Переплетенные люди: история антропоморфной библиометафоры

Здесь в деревянном переплете покоится экземпляр лучшего издания человека… Ныне это старая книжонка, потрепанная, грязная, с вырванными страницами и попорченным фронтисписом, изъеденная червями и наполовину сгнившая.

Шарль Нодье. Библиоман

Метафора — наиболее универсальный, очень емкий и самый лаконичный способ толкования мира. Мощнейший объяснительный потенциал метафор позволяет им объять громаду теории и проникнуть в толщу эмпирики, часто неподвластную строго научному инструментарию. Немецкий историк литературы Эрнст Роберт Курциус в работе «Метафоризация письма и книги в мировой литературе» (1942) высказывает мысль о том, что книжная культура представляет собой одну из самых репрезентативных областей образования концептуальных (когнитивных) метафор. История книги может быть представлена как система библиометафор, раскрывающих разные стороны ее бытия в культуре, демонстрирующих отношение к ней общества в разные исторические периоды.

Одним из наиболее значимых — магистральных, сквозных и универсальных — образов книги следует считать антропоморфный. Уподобление книги человеку развивается в целом ряде философских идей, научных теорий и творческих практик. Частные разновидности антропоморфной библиометафоры акцентируют разные смысловые и функциональные аспекты бытования книги в культуре. В настоящей статье будут, в частности, рассмотрены телесная образность (описывающая вещную, предметную сторону книги), перинатальная (представляющая содержательную составляющую книги как носителя текста) и эротическая (раскрывающая ценностное отношение к книгам в разные исторические периоды).

Метафорические следы

Начнем с того, что имплицитное бытование антропоморфной библиометафоры прослеживается с древнейших времен. В античную эпоху преимущественно устного чтения она мерцала в отождествлении текста и чтеца: книга «забирала себе» голос декламатора; человек был воплощенным словом. В Средневековье эта метафора укореняется в эзотерическом и религиозном дискурсах, достаточно вспомнить гримуары (гримории) — магические руководства и сборники заклинаний-проклятий, представлявшиеся человекоподобными существами, которых надо кормить кровью, — или инквизиторские казни «опасных» и «преступных» книг, что сжигались так же, как ведьмы и еретики. В Новое время это распространение так называемого плагиативного поведения — самоидентификации читателя с литературным персонажем, подражания книжным героям¹.

В самом языке, непосредственно на лексическом уровне, образное уравнение «книга = человек» реализуется, с одной стороны, через метонимию: читать Пушкина, проходить Толстого, страницы Достоевского, отрывок из Гёте. Старинные книги зовутся по именам печатников и типографов: альды, эльзевиры, джунты, плантины. С другой стороны, — очеловечивание книги происходит через олицетворение: книга рассказывает, учит, взывает, пророчествует, отвечает на вопросы, дает советы. Широко употребительны антропоморфные образы, соотнесенные с целевой установкой и функциональной принадлежностью книги: книга-помощник, спутник, собеседник, друг, учитель…

Книга очеловечивается и в паремиях, афоризмах, поэтических сравнениях. «Нет умного человека — с книгой беседуй» (пословица). Liber est mutus magister («Книга — немой учитель», латинское изречение). «Прощайте, друзья!» (предсмертное обращение Пушкина к книгам). «Звать я на суд тебя, книга лукавая, перед рассудком готов…» (А. Григорьев). «Как люблю я книги (моих друзей)…» (М. Кузмин). «Неизменившие друзья в потертом красном переплете» (М. Цветаева). «Книги как женщины. Они не любят, когда их бросают» (В. Каверин). «Книги — переплетенные люди» (А. Макаренко). «Ко мне льнут книги. Ко мне они слетаются, сбегаются, прилетают…» (С. Эйзенштейн). «Вся книга руками и ногами бьет, требуя, чтобы ее читали» (В. Распутин)…

Не менее широко антропоморфная библиометафора представлена в художественных произведениях разных эпох и разных жанров. От назидательного сонета Ж. дю Белле «О книжица моя, пенять тебе не смею…» — до блистательной сатиры Дж. Свифта «Битва книг». От предсмертной элегии Ст. Яворского «Стяжателя сих книг последнее книгам целование» — до автобиографического рассказа И. Шмелева «Полочка». От грозной антиутопии Р. Брэдбери «451 градус по Фаренгейту» — до увлекательного фэнтези В. Моэрса «Город мечтающих книг»…

Иллюстраций и примеров еще великое множество, но уже самый беглый и поверхностный обзор позволяет предположить, что антропоморфная метафора — базовая и магистральная для книжной культуры, а все прочие являются либо частными, либо производными.

