Повести старого дома

…Мы знаем, москвичи, в Москве

Москву другую.

В. С. Филимонов.

«Москва», 1831.

Пани Марья сказала: «Дом в Гнездниках… Если бы удалось побывать в Москве, первым хочу увидеть дом в Гнездниках». Она выговаривала необычное даже для москвичей слово очень старательно, с четкой буквой «н», как редко услышишь на наших улицах. А здесь…

В распахнутую на просторное крыльцо дверь тянуло прелью весенней земли и первой зеленью. На грядке кустились первые ландыши. Дорожка прямо от ступенек убегала в заросший ежевикой овраг. За ним в лиловеющей дымке теплого апрельского дня морской зыбью колыхались пологие холмы.

Дом Марьи Кунцевичевой в Казимеже Дольном, иначе Казимеже на Висле, – о нем в Польше знают все. Нет путеводителя по этому одному из древнейших на польской земле городов, где бы рядом с могучими руинами замка Казимира Великого XIV столетия, резными фронтонами «каменичек» XVII века на площади Рынка не было бы его снимка: двухэтажный черный сруб на высоком белокаменном подклете под перекрытой дранкой кровлей, у вековых плакучих берез. Нет туриста, который бы не поднялся по глубоко врезанному среди лещины и вязов оврагу, чтобы взглянуть на место работы писательницы, очень необычной и по почерку своих сочинений, и по человеческой судьбе.

Поляки называют ее польской писательницей, американцы с таким же правом – американской, а англичане считают ставшего бестселлером «Тристана 1946» частью своей литературы. Военные годы прошли для Кунцевичевой на английской земле. Теперь она преподает славянскую литературу в одном из американских университетов, но все свободные месяцы проводит в Казимеже. Ограды у ее дома нет. Он давно передан пани Марьей соседнему дому отдыха Союза журналистов, с тем чтобы, когда ее нет в Казимеже, в нем могли работать ее коллеги.

Час от часа она возвращается к духу своих довоенных рассказов, ироничных и горьких, о варшавских нравах и нравах маленького Казимежа, об его обитателях, которых помнят уже слишком немногие. Но еще раньше в ее жизни была Россия. Приволжский город. Консерватория, которую открывали родители. Поездки в Москву, и та, которая запомнилась особенно. Начало зимы 1914 года, чествование Герберта Уэллса в доме на Гнездниковском: Москва выбрала для торжества помещавшийся в его подвалах театр «Летучая мышь».

Уэллсом в те годы увлекались по-разному. Одних поражала его фантастика, научное провидение. В своем романе «Война в воздухе» он первый сказал, чем станет в скором будущем военная авиация,, а в «Освобожденном мире» – о возможности использования внутриатомной энергии, – они оба непосредственно перед приездом писателя в Россию стали известны читателям. Но был еще Уэллс-бытописатель, увлекавший главным образом читательниц. Пани Марья не задумываясь называет: «Анна-Вероника», «Брак», «Страстная дружба». Они тоже только вышли, ими тоже зачитывались.

Что осталось в памяти… С Тверской въезжали, как в ущелье. Терявшийся в темноте неба дом сверкал сотнями огней. У подъезда с широкими стеклянными дверями трубили клаксоны автомобилей. В просторном вестибюле пышнейшие взбитые дамские прически. Теснейшие шелковые платья с тренами. Студенческие куртки. Офицерские мундиры. Толпа, добивавшаяся автографов. Веселый голос Уэллса, пытавшегося выговорить русские слова. Смех… На книжной полке у меня стоит экземпляр «The war in the air» с авторской надписью одному их первых русских военных летчиков Павлу Стефановичу Лаврову, моему деду, погибшему на фронте первой мировой войны от подложенной в аэроплан адской машины.

По прошествии без малого сорока лет польская и английский писатели встретятся в Лондоне. Г. Уэллс припомнит дом на Гнездниковском как кусочек Америки, но в русском, по его выражению, соусе. С крыши десятого этажа, куда поднимал отдельный лифт, был виден Кремль и Василий Блаженный. Вблизи вздымались стены Страстного монастыря – кто-то объяснял, что с его колокольни раздался первый удар колокола, оповестивший Москву об освобождении от наполеоновских войск. Об опушенном сугробами Тверском бульваре родители говорили с особенным чувством – место встреч Адама Мицкевича с Пушкиным и своей неудавшейся любовью Каролиной Яниш, которая станет поэтессой Каролиной Павловой. Несмотря на зимние холода продолжала светиться огнями прозрачная «Греческая кофейня», где собирались литераторы. А рядом звучала музыка и кружились пары на скетинг-ринке, – предмет всеобщего увлечения, такой же каток был устроен и на крыше ресторана «Прага».

