Образ «тени» в поэтике Анны Ахматовой

1

Отечественная и западная «ахматовиана» за последние годы так разрослась, что, наверное, уже приближается по своей широте и аналитической детализации к нашему пушкиноведению. Кажется, наступило время, когда дальнейший частный анализ характерных особенностей поэтики Анны Ахматовой имеет смысл, только если речь идет о наиболее глубинных ее свойствах, ведущих к полноте понимания мировосприятия поэта. Таким, или, вернее, одним из таких, мне представляется образ «Тени» в лирических стихах и в лиро-эпической «Поэме без героя». У Ахматовой этот образ постепенно приобретает такой охват и такую динамику, каких мы не найдем ни у Пушкина, ни у Блока. Пастернаку он, кажется, вообще не нужен; Мандельштам только один раз развернул его как неотъемлемо свой в стихотворении «Слышу, слышу ранний лед…», тоскуя по Петербургу в воронежской ссылке. В поэтике Ахматовой этот образ можно считать одним из важнейших, а может быть, даже и ключевых. Возрастая в своей значительности и как бы сгущаясь с годами, он несет в себе лирическое перевоплощение автора. (Вспоминается известное высказывание Анны Андреевны о том, что лирика – «самый безопасный» вид поэтического творчества.) Очень важное для нас суждение по этому поводу Анны Андреевны сохранила в своих «Записках об Анне Ахматовой» Л. К. Чуковская: «…чтоб добраться до сути, надо изучать гнезда постоянно

повторяющихся образов в стихах поэта – в них и таится личность автора и дух его поэзии» (8 августа 1940 года) ¹.

Впервые образ «Тени» персонифицируется у Ахматовой в одном из стихотворений «Белой стаи», написанном в январе 1917 года в Слепневе, после того как она навсегда покинула дом Гумилевых в Царском Селе, но как будто еще овеянном царскосельскими воспоминаниями:

 

Там тень моя осталась и тоскует,

Все в той же синей комнате живет,

Гостей из города за полночь ждет

И образок эмалевый целует.

И в доме не совсем благополучно:

Огонь зажгут, а все-таки темно…

Не оттого ль хозяйке новой скучно,

Не оттого ль хозяин пьет вино

И слышит, как за тонкою стеною

Пришедший гость беседует со мною?

 

Уже здесь «тень» – как бы символ движения, знак перехода из одного мира в другой, начало какого-то нового этапа жизни.

В следующий раз «тень» является еще более призрачно, почти мерещится, и опять она принадлежит прошлому. Стихотворение написано в 1921 году, после смерти Блока, после известия о самоубийстве любимого старшего брата, после гибели Гумилева²:

Все души милых на высоких звездах.

Как хорошо, что некого терять

И можно плакать. Царскосельский воздух

Был создан, чтобы песни повторять.

 

У берега серебряная ива

Касается сентябрьских ярких вод.

Из прошлого восставши, молчаливо

Ко мне навстречу тень моя идет.

 

Пока она ее еще не гонит. Пройдет много лет, накопится трагическое самоощущение поэта, которого новые поколения читателей «не знают», пожалуй, «замуруют в 10-е годы», и вот в 1956-м, в неоконченном стихотворении, не так давно опубликованном, о своей тени из прошлого будет сказано с иной, неожиданно резкой интонацией:

Я иду навстречу виденью,

И борюсь я с собственной тенью –

Беспощаднее нет борьбы.

 

Рвется тень моя к вечной славе,

Я как страж стою на заставе

И велю ей идти назад…

 

А в начале 20-х, то есть в тот период, который Ахматова в своих автобиографических записях называла все еще «первым» или «ранним», тень еще продолжает жить своей отныне, и уже навсегда, горестной жизнью – то в четверостишии-предвидении:

 

И неоплаканною тенью

Я буду здесь блуждать в ночи,

Когда зацветшею сиренью

Играют звездные лучи, –

 

то в попытке лирико-философического размышления, в которое выливается отчаяние лирического монолога «Многим»:

Я – голос ваш, жар вашего дыханья,

Я – отраженье вашего лица.

Напрасных крыл напрасны трепетанья, –

Ведь все равно я с вами до конца.

