Никола М и л ь к о в и ч. Три разговора о Поплавском: поэтика Бориса Поплавского через призму интертекстуальности. Белград, Севоjно: Филологический факультет, Grafičar, 2022. 233 с.

Борис Поплавский — один из самых мифологизированных и самых энигматичных поэтов русского ХХ века. Еще 20–30 лет назад можно было говорить о нем его же словами — «неизвестный солдат русской мистики», однако сегодня эпитет «неизвестный» применительно к Поплавскому вряд ли уместен. Несмотря на призыв самого поэта («Не занимайтесь моими следами — / Ветру я их поручаю стереть»), по его следам идут все новые и новые читатели, авторы, исследователи. В юбилейный для его памяти год в России в Доме русского зарубежья имени А. Солженицына (Москва, 6–7 декабря 2023 года) прошла международная конференция, посвященная творчеству писателей-ровесников Г. Газданова и Б. Поплавского, а годом раньше в Белграде вышла новая научная монография, написанная молодым славистом Николой Мильковичем «Три разговора о Поплавском: поэтика Бориса Поплавского через призму интертекстуальности» — третья по счету книга, рассматривающая Поплавского как большое и уникальное литературное явление.

Интересно, что все три монографии о творчестве Поплавского написаны авторами из разных стран, которые реализуют, по-видимому, разный, свойственный их национальным научным традициям подход. Первая из них — монография французской исследовательницы Е. Менегальдо «Поэтическая вселенная Бориса Поплавского» (2007) — в духе франкоязычной гуманитарной научной традиции демонстрирует глубокий и всесторонне выверенный взгляд на образную систему поэта с точки зрения теории Гастона Башляра, его символики поэтического образа. Вторая, написанная Д. Токаревым, хоть и оперирует понятийным аппаратом структуралистских и постструктуралистских научных нарративов, самим названием — «»Между Индией и Гегелем»: Творчество Бориса Поплавского в компаративной перспективе» (2011) — отправляет, скорее, к русской манере мыслить о мыслях, а за словами ощущать философские максимы. И вот теперь появилась монография Н. Мильковича, по-соловьевски названная «Три разговора о Поплавском…».

Уже во Введении становится ясно — книга написана человеком, для которого этот ни на кого не похожий русско-монпарнасский гений явился в образе «поэта-загадки» (с. 41). Говорят об особенной академической тонкости автора и система тщательно подобранных эпиграфов, вовсе не обязательных для научного труда, и красивые, иногда метафорические названия частей и глав («Борис Поплавский — «неизвестный солдат русской литературы»»; «Несколько слов о том, как о человеке с 22 rue Barrault узнали в России»), и, конечно же, осведомленность во всем, что касается публикаций Поплавского и литературы о нем. Иногда внимание к мелочам, дотошность комментариев по-хорошему удивляют: рассказ о первых шагах Поплавского в поэзии сопровождается, к примеру, ссылкой на статью К. Бурмистрова об альманахе «Радио», на статью С. Шаргородского о русском авангарде в Крыму, Л. Черткова о дебюте Поплавского, Т. Олджая о литературных объединениях в Стамбуле. И это лишь один-единственный частный пример укорененности научного интереса Мильковича в контекстуальном поле реалий жизни и творчества его героя.

Идя вслед за Менегальдо, Токаревым, а также многочисленными интерпретаторами Поплавского, начиная с Г. Адамовича, Н. Бердяева, Н. Татищева и заканчивая авторами научных статей и объемных диссертационных исследований, Милькович с лаконичной виртуозностью обрисовывает траекторию изу­чения Поплавского с тем, чтобы мотивировать и собственный посыл — стремление «изучить внутренние механизмы построения поэтического текста Бориса Поплавского, то есть его структуру, литературные (особенно русских авторов) и внелитературные влияния, степень воздействия традиционных (в первую очередь романтизма) и модернистских (футуризм, «41°», дадаизм, сюрреализм) поэтик» (с. 7). При этом, вдохновляясь И. Смирновым, исследователь все-таки выделяет в качестве своей основной стратегии интертекстуальный анализ, способный, как ему кажется, дать ключ к пониманию поэта.

«Три разговора» — три основополагающие части книги — последовательно адресуют читателя к трем большим проблемам: к лирическому «я» в поэзии Поплавского (разговор 1); к динамике творческого развития и совмещению разных эстетических кодов (разговор 2); к особым взаимоотношениям с покинутой родиной (разговор 3). Надо признать, что каждая из вышеперечисленных проблем дана основательно, развернуто, однако интертекстуальный анализ во всех трех частях имеет разный удельный вес и разное назначение.

В первом разговоре, рассуждая о лирическом герое Поплавского, исследователь словно подбирает из имеющегося арсенала философских, культурологических, историко-литературных концепций то, что подходит, на его взгляд, тем или иным ипостасям лирического «я» поэта: герой «автоматических стихов» рассматривается с точки зрения учения К. Г. Юнга, профетическая функция лирического героя
«Истерики истерик» связывается с философией Ницше, а такое свойство лирического субъекта Поплавского, как отсутствие телесности, гендерных признаков, ведет к Лотреамону, его «Песням Мальдорора», пьесе М. Цветаевой «Приключение», всей художественной практике Серебряного века.

