиста. Уж если он брался с кем-либо спорить, то делал это, невзирая на авторитетность оппонента.

«Поднимая перчатку, — объявляет он в рецензируемой книге, — должен заранее предупредить, что не смогу ответить оппонентам по существу, поскольку существа дела их взгляд и нечто не затрагивает <…> Удивляться этому не приходится: ведь дуэт Фомичева и Ларионовой адресован не филологу, а массовому читателю…» (с. 304).

Речь идет о статье Е. Ларионовой и С. Фомичева «Нечто о «презумпции невиновности» онегинского текста», опубликованной в «Новом мире» (2002, №12) в ответ на статью М. Шапира о многочисленных ошибках в ныне растиражированном тексте «Евгения Онегина», напечатанную в том же номере.

Шапир воистину немилосерден к своим оппонентам. И поделом: «Там, где Ларионова и Фомичев не увидели ни одного исправления, я нашел их свыше тридцати, и касаются они самых разных уровней — от орфографии до семантики» (с. 307). И на самом деле, скрупулезно обследовав текст, показал эти «свыше тридцати» исправлений, попутно развенчивая «сказку про белого бычка» (с. 310), которую, по мнению Шапира, рассказывают его оппоненты: «Наряду с законами формальной логики, Ларионова и Фомичев регулярно нарушают «закон достаточного основания»» (с. 314); «едва ли не любая попытка дать лингвистический комментарий оборачивается для Ларионовой и Фомичева конфузом…» (с. 317); «мои оппоненты систематически обнаруживают плохое знакомство с автографами» (с. 317), подкрепляя свои обвинения вескими аргументами.

Строго? Беспощадно? Однако Шапир не исповедовал известной максимы «Платон мне друг, но истина дороже». Он сражался за истину и не считал своими друзьями ее, как он полагал, противников. И всегда при этом оставался правым? — может усомниться читатель. Ответим на это осторожно: почти всегда! Может, иногда он и перехлестывал, говоря, в частности, о необходимости воспроизводить тексты такими в точности, как напечатаны они в прижизненных изданиях Пушкина. Но, требуя этого, неизменно указывал на ошибки наборщика или корректора, так что, осуществись его мечта об издании текстов, благословленных в печать самим Пушкиным, мы бы безусловно смогли обогатить наше представление о художественном смысле этих произведений.

Во имя этого и борется Шапир со своими оппонентами: «Идея о том, что имя Феба поэт писал через фиту, потому что путался в буквах, относится к разряду досужих домыслов» (с. 325) — отповедь Д. Ивинскому, «филологическая малограмотность» (с. 332) — характеристика заметки В. Есипова. Резок, резок Шапир, но ведь, как правило, справедливо резок!

Не мудрено, конечно, что ему постоянно приходилось схватываться с пушкинистами: все, о чем писал Шапир, было не только ново, но и непривычно.

Вот он цитирует нынешнее издание пушкинского романа в стихах, то место из него, «где Онегин приезжает в деревню дяди»:

К покойнику со всех сторон

Съезжались недруги и други,

Охотники до похорон.

Покойника похоронили.

А между тем, замечает исследователь, «в последнем прижизненном издании это место читается иначе»: «К покойному со всех сторон…» И продолжает: «Разница между покойным и покойником — неброская, но глубокая, Словом «покойный» мы даем понять, что говорим о мертвом как о живом: Я был хорошо знаком… с покойным (но уж никак не с покойником)» (с. 291-292).