Всего-навсего две недели, проведенные Г. Уэллсом в тот первый свой приезд в Петрограде и Москве. Впечатления были разными. Но не «Летучая мышь» ли предрешила, что через шесть лет писатель без колебаний примет приглашение снова приехать в Россию, – оно исходило от приехавшего в составе советской торговой делегации Льва Каменева. Несмотря на все слухи и предостережения. Кстати, к этому времени его сын уже вполне сносно изъяснялся на русском языке. Но его помощь при разговоре отца с Лениным не потребовалась. Ленин, к изумлению Г. Уэллса, свободно говорил по-английски и не нуждался ни в каком переводчике.

Русская тема по-своему осталась и в творчестве Марьи Кунцевичевой. Неясный и волнующий образ дома-гиганта, собравшего столько человеческих судеб. Русские народовольцы. В семье пани Марьи один из ее членов, романист Ян Юзеф Щепаньский, напишет дилогию об Антони Березовском, отчаянном смельчаке, решившем в Париже, в одиночку, застрелить Александра II и поплатившемся пожизненной каторгой в лесах Новой Каледонии, – «Икар» и «Остров». Пани Марья роется в огромной библиотеке, дарит и эти книги и мимоходом роняет вопрос: «Писателей и теперь продолжают чествовать на Гнездниковском?»

И все-таки название… Всеведущие справочники «Имена московских улиц» не знают и тени колебания: «гнездники» – мастера литейного дела, название известно с XVIII века. Справочники переиздаются почти из года в год, но если отступить по их следу на двадцать лет, у истоков сведений окажется книга П. Сытина «Откуда произошли названия улиц Москвы» с более подробным объяснением, что гнездники, собственно, мастера частей дверных петель, что в 1648 году в этом месте был известен двор «Ивашки-гнездника», а само слово известно в обиходе с 1604 года. Подробно и не убедительно.

Прежде всего в многочисленных и впервые начавших производиться московских переписях XVII века профессии гнездника по существу нет. Если в обиходе и существовало подобное определение, оно было слишком редким, чтобы так стойко удержаться в отношении переулков. Но ведь существует и иное истолкование того же слова: гнездник – птенец ловчей птицы, вынутый из гнезда и воспитанный для охоты. Специалисты по подобному воспитанию ценились особенно высоко. А неправильное истолкование старых названий в Москве – явление далеко не редкое. Так, Столешники объясняются жизнью в этом уголке Москвы столяров, делавших столы, вернее, их верхние доски – столешницы. Те же переписи XVII века свидетельствуют, что никаких столяров в переулке не было, зато жили ткачи, специалисты по скатертям – столешникам. Трубниковский переулок упорно связывается с целой чуть ли не слободой трубочистов, хотя в действительности переулок сохранил название «Государева съезжего двора трубного учения» – первой в Москве государственной музыкальной школы, и трубниками назывались исполнители на духовых инструментах.

Что же касается одинокого «Ивашки-гнездника», если подразумевать под ним ремесленника, то сохранились в соседней церковке Рождества Богородицы в Путниках надгробия оловенничника Семена Иванова, зелейщика – порохо-

вого мастера Ивана Юрьева. Профессий было множество, но ремесленных слобод в этих местах не сложилось. Да и у Гнездниковских переулков с течением времени названия все же менялись: Большой назывался Урусовым, Исленьевым, Малый – Шереметевским и Вадбольским.

Лев Федорович Жегин, сын знаменитого московского архитектора Ф. О. Шехтеля, не носивший фамилию отца в силу сложных семейных отношений, уверял: Бурлюк поселился в доме на Гнездниковском после чествования Уэллса. В год окончания занятий в Московском училище живописи, ваяния и зодчества или, пожалуй, сразу по выходе из него, выходе, в который никто из приятелей не был в состоянии поверить. За Бурлюком слишком прочно укрепилась слава вечного студента. Никаких дипломов и свидетельств он не искал, а его жажда знаний в изобразительном искусстве была неиссякаемой. После Казанского и Одесского художественных училищ он оказывается в Королевской Академии Мюнхена у прославленного В. Дица, чтобы сменить его на студию Ф. Кормона в Париже. Он участвует в 1910 году в организации «Бубнового валета», что не помешает ему одновременно поступить в Московское училище и заниматься в нем еще четыре года. Его профессиональные познания не сравнить с художественным багажом занимающегося рядом с ним Маяковского, и в свои тридцать лет он вправе сказать слова, которые сделают «Вадима Вадимыча» поэтом в собственном сознании: «Да это же ж вы сами написали! Да вы же ж гениальный поэт!» В 1913 – 1914 годах они совершат вместе с В. В. Каменским, втроем, поездку с выступлениями по России. Жегину, тесно дружившему с Маяковским, помогавшему в выпуске его первого, на светочувствительной бумаге, сборника стихов, представлялось, что именно после этой поездки Маяковский переехал на Большую Пресненскую, 36, а Бурлюк на Гнездниковский. В респектабельнейшей холостяцкой квартире над «Летучей мышью» обосновался далеко не респектабельный штаб русских футуристов.

