«Пиковая дама»: вист против фараона

Предлагаемая интерпретация связана с одним из ракурсов многоплановой повести Пушкина — ракурсом игры, и рамки анализа этого произведения ограничены сугубо пространством действия, суженного к тому же до мира игроков, его специфики. Ни имплицитное пространство с его мистикой и вопросами судьбы и случая, ни то, что за пределами игральной вселенной, не попадает в сферу рассмотрения. Главной задачей было высветить со всеми сопутствующими деталями новые стороны «Пиковой дамы», до сих пор остававшиеся в тени.

Начнем с ключевого эпизода повести, где призрачная фигура появляется в доме Германна и достаточно четко и однозначно определяет цель своего визита.

— Я пришла к тебе против своей воли, — сказала она твердым голосом, — но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду, но с тем, чтобы ты в сутки более одной карты не ставил и чтоб во всю жизнь уже после не играл. Прощаю тебе мою смерть, с тем, чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете Ивановне…

Не дожидаясь ответа, графиня «тихо повернулась, пошла к дверям и скрылась, шаркая туфлями». Сделка состоялась. Германн воспользовался секретом, соблюдая основное правило — не ставить более одной карты в сутки. Стало быть, и на Лизе он тоже собирался жениться. Германн ведь человек четкий, инженер. Программа поведения — это то, от чего он не отступает, когда цель ясна и методы по ее достижению известны.

Германн не то чтобы честен (затеянная им игра бесчестна), а прямолинеен и действует по заранее разработанной схеме. Так, он ставит Лизу в известность относительно содеянного, хотя мог бы и не признаться, а просто улизнуть с ее помощью, не пообещав ничего определенного. Графиня ведь умерла своей смертью, и подозрение никогда бы на него не пало. Но Германн следует плану во всем и приходит к Лизе, как было условлено, чтобы расставить все точки над i. По той же причине он не останавливается на первом крупном выигрыше и даже на втором. А ведь мог бы и удовольствоваться начальным кушем! К чему рисковать и, говоря его же словами, «жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее»? Но в том-то и дело, что в начале повести, когда он проповедует свою теорию, у него нет программы действий по обогащению при помощи карточной игры. А он человек рациональный, на случай надеяться не станет. Только рациональность его особого свойства: он верит в рациональность иррационального, в непоколебимость зыбкого, не допуская того, что программа игры, предложенная ему призраком, может и не сработать. Это отнюдь не «поэт, творец фабулы», как его представляет себе Сергей Бочаров, ссылаясь на слово «воображение», постоянно присутствующее в портрете Германна [Бочаров]. Вопрос ведь не в наличии воображения, а в том, какого оно свойства. Воображение у Германна безусловно есть, но оно меркантильно. До поэта ему далеко. Его «сказка» ограничивается видением игорного стола и быстрого обогащения.

Поздно воротился он в смиренный свой уголок; долго не мог заснуть, и, когда сон им овладел, ему пригрезились карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев. Он ставил карту за картой, гнул углы решительно, выигрывал беспрестанно, и загребал к себе золото, и клал ассигнации в карман.

Это фантазии существа, имеющего «мало истинной веры», «но множество предрассудков». Все это к тому, что предрассудки не позволили бы Германну отклониться на йоту от условий, поставленных призраком. Почему же все срывается? Германн объясняет это загробными кознями старухи. Так, по крайней мере, можно интерпретировать его последнее восклицание «Старуха!». Только вот из монолога призрака явствует, что цель прихода к Германну — желание устроить судьбу Лизаветы Ивановны, которая в случае большого выигрыша могла бы жить не просто безбедно, а по-царски. Так к чему топить Германна, согласного дать бедной Лизе то, чего пожелала графиня? В общем, история с призраком вызывает много вопросов.