Или знаменитое ныне: «Шишков, прости: / Не знаю, как перевести». Во всех прижизненных пушкинских изданиях вместо фамилии известного борца с проникновением в русский язык иностранных слов стояли три звездочки, которые, конечно, как и пишет Шапир, «обладают многозначностью». Тынянов полагал, что Пушкин обращается здесь к Кюхельбекеру: «Вильгельм, прости…». Тем более что сам Кюхельбекер записал в дневнике, что узнает себя. Шапир не присоединяется ни к Кюхельбекеру, ни к Тынянову. Но совершенно резонно характеризует «фамильярное прости» как «уместное по отношению к лицейскому товарищу и не совсем уместное в полемике с престарелым адмиралом, которого Пушкин называл не иначе как «ваше превосходительство» <…> и который был на 45 лет старше автора романа» (с. 284). А написание прилагательных с окончанием на -ый, которые прежде вполне могли оканчиваться на -ой? Пушкин пишет в романе и так и так, но не произвольно: на -ый его прилагательные, как правило, заканчиваются внутри строки, на -ой «только в рифме — ради ее графической точности» (с. 284). Не понявшие этого текстологи везде поставили современное -ый. Но, как справедливо замечает Шапир, «осовременивание орфографии понижает точность рифмы…» (с. 298). А говоря по-иному, такое осовременивание клевещет на Пушкина, демонстрируя якобы расхлябанность его стиха.

Не скажу, что я во всем согласен с автором книги. Мне не представляется только ироническим так называемое вступленье в конце седьмой главы романа. Я и вправду считаю его полноценным вступленьем в главу восьмую, где Онегин выступает сильно преображенным по сравнению с тем, каким был показан до этого. То же и с концовкой первой главы, где Автор обещает начать «писать / Поэму, песен в двадцать пять». Запятую после слова «поэму» Шапир абсолютно справедливо восстанавливает по прижизненным изданиям романа 1833 и 1837 годов. Но объясняет, что «она иронически подчеркивает «масштабность» замысла, воплощать который автор никогда не собирался» (с. 301). А по-моему, масштабность здесь подчеркнута без всяких кавычек и вовсе не иронически: уже со второй главы романа Автор стал осуществлять свой масштабный замысел.

Но Бог с ними — с отдельными нашими разногласиями. Ценность книги Шапира в том, что она подталкивает ученых к пересмотру многих былых решений текстологов, к тому, чтобы прочитать наконец того Пушкина, который воплощал себя в своих произведениях, и перестать печатать того Пушкина, чьи тексты изданы под идеологическим или субъективно-вкусовым надсмотром посторонних.

И еще в одном эта книга обладает несомненной ценностью. Наблюдениями Шапира над поэтикой современных поэтов. Бродского, в частности, и Кибирова. Разбор их произведений особенно контрастен многочисленным нынешним прочтениям, которые демонстрируют известные, порой даже уважаемые критики. Доводилось читать статьи и книги, авторы которых не ограничиваются журналистской ролью, отведенной нынче критике, но пытаются углубиться в текст, продемонстрировать умение его анализировать.

И ничего у них не получается. Потому что всего только указать, что в таком-то романе присутствуют жанровые особенности фольклора, а такие-то произведения тяготеют к гротеску, к карнавальности или даже напоминают своими мотивами городской романс, — значит зря тревожить теорию литературы. Так, старательный студент на основе предложенного ему текста покажет преподавателю, что читал Бахтина или Проппа. И тоже не ответит на вопрос: а для чего нужны художнику все эти жанровые искания. Впрочем, от студента никто этого и не потребует.

Шапир ставит произведения современных поэтов в контекст всей прежней литературы, исходит из этого контекста. Этим объясняется достоверность его выводов. Например: «Если в классическом сонете его строфическое членение так или иначе увязано с грамматическим, то у Бродского стих и грамматика часто существуют в автономном режиме» (с. 70). Или: «Гипертрофированная цитатность Кибирова резонирует с инвариантной структурой ирои-комической октавы, переходившей от автора к автору вместе с более или менее устойчивым набором формально-семантических лейтмотивов» (с. 189). Но для того, чтобы вынести то или иное суждение о новизне современного поэта, Шапир всерьез углубился в поэтическую систему его предшественников, детально ее проанализировал.

Иными словами, Шапир не описывает и не пересказывает стихотворного текста, но изучает, как и в случае с пушкинским творчеством, его воздействие на души читателей — сохраняет, стало быть, живую жизнь самих стихотворений и их авторов.

Г. КРАСУХИН

1. Шапир М. И. Символическая заумь Федора Сологуба: между ложью и фантазией / Вступ. заметка А. Скворцова // Вопросы литературы. 2007. № 3. [↩]