«Письма русского офицера» Федора Глинки как «Путешествие на Запад»

«Письма русского офицера» Ф. Глинки можно назвать забытой книгой. Серьезно повлиявший на современников¹, нашедший отражение в русской литературной классике оригинальный травелог, созданный поэтом, офицером и будущим членом Союза спасения, оказался неактуальным с окончанием александровской эпохи. Время травелогов прошло. И в дальнейшем, в отличие от знаменитых предшествовавших путешествий — «Путешествия из Петербурга в Москву» А. Радищева и «Писем русского путешественника» Н. Карамзина, — книга Глинки, можно сказать, так и не была прочитана литературоведами.

Объяснений этому много. Во-первых, форма путешествий, имевшая в XVIII веке первостепенное значение, в XIX -XX столетиях стала восприниматься как сугубо периферийная. Во-вторых, отечественное литературоведение, более ориентированное на фигуру автора, чем на представления о жанровой общности текстов, поместило «Письма» в раздел «Разное» ячейки «Творчество Федора Глинки». А поскольку поэт и писатель Федор Глинка воспринимался как автор даже не второго, а третьего ряда, то и «Письма русского офицера» получали статус дополнений к третьестепенной поэзии². В-третьих, важность выделения литературы путешествий в отдельную линию литературного развития у нас долго ставилась под сомнение. Однако если посмотреть на «Письма» с точки зрения жанровой истории травелога, то многогранное путешествие Глинки, занявшее около десятилетия, меняющее маршруты и точки зрения, но вместе с тем сохраняющее единство замысла и построения, перемещается в первый ряд литературного процесса. Оно оказывается не менее важным, чем соседствующие с ним «Письма русского путешественника» Н. Карамзина и заграничные письма Д. Фонвизина.

«Письма русского офицера» открывают новый период в развитии русского травелога. Они впервые совмещают в едином тексте путешествие на Запад с путешествием по родной стране, военные записи с записками путевыми, «сентиментальное» и «батальное». Они органически соединяют традиции мэйнстримного «сентиментального путешествия» с параллельными течениями путевой литературы XVIII века, используя при этом и традиции древнерусской литературы. Травелог под пером Глинки обретает объемность, глубину и, пользуясь сегодняшней аналогией, стереозвучание. С точки зрения истории жанра именно Глинка создает новый литературный травелог. Вслед за ним станут возможными пушкинское «Путешествие в Арзрум», а также европейские травелоги Н. Греча, В. Строева, М. Погодина и др.

Кроме того, «Письма русского офицера» имеют серьезное историко-культурное значение. Начатые за несколько лет до 1812 года и законченные зарисовками Парижа в 1814 году, они позволяют проследить преображение русской ментальности «вследствие войны 1812 года». Первая часть «Писем», посвященная военному походу против Наполеона в 1805-1806 годах (опубликована отдельным изданием в 1808 году; в первом издании описание похода делилось на две части), демонстрирует нам сознание просвещенного русского до Отечественной войны. Четвертая часть «Писем» (все последующие части опубликованы вместе с переизданием первой в 1815-1816 годах) показывает читателю войну 1812 года изнутри. Перемены в сознании повествователя протекают непосредственно на наших глазах, мы видим, как в русское сознание входит понимание мирового значения России, зрелости и оригинальности русской культуры. Пятая-восьмая части повествуют о новом европейском походе. Эта кампания иллюстрирует радикальные изменения в отношении русского к Европе, произошедшие со времен Аустерлица. Таким образом, книга Глинки — не только новаторское комбинированное путешествие, начинающее собой травелог нового времени, но и летопись роста национального сознания.

«Путешествие на Запад» в русской литературе появляется в XV веке. Древнерусская литература знает две формы «путешествий на Запад» — это «хождения (хожения)» (самое известное — «Хождение на Флорентийский Собор») и «статейные списки» русских послов — первоначально грамоты, отправлявшиеся в Москву по ходу ведения дипломатических переговоров; затем дневники-отчеты о поездке. Хождения на Запад, сохраняя ряд черт, присущих паломничествам, значительно расширяли предмет изображения, описывая не только религиозные святыни, но также светские достопримечательности и благоустройство посещаемых городов, нравы и обычаи населения. Статейные списки с течением времени из дипломатических депеш превращались в подробную запись переговоров, к чему присовокуплялось описание поездки, подробности пребывания в иных землях и рассказ о возвращении на родину.