Настораживает и то, что кроме этой детально и ярко выписанной сцены, а также рассказа Томского, все остальное, включая диалоги, отступления, описания и даже действия героев, дается штрихами, в дымке недосказанностей. Впечатление, что зыбкий и ускользающий физический мир поменялся местами с миром призрачным. Брошенные фразы, беглые взгляды, быстрые обеззвученные объяснения на балу. Кроме Германна, ни о ком ничего определенного не сказано в смысле целей и намерений. Словно Пушкин смазал весь этот малозначимый фон, дабы не заострять внимание на третьестепенном. А может быть, все как раз наоборот? Может, размытое и есть главное?

Можно, конечно, все упростить и свести к полумистическому сюжету с кульминацией и развязкой. Но ведь Пушкин не анекдот о старухе пересказывает, а кропотливо выращивает свое повествование из неправдоподобных историй, оборванных или заглушенных звуками музыки, диалогов и многого другого, что составляет сложное и многозначное пространство действия. Как отмечает В. Виноградов,

в «Пиковой даме» семантическое многообразие доведено до предела. Художественная действительность образует целую систему движущихся и пересекающихся плоскостей. Их структурное единство не усматривается непосредственно в точной схеме линейных очертаний, а непрестанно меняет формы своей связи и своего понимания, как загадка, у которой правильному решению предшествует множество искусно подсказанных двусмысленных ответов [Виноградов 1980: 176].

Взяв это положение за основу, мы и будем двигаться в зоне полуопределенности, изменчивости и многосмысленности, выстраивая гипотезу в рамках карточной игры, ее знаковой роли в конце XVIII — начале XIX века и собственно пушкинской причастности к миру игроков.

История, рассказанная в кругу картежников

Итак, мистическая история трех карт озвучена игроком в пространстве игроков. Круг сей известен Пушкину не понаслышке. «Всеволожский Н. играет; мел столбом! деньги сыплются!» — пишет он П. Мансурову 27 октября 1819 года об одном из основателей «Зеленой лампы», где, как известно, литературная жизнь шла вперемешку с кутежами и карточной игрой. «Весной 1820 года Пушкин «полупродал, полупроиграл» Всеволожскому рукопись своих стихотворений, подготовленную к печати. После долгого ожидания поэт наконец получил ее обратно в марте 1825 года» [Черейский: 84-85]. Вот такие ставки делались Пушкиным в ранние годы, и на этом его отношения с картежным миром не прекратились.

Детали, касающиеся специфики окружения, в которое попадает Германн, типичны для мира, в котором бывал и сам Пушкин. Игроку они могут сказать многое, а вот обычный читатель может и не придать им должного значения. Поэтому придется останавливаться по возможности на каждой неувязке и недомолвке, считая это не упущением автора, а одним из приемов, направленным на то, чтобы читатель задавался вопросами. Ответы, разумеется, могут быть самыми разными, поскольку повесть предполагает гипотетические интерпретации. Но обращение к картежному миру с его спецификой не менее важно, чем размышления чисто литературоведческого толка.

Первый вопрос, возникающий в этой связи: как мог Томский в кругу картежников поведать то, что потенциально ставило под угрозу его бабушку? Неужели он и впрямь не понимал природу страстей, владеющих игроками? Верится с трудом. Отчаяние графини, о котором он говорил, типично для любого из его слушателей, готовых пойти на все, чтобы отыграться. Причем сама история довольно сомнительная и скорее похожа на шутку, в чем старая графиня и пыталась уверить Германна, которому к тому времени было уже не до шуток. Главный герой этой фантастической истории граф Сен-Жермен — французский алхимик и авантюрист — однозначно ассоциируется с шарлатанами: «Вы знаете, что он выдавал себя за Вечного Жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, и прочая. Над ним смеялись, как над шарлатаном». Так уже в самом начале формируется, говоря в музыкальных терминах, неустойчивое трезвучие «смех» — «шарлатанство» — «карты», разрешающееся в устойчивое — «это была шутка».