 

И говорят – нельзя теснее слиться,

Нельзя непоправимее любить…

Как хочет тень от тела отделиться,

Как хочет плоть с душою разлучиться,

Так я хочу теперь – забытой быть.

 

Анна Андреевна не любила читать старые свои стихи. Но это стихотворение 1922 года она почему-то прочитала нам однажды весной 1938-го среди недавно написанных… Было это уже в начале ее «второго периода», после десятилетия вынужденной «немоты», когда тайно возникал ее «Реквием».

Этот «второй период», начало которого она обозначала то 1935-м, то 1936 годом, даты завершения в ее записях не нашел; очевидно, он так и продолжался до конца ее жизни, никакой новой границы не потребовал. Вспоминая или перечитывая ее стихи последних двух десятилетий, нетрудно увидеть, как в это время постепенно сгущается, постоянно к ней возвращаясь, образ «Тени». В одной из семи «Северных элегий» он превращается в призрак, который ее преследовал еще в 10-х годах:

Себе самой я с самого начала

То чьим-то сном казалась или бредом,

Иль отраженьем в зеркале чужом,

Без имени, без плоти, без причины.

 

В другой элегии того же цикла, кажется, наиболее близкого к автобиографии из всех ее произведений, который, по ее словам, она «любила за единодушие, за полную готовность присудить меня к чему угодно», «тень» впервые становится ее двойником, ее заместительницей. Это элегия о несостоявшейся, «подмененной» жизни:

…Меня, как реку,

Суровая эпоха повернула.

Мне подменили жизнь. В другое русло,

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов.

 

И женщина какая-то мое

Единственное место заняла,

Мое законнейшее имя носит,

Оставивши мне кличку, из которой

Я сделала, пожалуй, все, что можно.

Я не в свою, увы, могилу лягу.

 

Иногда Ахматова как будто пытается освободиться от преследующей ее и слишком уж многозначительной метафоры, то придавая ей какую-то странную полупредметность: «Что тебе на память оставить, //Тень мою? На что тебе тень?» (цикл «Cinque»), то низводя ее до полуреальности профиля, обведенного углем на белых стенах каких-то двух ташкентских домов:

…И только в двух домах

В том городе (название неясно)

Остался профиль (кем-то обведенный

На белоснежной извести стены),

Не женский, не мужской, но полный тайны,

И, говорят, когда лучи луны –

Зеленой, низкой, среднеазиатской –

По этим стенам в полночь пробегают,

В особенности в новогодний вечер,

То слышится какой-то легкий звук,

Причем одни его считают плачем,

Другие разбирают в нем слова

Но это чудо всем поднадоело,

Приезжих мало, местные привыкли,

И, говорят, в одном из тех домов

Уже ковром закрыт проклятый профиль.

Попытка освобождения от «тени», как видим, не удалась. Ни реальность факта (профиль Ахматовой действительно был углем обведен на стене композитором А. Ф. Козловским в Ташкенте, только дом был один, а не два),, ни ирония последних строк никуда не увели ее, не сняли тайны.

В 40 – 50-х годах в Фонтанном Доме постепенно складывается поразительный по своей поэтической самобытности и силе цикл «Шиповник цветет», первоначально названный «Из сожженной тетради». Это – о встрече и последующей «невстрече» с тем, кто стал невольным «виновником» гражданской казни 1946 года. 1956 годом датированы строки:

Ты выдумал меня. Такой на свете нет,

Такой на свете быть не может.

Ни врач не исцелит, не утолит поэт, –

Тень призрака тебя и день и ночь тревожит.

 

А «тень призрака» все еще, вопреки всему, пишет стихи, и какие пронзительные, какие близкие судьбам многих и многих; пишет их в ту же заранее «сожженную тетрадь», в своем «навсегда опустошенном доме», где «гибель выла у дверей». В сущности, та же «тень» и в том же году переходит из «проклятого» Фонтанного Дома в комаровскую «Будку», такая же трагическая, но уже втайне торжествующая свою победу над «страшной судьбою», перед которой еще так недавно «и глаза поднять не посмела».

Живу, как в чужом, мне приснившемся доме,

Где, может быть, я умерла,

И, кажется, тайно глядится Суоми

В пустые свои зеркала

……………………………………………..

Сюда принесла я блаженную память

Последней невстречи с тобой –

Холодное, чистое, легкое пламя

Победы моей над судьбой.