Формы литературных путешествий XVII века — это вестовые письма и «куранты» (подобие газет), оперативно сообщавшие русскому царю о европейских событиях, а также все более развернутые «статейные списки», среди которых наиболее известны посольство П. Потемкина в Испанию и Францию; путешествие боярина Б. Шереметева на Мальту (через Краков — Вену — Рим). Эти тексты формируют представление о Западе в новой русской литературе, описывая театры, городскую архитектуру, устройство школ и университетов, политические системы, а также бытовую жизнь европейских государств.

Первую серьезную трансформацию «путешествие на Запад» переживает в петровскую эпоху. Правительство Петра требует от дипломатов и «посланных в науку» письменные отчеты о пребывании за границей. Самый известный травелог этой поры — «Дневник» путешествия по Италии стольника П. Толстого³. «Путешествие на Запад», с одной стороны, обретает черты делового письма, отчета, с другой — получает публицистический характер. За описанием городов, парков, дворцов, музеев, университетов, библиотек, маскарадов просвечивает идея об исторической закономерности петровских преобразований.

XVIII век в России можно назвать веком травелога: жанр чрезвычайно популярен и активно развивается. Петровская традиция доживет до второй половины столетия, достигнув вершины в письмах из-за границы, написанных Д. Фонвизиным. Впрочем, интенции автора екатерининской эпохи уже несопоставимы с настроениями посланных за границу Петром. Фонвизин концентрирует внимание на изображении иного быта, подвергает все западные порядки критическому анализу и, как правило, приходит к выводу, что жить в России много лучше и удобнее, чем за границей. Правда, быт при этом пропускается через фильтр субъективных ощущений и острой фонвизинской иронии. В восприятии путешественника обеды, как правило, плохи; перины в гостиницах не достаточно покойны; езда сама по себе не удобна. Заграница не нравится Фонвизину по той причине, что она нарушает весь привычный ему жизненный уклад. Франция, сообщает он из второго заграничного путешествия (1777-1778), — отнюдь не земной рай. В ней много хорошего, но много и дурного. Французы — невежды, их лучшие умы (Вольтер и Руссо) — капризны и тщеславны, а парижская жизнь безнравственна в самых своих основах. В Петербурге жить и удобнее, и полезнее для души.

То же самое пишет Фонвизин из третьего путешествия (1784-1785) о Германии: «Вообще сказать могу беспристрастно, что от Петербурга до Ниренберга баланс со стороны нашего отечества перетягивает сильно. Здесь во всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужных съестных припасах — словом, у нас все лучше, и мы больше люди, нежели немцы»⁴. То же и об Италии: «Вообще сказать можно, что скучнее Италии нет земли на свете…»⁵. Впрочем, в ряде случаев Фонвизин отдает должное Европе. Сама цель поездки во Францию показательна: писатель лечит там свою жену.

Вторая перемена в развитии травелога происходит в самом конце XIX века под влиянием европейского сентиментализма и Л. Стерна. «Письма русского путешественника» (1791-1792) Н. Карамзина делают травелог метатекстом: перемещение в пространстве разворачивается параллельно движению по пространству души повествователя. Жизнь становится формой литературного творчества, а литературное творчество — созиданием окружающей жизни. Описываемое пространство оказывается извилистым и многогранным: литературное пространство путешествия Карамзина ощутимо не совпадает с реальным путешествием. Сам герой-повествователь выбирает двоящуюся литературную позу: как показали Ю. Лотман и Б. Успенский, перед русским читателем автор «Писем» предстает знатоком европейской культуры и законодателем мод, перед европейскими собеседниками — посланцем юной цивилизации, ищущим истину у просвещенных мудрецов, как «юный Анахарсис в Афинах»⁶. Просветительский посыл карамзинских «Писем» доминирует над всеми прочими интенциями: путешествие в Европу становится школой мысли и чувства, учебником жизни.

Текст «Писем русского офицера» равным образом вырастает из двух основных течений российского травелога, сложившихся в XVIII веке, однако не отождествляет себя ни с одним из них. Несмотря на сохранение сентименталистской «чувствительности», тонкости чувств и эмоций, идеи гуманности, повествователь с первой же страницы отказывается от стернианских корней. Перечисляя типы путешественников, указанные Стерном, он отмечает, что все эти типы к нему лично совершенно не подходят, ибо он «…путешествовал по обязанности, а не от праздности или пустого любопытства»⁷. Чувствительный путешественник, не теряя чувствительности, обращается в путешественника делового, служивого.