Неправдоподобный налет лежит не только на описании фигуры Сен-Жермена, но и на всей истории. Например, существование Сен-Жермена Томский «подтверждает» записками Казановы — еще одного известного авантюриста и сочинителя. Упоминание Казановы ставит под вопрос платонический характер отношений графини и Сен-Жермена. Тем более что пригласив Сен-Жермена к себе, блистательная красавица, «la Vénus muscovite» описывает «ему самыми черными красками варварство мужа» и говорит, «что всю свою надежду полагает на его дружбу и любезность». Как она в результате рассчиталась с герцогом Орлеанским, останется между теми, кто был в курсе. Но Томский явно хочет убедить своих друзей в истинности этой фамильной истории и в подтверждение рассказывает вторую, сославшись на своего дядю, графа Ивана Ильича, отчаянного игрока, поклявшегося честью в правдивости своих слов.

Герой нового рассказа — покойный Чаплицкий, которому бабушка помогла отыграться, почему-то «сжалившись» над ним. Причины бабушкиной жалости, которая вообще-то «была строга к шалостям молодых людей», никто не выяснял, но судя по всему, в обоих случаях речь шла о денежной помощи любовников.

Но оставим пока графиню с ее прошлыми похождениями и отправимся за Томским, чтобы выяснить, с какой стати он пустил слух о трех картах.

Томский

Возможно, Томский тоже хотел пошутить. Но тогда он полный болван, не ведающий, к чему подобные шутки могут привести. Это все равно что пошутить в кругу искателей кладов по поводу того, что в сейфе у кого-то из родных хранится карта острова сокровищ. В противном случае у Томского была скрытая цель, и рассказ должен был раззадорить игроков. Попытаемся в этом разобраться.

Сразу же после сцены у Нарумова Пушкин приводит нас в дом графини. Туда же приходит и Томский. Какова цель этого визита? Томский просит позволения представить графине одного из своих приятелей, а именно Нарумова, того самого, у которого была рассказана история о трех картах. Прослушав историю, Нарумов воскликнул: «Как! <…> у тебя есть бабушка, которая угадывает три карты сряду, а ты до сих пор не перенял у ней ее кабалистики?» Так не «перенять ли кабалистику» у бабушки затеял Нарумов? И почему об этом знакомстве хлопочет Томский?

Еще ряд любопытных деталей всплывает в сцене визита к графине. Как известно, она не отличается крепким здоровьем, и домашние стараются по возможности скрывать от нее все то, что может ее расстроить, в частности известия о смерти близких друзей. Но Томский так рассеян, что просто-напросто забывает об этом правиле, удивляясь бабушкиной (но не своей!) забывчивости.

— <…> Кстати: я чай, она уж очень постарела, княгиня Дарья Петровна?

— Как постарела? — отвечал рассеянно Томский, — она лет семь как умерла.

Барышня подняла голову и сделала знак молодому человеку.

К счастью, «графиня услышала весть, для нее новую, с большим равнодушием». Кстати сказать, эпитет «рассеянный» появляется во второй раз в описании поведения некоторых игроков у Чекалинского, который «записывал проигрыш, учтиво вслушивался в их (игроков. — В. З.) требования, еще учтивее отгибал лишний угол, загибаемый рассеянною рукою» (курсив мой. — В. З.). В этом контексте под «рассеянной рукой» подразумевается рука шулерская. Это притворная рассеянность, которая должна насторожить опытного игрока. У Нарумова «в рассеянности» сидят игроки перед пустыми приборами. Там «рассеянность» связана с утомлением. Или это тоже игра? И какого же типа рассеянность была у Томского? Однозначного ответа нет. Но невзирая на рассеянность, вопрос Лизы о том, не является ли Нарумов инженером, не остался без внимания. Томский на этот вопрос моментально отреагировал и, не получив ответа, возвращается к нему перед уходом: «»Простите, Лизавета Ивановна! Почему же вы думали, что Нарумов инженер?» И Томский вышел из уборной».