Благодаря застенчивой настойчивости Льва Федоровича в какой-то день мы оказались с ним за заветной дверью, хотя новые хозяева не проявляли ни малейшего интереса к истории. Квадратная, почти сорокаметровая комната с единственным, во всю стену, очень низко опущенным окном. Темный альков для ванны и импровизированного буфета – кухонь в холостяцких квартирах не было. Вид на глубоко запавший вниз Леонтьевский переулок и когда-то золотившийся вдали купол храма Христа. По словам Жегина, хозяин никогда не бывал в одиночестве. Его расставленные по всей комнате холсты, разбросанные рисунки и записки мешались с чужими рукописями и набросками. Особенно давало о себе знать присутствие брата хозяина – Владимира Бурлюка.

В то время как старший постоянно искал, – не случайно автор биографической заметки в первом издании Большой Советской Энциклопедии напишет, что Бурлюк «перепробовал все разновидности крайних левых течений в искусстве», – младший ограничился парижской Школой изящных искусств и первым начал выставляться: еще в 1907 году на московской выставке «Голубой розы», в 1910 – 1911 годах на выставках «Бубнового валета». Во время переезда брата на Гнездниковский он участвует в парижском Салоне независимых и готовит к показу на следующий год в Риме свои картины – так называемые «освобожденные слова».

Гости – Маяковский, Казимир Малевич, Павел Кузнецов, Елена Бебутова, Василий Каменский, Велимир Хлебников. Уехавший в Петроград в январе 1915 года Маяковский в марте – мае того же года приезжает и останавливается у Бурлюка. Жегин вспоминал, каким особенным удовольствием были прогулки по крыше и лишняя возможность взлететь на лифте на десятый этаж.

В этом была своеобразная символика, что дом на Гнездниковском становится участником событий Октября 1917 года.

Шел четвертый день восстания, когда красногвардейцы наконец приобрели так необходимое им оружие. Красногвардеец И. Маркин при проверке составов на путях Казанской железной дороги обнаружил вагоны с сорока тысячью винтовок. И почти одновременно у юнкеров были отбиты Симоновские пороховые склады, доставившие восставшим амуницию. В то время как будущий Моссовет уже был в руках красногвардейцев, градоначальство на Тверском бульваре, как и Никитские ворота, находилось в руках юнкеров. 28 октября подтянутые к Страстной площади колонны Красной гвардии и солдат были сгруппированы в три сводных отряда. Первый начал контрнаступление по Тверскому бульвару в направлении Никитских ворот, второй обходным: маневром занял все дома по противоположной от градоначальства стороне бульвара, третий занял дом на Гнездниковском как наиболее высокую точку района. С утра 29-го началась атака на градоначальство. Но отсюда же начинают свое наступление на Москву и футуристы.

Не проходит и месяц, как в соседнем Настасьинском переулке, в помещении бывшей прачечной, друзья открывают «Кафе поэтов». К сожалению, справочная литература по Москве не точна: устроителями его были В. Каменский и В. Гольцшмит. Бурлюк и Маяковский участвовали в оформлении помещения вместе с тем же Каменским, В. Хлебниковым, В. Ходасевичем и Г. Якуловым. Все предварительные эскизы и проекты делались в доме на Гнездниковском. О кафе напишет в своих воспоминаниях «Великолепный очевидец» В. Шершеневич: «В маленькой хибарке было кафе жизни. Там собирались не только поэты. Туда приходили попавшие с фронта бойцы, комиссары, командиры… Там гремели Маяковский и Каменский, там еще выступал неэмигрировавший Бурлюк. В переулке раздавалась пальба, за стенами шла жизнь… В этом кафе родилось молодое поколение поэтов, часто не умевших грамотно писать, но умевших грамотно читать и жить. Голос стал важнее орфографии».

Отдельные страницы составили выставки тех месяцев, к которым готовились по-новому – тщательно и расчетливо. Одновременно с «Кафе поэтов» в салоне К. И. Михайловой открывается функционировавшая до 3 декабря выставка «Бубнового валета». Критик отзовется о ней, что она, «как доброе бабье одеяло старого типа, сложена была по кусочкам. Один – изрядный кусок состоял из полотен, откровенно подобранных для заполнения стен(…> Второй кусок из остатков «Бубнового валета» с Давидом Бурлюком в центре… Третий кусок «Бубнового валета» – собрание работ А. Экстер. Это самая привлекательная часть выставки. Художница огромного темперамента, настоящий живописец (…) Последний наконец кусок выставки составила группа «супрематистов» – Малевич, Клюй, Пуни, Розанова, Давыдова и т. д. «Геометрия в красках» здесь процветает; как и в минувшем году – все те же параллелограммы, круги, треугольники, заполненные краской разного цвета и стоящие друг к другу в известных пространственных отношениях <…>».

В день закрытия выставки Бурлюк, Каменский и Малевич прочитали здесь доклады на тему «Заборная живопись и литература».