 

Победа осознана, но трагедийная нота «тени» все усиливается. Если в «Эпилоге»»Реквиема» она звучит только эхом былого в строках, отвергающих выбор места для воображаемого будущего «памятника» посреди Царскосельского парка («Где тень безутешная ищет меня»), то в конце стихотворения «Наследница» 1959 года с эпиграфом из Пушкина: «От сарскосельеких лип…» эта тема прорывается каким-то неожиданным стоном:

Казалось мне, что песня спета

Средь этих опустелых зал.

О, кто бы мне тогда сказал,

Что я наследую все это:

Фелицу, лебедя, мосты

И все китайские затеи,

Дворца сквозные галереи

И липы дивной красоты.

И даже собственную тень,

Всю искаженную от страха,

И покаянную рубаху,

И замогильную сирень.

 

Строка из ахматовского «Трилистника московского», одного из последних ее произведений:

Свою меж вас еще оставив тень, —

давно уже перешла в эпиграфы воспоминаний и стала даже названием сборника статей. Строка эта как будто противоречит сказанному за двадцать лет до нее:

Но я предупреждаю вас,

Что я живу в последний раз.

Ни ласточкой, ни кленом,

Ни тростником и ни звездой,

Ни родниковою водой,

Ни колокольным звоном –

Не буду я людей смущать

И сны чужие навещать

Неутоленным стоном.

 

Нам, ее младшим современникам, а может быть, не только нам, но и кому-то из тех, кто теперь впервые узнает ее только по книгам стихов, не мешает, а помогает жить эта ее трагическая «Тень».

Но в лирике Ахматовой этот метафорический образ иногда приобретает еще и другой, расширительный смысл, переносится с ее судьбы на другие судьбы, то сливаясь с ними в «хоровод теней», как в одной из ее «Песенок» под заголовком «Последняя» или в стихах, посвященных памяти Мандельштама: «Это наши проносятся тени //Над Невой, над Невой, над Невой…», то воплощаясь в портрет- воспоминание. Тогда становится возможным даже назвать стихотворение словом «Тень» и сделать описание подробным, хоть возникает оно издалека и за гранью многих лет. Так в 40-м году она обращается к живущей давно уже в Лондоне Саломее Андрониковой, петербургской красавице 10-х годов, прославленной Мандельштамом в стихотворении «Соломинка». Чтобы читатель Ахматовой еще раз оценил неожиданность последних строк, надо напомнить эту «Тень» целиком. Эпиграф из Мандельштама связан именно с неожиданным концом: «Что знает женщина одна о смертном часе?» («Смертный час» Ахматова считала «своим», ей принадлежащим, не раз об этом говорила. И, вероятно, была права: «Смертный час, наклонясь, напоит // Прозрачною сулемой» – это еще в «Четках», 1912 год.)

Всегда нарядней всех, всех розовей и выше,

Зачем всплываешь ты со дна погибших лет,

И память хищная передо мной колышет

Прозрачный профиль твой за стеклами карет?

Как спорили тогда – ты ангел или птица!

Соломинкой тебя назвал поэт.

Равно на всех сквозь черные ресницы

Дарьяльских глаз струился нежный свет.

О тень! Прости меня, но ясная погода,

Флобер, бессонница и поздняя сирень

Тебя – красавицу тринадцатого года –

И твой безоблачный и равнодушный день

Напомнили… А мне такого рода

Воспоминанья не к лицу. О тень!

 

Тогда же, в мае того же 1940 года, Ахматова начинает дарственную надпись М. Лозинскому на сборнике «Из шести книг» стихом: «Почти от залетейской тени…»

Тени когда-то близких людей никуда не уходят из ее жизни. Это не о себе, а о других, о том, как это, к сожалению, часто бывает, говорится в Шестой «Северной элегии»:

И медленно от нас уходят тени,

Которых мы уже не призываем,

Возврат которых был бы страшен нам.

 

Горько-иронический конец этой элегии («…

1. Лидия Чуковская, Записки об Анне Ахматовой. Книга I. 1938 – 1941, М, 1989, с. 140.[↩]
2. Последнее, очевидно, и вызвало камуфляж даты (1944 год) в изданиях 40 – 60-х годов.[↩]