Три версии

Почему же вопрос Лизы озадачил Томского и как это увязывается с историей трех карт и желанием представить Нарумова старой графине?

Версия первая. Томский хотел выудить тайну у бабушки, но был уверен, что она никогда ему ее не поведает, что подтверждает и история с сыновьями. Как признается Томский, «у ней было четверо сыновей, в том числе и мой отец: все четыре отчаянные игроки, и ни одному не открыла она своей тайны; хоть это было бы не худо для них и даже для меня». Окончание фразы довольно любопытно. Почему — «даже»? Противопоставляется ли Томский «отчаянным игрокам»? Судя по всему, Томский не из числа азартных игроков. В тексте нигде не упоминается его страсть к игре или прошлые проигрыши. Похоже, он ведет умеренный образ жизни и влюблен в княжну Полину, притом серьезно, свидетельством чему является его женитьба на ней. Конечно, в таком положении деньги не помешают — ведь в семье отчаянных игроков они, как правило, не водятся. Женитьба же, как мы помним, происходит только после смерти графини, что вполне может быть связано с получением долгожданного наследства.

Сообщение о женитьбе становится завершающим аккордом в повести. И это настораживает, поскольку происходит смещение фокуса с ведущей пары на Томского и Полину. Ведь естественнее было бы вынести в конец информацию о судьбе Лизы и Германна и на этом поставить точку. Но Пушкин решает по-другому. Почему?

Возможно ли, что все это время он действовал как фокусник, переключая внимание читателя с главного на второстепенное, и только в конце слегка расставил акценты? Может быть, история вовсе не о Германне, а о том, как Томский пытался раздобыть денег? Это замечание общее для трех версий. Возвращаясь к первой версии, можно предположить, что Томский решает заинтересовать одного из своих приятелей и, если дело выгорит, стать обладателем тайны. Учитывая, что каждый может воспользоваться ею только раз, вопрос о соперничестве друзей отпадает.

Версия вторая чуть отличается от первой, но по результату они совпадают. По этой версии Томский в курсе, что анекдот о бабушке шутка, но, зная слабость графини к мужскому полу, решает познакомить ее со своим приятелем-игроком в надежде на то, что она «сжалится» над симпатичным молодым человеком, как некогда «сжалилась» над Чаплицким, и деньги можно будет поделить.

Третья версия кажется мне более вероятной. По ней вся история изначально направлена на Германна, которого пытаются вовлечь в игру, убеждая его в том, что игра будет «наверняка», если графиня откроет тайну карт. Мне слабо верится в то, что ушлые игроки вроде Нарумова могли попасться на удочку «трех карт». Скорее всего, азартного, но не играющего пока Германна хотели «раскрутить», учитывая, что он является обладателем «маленького капитала», доставшегося ему от отца, притом капитала нетронутого, включая и проценты, которых «Германн не касался». О какой сумме может идти речь? Судя по тому, что Германн сразу поставил на карту у Чекалинского, она составляет не менее 47 тысяч рублей. Он удваивает эту сумму во второй день. Недавно, читая историю династии купцов Прохоровых, я наткнулась на рассказ о том, что «когда сыновья выросли, то с общего согласия 20 апреля 1824 года Екатерина Прохорова произвела «полюбовный» раздел и выделила им неравные доли из семейного капитала — от 47 тысяч до 91 тысячи рублей». Стало быть, 47 тысяч, которыми обладал Германн, были немалой суммой. Она явно представляла интерес, тем более что в то время

падение курса бумажных денег привело к резкому удорожанию жизни, особенно в Петербурге. В первой половине XIX века убогая комната с мебелью, отоплением, самоваром и прислугой стоила в столице пять рублей в месяц, обед обходился в пятнадцать-двадцать копеек. Очевидно, что для основной массы чиновников прожить на одно жалованье было трудно, а содержать семью практически невозможно <…> Прилично содержать семью можно было лишь при доходах не меньше 6 000 рублей в год (в конце XVIII века для этого было достаточно 3 000 рублей). Такому уровню жизни соответствовало жалованье чиновника, занимавшего должность не ниже директора департамента министерства [Писарькова: 366].