«Книга Гомера солгала»

Артикуляция идеи человекоподобия книги и становление антропоморфной библиометафоры намечаются в античном философском дискурсе. Однако в классический и ранний эллинистический периоды книга еще не вполне антропоморфна: уже осмысляется ее человекоподобие, но еще не осознается телесность. На это обращает особое внимание С. Аверинцев в комментарии риторического спора Нонна Панополитанского об «Илиаде». С одной стороны, «Нонн не говорит, как мог бы сказать античный автор: «Гомер заблуждается» или «Гомерова песнь лжет». У него сказано иначе: «Книга Гомера солгала» <…> Не Гомер, а его книга — человекоподобное или сверхчеловеческое существо, одаренное разумом и волей, способное на гнев и милость. Письмена на пергаменте едва ли не одушевленнее самого поэта!» С другой же стороны, «зримое, вещественное «тело»» книги еще «чуждо человеческому образу и не являет наглядной соприродности создавшему ее человеку <…> Абстрактная, «нефигуративная» пластика письменного знака противостоит конкретной, «фигуративной» пластике человеческого тела» [Аверинцев 2004: 190, 210].

Телесная образность книги будет осознана позднее, зато античность формирует другую библиометафору — перинатальную, раскрывающую содержательно-текстовую основу книги и процесс ее производства — писательский труд, литературное творчество. Писатель — родитель, книга — дитя, сочинительство — зачатие, беременность и роды. Эта метафора имплицитно содержится уже в этимологии: слово conceptus в классической и в средневековой латыни употреблялось в значении «зачатый» и лишь потом стало использоваться как существительное в общем значении «понятие».

Греко-римская антропоморфность книги воплощалась в образах ребенок, ученик, воспитанник. Вот еще один фрагмент из диалога «Федр»: «Всякое сочинение <…> не знает, с кем должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни себе помочь» [Платон 1993: 187]. Книга может думать и действовать, выражать эмоции и совершать поступки, повиноваться или противиться своему создателю.

Данная метафорическая параллель развивается и в древнеримском книжном дискурсе. Один из самых ярких и памятных примеров — «Письмо XX. К своей книге» Горация и его многочисленные переводы. Примечателен также комментарий А. Кантемира как переводчика Горация: «Говорит он в той книге как к сыну, который, наскучив жить под опекою и надсмотром отцовским, ищет скинуть узду и на волю выйти. Отец ему изъясняет, в какие бедства он себя подвергает, и напоследок, не могучи его унять, дав ему некие наставления, пущает его на волю» [Кантемир 1956: 324—325].

Не менее известная иллюстрация — в эпиграмме Марциала:

Предпочитаешь ты жить в аргилетских,

                                                                       книжечка, лавках,

Хоть и открыты всегда наши лари для тебя.

Нет, ты не знаешь, увы,

                                                                 как владыка-Рим привередлив.

Верь мне, умна чересчур сделалась Марса толпа.

Больших насмешников нет нигде:

                                                                   у взрослых и старых,

И у мальчишек-то всех как носорожьи носы.

Браво лишь громкое ты услышишь,

                                                                               даря поцелуи.

Как на военном плаще, к звездам подбросят тебя.

Но, чтоб тебе не терпеть

                                               постоянных господских поправок,

Чтобы суровый тростник шуток твоих не марал,

Хочешь, проказница, ты порхать,

уносимая ветром! Ну, убегай!..

(Перевод Ф. Петровского)

Аналогичное сравнение находим и у позднеантичного ритора Либания: «Взяв книгу и воздав ей ласку, какая причиталась бы дитяти, на столь долгое время утраченному, ныне же обретенному, я отошел к великой радости…» [Либаний 2014: 148].

В дальнейшем метафора родительства закрепляется как одна из универсальных и наиболее частотных для описания литературного труда, отражаясь в целом ряде устойчивых выражений: вынашивать замысел, муки творчества, плод авторской фантазии, порождение текста, дать жизнь книге, книга увидела свет.

Множество иллюстраций перинатальной библиометафоры обнаруживаем в публицистических и художественных текстах. Например, у Пушкина: «Иди же к невским берегам, новорожденное творенье…» У Л. Толстого: «Творчество — это как роды, пока не созрел плод, он не выходит, а когда выходит, то со страданием и потугами». У Н. Гумилева: «В муках и пытках рождается слово». У М. Пришвина:

1. Подробнее см.: [Щербинина 2016]. [↩]