Конечно, подыскивая аналогии, совпадения и доказательства возможных заимствований, автор демонстрирует широту эрудиции, однако на этом пути, увы, неизбежны увлечения. Например, акцентированную автором монографии в свете новейших культурно-философских и социальных тенденций андрогинность лирического героя Поплавского, конечно же, хочется оспорить.

«Проблема андрогинности вводится Поплавским в поэзию через образ Серафиты в двух одноименных стихотворениях («Серафита I» и «Серафита II»)», — пишет Милькович, справедливо связывая этот образ Поплавского с романом Бальзака, написанным «под воздействием мистических учений Эммануила Сведенборга» (с. 54). И все же в указанных стихотворениях образ Серафиты отнюдь не связан с обликом лирического героя, под ним, скорее, подразумеваются смерть, вечность, исконно пугающая неизвестность, и вполне возможно, что она действительно андрогинна.

Еще удивительнее после обширных рассуждений, посвященных теме андрогинности у Поплавского и отсутствию у него оппозиции «мужского» и «женского», читать вывод о том, что «лирический герой Поплавского оказывается сродни лермонтовскому — «гонимому миром страннику» с «русскою душой»» (с. 55). То ли здесь опущена какая-то логическая связка, то ли в свете новейших трендов лермонтовский герой-странник тоже признан андрогином и бежит от жестокой социальной непонятости. Безусловно, дух и душа, анимус и анима сосуществуют в жизни и в искусстве, а болезненная подвижность душевных границ человеческой личности молодых писателей-эмигрантов и Поплавского в том числе остро волновала (герой Газданова, например, вдруг ощущает себя безобразной старухой, а черт в трактовке молодого Набокова-Сирина имеет облик пожилой немки), однако все это вряд ли дает основание назвать их героев андрогинными.

Продолжая разговор, нельзя не сказать о зыбкости внутренней связи между стихотворением Поплавского «Ты в полночь солнечный удар…» и «Стихами, сочиненными ночью во время бессонницы» А. Пушкина — употребление слова «мышь» не убеждает в этой контекстуальной связке. Не убеждают в отсылке к «Фаусту» и приведенные в переводе Б. Пастернака цитаты из него — Поплавский давно ушел из жизни, когда пастернаковский перевод был завершен и опубликован.

Второй разговор, обращенный к поэтическому миру Поплавского, представляется нам гораздо более убедительным. Здесь развернуто и поэтапно представлен анализ поэтического языка Поплавского, а также свойственное поэту трансмедиальное начало: очевидная связь его творчества с музыкой и живописью. Так, например, размышляя над источниками важного для Поплавского мотива Медузы, Милькович возводит его к знаменитой картине Т. Жерико «Плот «Медузы»», а говоря о совершенно особенном механизме создания образов в его стихах из разнородных частей, удачно сравнивает этот прием с манерой И. Босха. Большое внимание уделено тому, как Поплавский использует мифологический потенциал европейской культуры: помимо мифа о Медузе Горгоне, подробно исследуются мотивы, связанные с мифами об Орфее и Эвридике, Аполлоне и Дионисе. Важной представляется мысль о романтическом субстрате мироощущения Поплавского, который «при создании своего сюрреалистического мира <…> во многом руководствовался романтическими канонами» (с. 115). Подробно и увлекательно проанализирована связь Поплавского с творчеством Э. По, в частности, с его рассказами «Морелла» и «Падение дома Ашеров».

Третий разговор, посвященный теме России в творчестве Поплавского, вызывает самый живой интерес. Безусловно, к этой теме, столь актуальной и болевой для поэта, обращались многие исследователи, однако Милькович сделал ее зоной отдельного научного внимания, и это существенно. Связь с покинутой Россией, как подчеркивает автор монографии, проявлялась у Поплавского в разных формах письма и в разных вариантах художественного воплощения: в стихотворном и прозаическом творчестве, дневниковых записях, в многочисленных статьях и эссе. «Образ родины у Поплавского возводится на мистический уровень» (с. 203), превращается в концепт.

Собственно, концептосферу понятия родины в творчестве Поплавского Милькович и делает объектом своего изучения. Сюда входят такие понятия, как «дом», «прошлое», «время», «Россия». С ними сопряжены мотивы снега, холода, православного храма. Хорошо и подробно говорится о диалоге Поплавского с Пушкиным, Лермонтовым, Жуковским, Блоком, Белым. Примечательно, что, рассуждая уже в XXI веке о русском коде Поплавского, Милькович опровергает практически общее суж­дение его современников — И. Зданевича, Н. Татищева, Н. Берберовой, Д. Святополка-Мирского — о нерусской, чисто европейской сущности его натуры и творчества, об отсутствии у него ностальгии, воспоминаний о России и привязанности к ней.

Разговоры о Поплавском безусловно следует продолжать, ибо галерея причудливых образов, противоречивых идей и далеко не сразу открывающихся смыслов делает его поэзию и прозу проницаемыми настолько, насколько хватит у читателя-исследователя сил и энергии для их изучения.