Окружение Германна включало в себя и служащих, и дворян, а общая картина упадка распространялась на всех. Не на это ли намекает и Томский, говоря о том, что ему не помешали бы деньги?

Вопрос в том, намеревались ли Томский и его компания «раскрутить» Германна, чтобы потом поделить капитал. Нет, речь не о детективе. Пушкин детективов не писал. Не писал он и рассказов о привидениях. Пушкин писал о том, с чем лично сталкивался, о чем знал и что понимал. Вопрос в том, как он об этом писал и свойственно ли ему в принципе прятать между строк то, что требует нестандартного подхода от интерпретатора? Ответ давно дали пушкинисты, занимающиеся и расшифровкой десятой главы «Евгения Онегина», вокруг которой и по сей день много споров и разногласий, и декодированием пушкинских рисунков. При этом я хотела бы подчеркнуть, что пушкинский талант шифровальщика хоть и сказался на его художественном методе, но не примитивно, как в детективе или другой жанровой литературе. Свой замысел он развивает, формируя сложные позиции при помощи скупых, отобранных, точных деталей и весьма развернутых отношений между ними. В результате возникает богатая и неоднородная картина, состоящая из многих ярусов, которые невозможно охватить в одной интерпретации. Каждый ярус — это подсистема со своей структурой, функцией и прочими системными атрибутами, а все вместе они собираются в мегасистему, слишком разностороннюю для того, чтобы описать ее единство стандартным способом.

Вернемся к «Пиковой даме». Пушкин был в гуще не только литературного, но и картежного мира, которые пересекались. Он знал эту кухню изнутри со всеми ее нюансами, которые не могли не отразиться в повести. Но это рассуждения общего толка, а хотелось бы чего-то поконкретнее, что на практике подтверждало бы третью версию. Увы, такого опыта у автора сей статьи не было. Пришлось обратиться к профессионалам.

К своему удивлению, я нашла то, что искала, не погружаясь в шулерскую среду. В статье Евгения Вышенкова, опубликованной в «Фонтанке» — петербургской интернет-газете, — приводится интервью с крупнейшим ленинградским шулером по кличке Бегемот, который утверждает, что Германн в «Пиковой даме» «погорел на скрупулезно отработанном шулерском приеме, именовавшемся в Ленинграде «качалка»» [Вышенков]. Бегемот свидетельствует:

Постановка Пушкина нами исполнялась. Научился ей в Харькове в конце 50-х, когда там гастролировал столичный шулер эпического дарования Боря Альперович. Так что парни нашей масти «Пиковую даму» никогда до дыр не зачитывали. Дело в повести начинается в покоях Нарумова. То есть на дворянском катране. Туда постоянно заглядывает немец Герман. Он никогда не играет, но «смотрит до пяти часов», а не ведется. В то же время признается, что игра занимает его сильно. Таких называли дармовыми, то есть наивными. А так как Герман жил на жалованье военного инженера, то и «безвоздушными», то есть безденежными. Герман щеголял бережливостью. Так что игровые вначале подсуетились и прознали, что за душой у него имеется в наследстве имение (здесь неточность. — В. З.). С этого момента и начинается классическое исполнение старинной разводки, где кульминацией является технический трюк — «качалка». Томский, как бы случайно, начинает рассказ о своей бабушке <…> Сперва Герман сомневается. Тогда <…> хозяин заведения Нарумов, который не может быть не в курсе всех лукавых делишек на своей территории, а именно с них он фактически и живет, подталкивает в беседе Томского, и тот все же добивает, что бабуля секрет редко, но раскрывает [Вышенков].

Итак, расклад видится следующим. Инициатором разговора является Нарумов.