Карамзинский тип героя соединяется с типом героя и повествования, характерным для путешествий петровской эпохи: «сентиментальные» отрывки отныне лишь вкрапления в деловой отчет, рассказ изнутри о военной кампании. Если у Карамзина позиция путешественника двоится в зависимости от падающего на нее света (европейский взгляд создает путешественника-ученика, взгляд из России — путешественника-учителя), то здесь позиция путешественника двоится изнутри: с одной стороны, он офицер русской армии — и именно в этом статусе путешествует (эта перемена настолько важна, что подчеркнута заглавием: Глинка сохраняет два первых слова карамзинского названия и меняет третье — письма не «путешественника», а «офицера»); с другой стороны, в свободное от службы время он частный человек, способный наслаждаться увиденными красотами. Однако красоты привлекают путешественника поскольку-постольку: его пером движет не приватное чувство, а сама История. Его путешествие — не движение одинокого путника, а движение армии.

Новый тип раздвоения радикальным образом меняет природу текста. Например, глава, посвященная немецким землям, открывается следующим восклицанием:

Хорош путешественник! Кто не станет смеяться над ним! Проехав столько земель Германии, едва при конце схватился писать об ней. Признаться, говорю это о себе; но ты знаешь, любезный друг, что я иду куда меня ведут, и не так как хочу, а как велят, то есть, я служу. Следовательно, и досужным временем очень не богат (I, с. 53).

Фрагментарность повествования, свойственная и стернианской традиции, превращается из сюжетного приема в мотивированную стратегию путешествия: за делами службы путешественнику некогда смотреть и видеть. Видение как таковое и у Карамзина — действие второстепенное, на первом месте — образовательно-просветительская программа. Глинка сохраняет эту двухчастную структуру, но на место просветительской программы приходят (репортажные по форме) описания военных действий. Если героями «Писем» Карамзина были знаменитые философы, ученые, поэты (Кант, Лафатер, Гердер, Виланд и т. д.), то герои «Писем» Глинки — это император, полководцы и прежде всего генерал Милорадович, адъютантом которого он состоит. Война выходит на первый план — и в глобальном ее значении, и в тактике частных «дел». На втором же плане остаются природные красоты, виды городов и замков, если на них достало времени. Просветительская программа сохраняется факультативно, преимущественно в политической (демонстрация «добрых нравов» русскими войсками) и геополитической сфере (рассказы о быте, нравах и государственном устройстве тех земель, по которым довелось пройти). Частично сохраняется и сентименталистская «чувствительность» — насколько это возможно при описании войны. Однако все более и более «чувствительность» соседствует с объективным, как считали в ту пору, «здравым смыслом» — наследием фонвизинских писем. «Здравый смысл» организует описания иных стран и народов, «здравый смысл» оправдывает и войну.

Обогащение карамзинской формы «Писем» деловым подходом путешественника петровской эпохи и критическим взглядом писем Фонвизина позволило, по выражению Эдварда Саида, «ментально реструктурировать» само отношение к Западу. Поза «юный Анахарсис в Афинах», использовавшаяся Карамзиным, заставляла читателя воспринимать Россию как варварскую Скифию, Париж — как просвещенные Афины. Глинка переворачивает сложившуюся оппозицию. В его травелоге французы оказываются персами, галлами и прочими варварами, а россияне — людьми классической культуры, несущими Европе свои ценности (взамен европейских, искаженных французами) — осмысляемые, в конечном счете, как общечеловеческие:

Хранить дружество с соседами, помогать ближним и защищать утесненных издавна было священным обычаем Россиян; Великодушный наш Монарх исполняет сие ныне; мы спешим к берегам Рейна, где честолюбивый Галл уже возжег пожар войны. Туда стоны утесненных народов призывают защитников (I, с. 5-6).

Впервые русский чувствует себя в Европе подлинным европейцем — более европейцем, чем французы и немцы.

Эта перемена закладывает основы нового типа травелога, полноценного путешествия нового времени. Русский путешественник отныне ощущает себя не только культурно равноправным европейцам, но и культуртрегером, разъясняющим Европе забытые ею истины. Отсюда через «русских европейцев» Герцена и Достоевского (довольно разных по убеждениям, но единых в осмыслении своей культурной роли) идет прямая дорога к советским путешествиям в мир загнивающего капитализма. Текст Глинки формирует в русском сознании новую модель Европы и «заграницы», сохраняющую актуальность более двух столетий.

Модель строится на противопоставлении душевных качеств россиян устроенному быту европейцев. Всякий раз духовное совершенство русских перевешивает те полезные вещи, которые можно найти «у них». Яркий пример: русский офицер посещает или проезжает много замков — особенно выделяется замковая тема в Галиции и Польше. Рассуждение, вращаясь вокруг созерцаемого пейзажа, переходит к философии истории: обсуждаются не только замки, но и само рыцарство. И оказывается, что русские более европейцы, чем европейцы: их рыцарство в душе, им не нужны замки. Зависимое положение Галиции и плачевное состояние Польши (вопрос о польской государственности поднимается в «Письмах русского офицера» неоднократно) становятся мощным аргументом. Замок материален и разрушается, рыцарский дух неколебим:

Почти по всей Польше, а равно и здесь в Галиции, отменно много древних замков; большая часть из них разрушены временем. У нас в России не видно подобных укреплений оттого, что Русские ограждали Отечество свое любовию к нему и, подобно Спартанцам, грудь свою поставляли твердейшим оплотом противу врагов (I, с. 9).

Античная ассоциация путешественника не случайна. С одной стороны, она следует античным кодам в тексте Карамзина — в какой-то мере, это рудимент путешествия XVIII века. С другой стороны, античные параллели к современным историческим событиям работают на новое самосознание путешественника. Например, по поводу Шенграбенского сражения сказано: «Триста Спартанцев побили двадцать тысяч Персов в неприступном проходе Фермопильском; а пять тысяч Россиян отразили семьдесят тысяч Французов на чистом поле! <…> Исполать героям Русским!..» (I, с. 100). Карамзинская классичность (рядом с древнерусским «исполать») в этом рассуждении перевернута: русские оказываются духовными наследниками древних греков — первых европейцев, французы же сравниваются с варварами-персами. Сопоставления современности с античной историей рассыпаны по всему тексту «Писем», благодаря им текущие события постоянно ощущаются частью всемирного исторического процесса. Отступление русских войск от Браунау (после капитуляции австрийского фельдмаршала Мака) награждается таким комментарием: «… все утомлены от ретирады — О! сколь трудна она! Ксенофонтова вряд была ли тяжелее» (I, с. 64). Если Карамзин был Анахарсисом, то Глинка воспринимает себя Ксенофонтом, выводящим греческое войско (после предательства союзников-персов) с вражеской земли и набрасывающим по ходу движения свой «Анабасис Кира».

Тематический переход от заграничного похода к поездкам по России во второй и третьей частях «Писем» в этом контексте вполне понятен. Ни Карамзину, ни Фонвизину не нужен был российский противовес красотам немецких земель. Путем, намеченным Глинкой, пойдут все российские травелоги XIX-XX веков, а также путешествия в советских толстых журналах, где рубрики «За рубежом» стабильно уравновешиваются рубриками «По Союзу Советов». Несмотря на внешнюю неустроенность русской жизни (не такое и существенное, ибо нравы и природа в России прекрасны), страна, по мнению Глинки, преображается и быстрыми шагами движется в сторону прогресса и просвещения:

1. По свидетельствам современников, издание «Писем русского офицера» 1815-1816 годов было раскуплено, едва вышло в свет.[↩]
2. Справедливости ради следует заметить, что «Письма русского офицера», тем не менее, переиздавались время от времени в разного рода военных и патриотических сериях, а также сборниках сочинений Глинки (иногда не полностью, а в выдержках). См.: Глинка Ф. Письма русского офицера. М.: Правда, 1990; Глинка Ф. Письма русского офицера. М.: Воениздат, 1987; Глинка Ф. Сочинения. М.: Советская Россия, 1986. [↩]
3. Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе, 1697-1699. М.: Наука, 1992.[↩]
4. Фонвизин Д. И. Собр. соч. в 2 тт. Т. 2. М.; Л.: ГИХЛ, 1959. С. 508. [↩]
5. Там же. С. 532. [↩]
6. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. «Письма русского путешественника» Карамзина и их место в развитии русской культуры // Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л.: Наука, Лен. отд., 1987. С. 526-527.[↩]
7. Глинка Ф. Н. Письма русского офицера о Польше, австрийских владениях, Пруссии и Франции, а также в подробном описании похода Россиян противу Французов, в 1805 и 1806, а также отечественной и заграничной войны с 1812 по 1815 год. Ч. I-VIII. Ч. I. М.: Тип. Селивановского, 1815-1816. С. 1-2. В дальнейшем ссылки на это издание даются в текст с указанием части и страницы.[↩]