Кулацкий подголосок и враг народа: двойной портрет

В. БАЕВСКИЙ

КУЛАЦКИЙ ПОДГОЛОСОК И ВРАГ НАРОДА:
ДВОЙНОЙ ПОРТРЕТ

 

Научная биография Твардовского не написана и до сих пор не могла быть написана. Между тем Твардовский – классик советской литературы, русской литературы XX века, а 1960-е годы по праву должны быть названы десятилетием Твардовского, здесь он – ключевая фигура.

В 60-е годы Твардовский, как Атлант, держал на своих плечах всю нашу литературу. Ценою жизни втащил в литературу Солженицына, публиковал его, защищал от нападок. Самым энергичным образом поддерживал все четыре основных течения литературы 60-х годов: антисталинское, военную прозу, деревенскую прозу, городскую прозу. Противостоял засилью «секретарской» лжелитературы. Боролся против цензуры, которую назвал пережиточным органом нашей литературы. Были запрещены его собственные поэмы «Теркин на том свете» и «По праву памяти», задушевные лирические стихотворения. Запрещались многочисленные материалы из каждого номера «Нового мира». Иногда из-за этого выход очередных книжек журнала задерживался на месяцы. Твардовский говорил, что только во время войны, когда писал «Василия Теркина», так же остро чувствовал, что делает дело, нужное всей стране, как в 60-е годы в «Новом мире».

Слова «ценою жизни втащил в литературу Солженицына» заслуживают небольшого комментария. Ноябрь 1962 года, когда в 11-м номере «Нового мира» был напечатан «Один день Ивана Денисовича», оказался переломным в судьбе Твардовского. У нас есть ценное свидетельство о той системе взглядов, в которой жил и действовал Твардовский в месяцы, когда готовилась публикация «Одного дня Ивана Денисовича». В августе 1962 года он записал: «Нечего удивляться той мере мирового разочарования в идеологии и практике социализма и коммунизма, какая сейчас так глубока, если представить себе на минуту повод и причины этого разочарования. Строй, научно предвиденный, предсказанный, оплаченный многими годами борьбы, бесчисленными жертвами, в первые же десятилетия свои обернулся невиданной в истории автократией и бюрократией, деспотией и беззаконием, самоистреблением, неслыханной жестокостью, отчаянными просчетами в практической, хозяйственной жизни, хроническими недостатками предметов первой необходимости – пищи, одежды, жилья, огрубением нравов, навыками лжи, лицемерия, ханжества, самохвальства и т. д. и т. п. И даже когда ему самому, этому строю, пришлось перед всем миром – сочувствующим и злорадствующим – признаться в том, что не все уж так хорошо, назвав все это «культом личности», то во- первых, он хотел это представить как некий досадный эпизод на фоне общего и «крутого подъема», а во-вторых, это признание и «меры» были того же, что и при культе, порядка» ¹. Маленькая повесть Солженицына была особенно важна потому, что убедительно показала всю глубину безысходного кризиса «идеологии и практики социализма и коммунизма».

Советский истеблишмент никогда не простил Твардовскому этой публикации. А он в качестве члена Комитета по Ленинским и Государственным премиям со всею страстностью своей натуры и вопреки прямым указаниям высшего партийного руководства еще и добивался присуждения Солженицыну Ленинской премии . ²

Мне пришлось тогда случайно встретиться с несколькими личностями, принадлежавшими к советскому истеблишменту, и я был поражен тем, как неприкрыто они выражали свою смертельную ненависть к Твардовскому, намерение его уничтожить. Эта смертельная ненависть клокотала в них. По своей провинциальной наивности я думал, что автор «Василия Теркина», которого народ принял в свое сердце, навсегда огражден от чего-либо подобного. Но то народ, а то истеблишмент… Не подберу лучшего слова. Именно в эти дни, когда серо-голубая книжка журнала с повестью Солженицына неудержимо расходилась по Москве, по России, по Советскому Союзу, по всему миру, советский истеблишмент приговорил Твардовского к смертной казни. Приведение приговора в исполнение растянулось на восемь лет.

Твардовский, опубликовавший повесть Солженицына, вызвал у людей, отождествлявших себя со сталинским и послесталинским партийным и советским режимом, ярость большую, чем сам Солженицын. Автор повести – открытый враг, отсидел свое в концлагере, чего от него и ждать? А Твардовский вроде бы свой, обласканный, осыпанный милостями – и вдруг живым укором всем приспособленцам открыто идет против господствующей системы, угрожая ее основам.

Восстановление исторической перспективы, создание научной биографии Твардовского – дело не одного года и не одного человека. Твардовский принадлежит всем. Жизнь Твардовского – неотъемлемая часть истории России. Твардовский – это великий поэт, чьим голосом в годину подвига и горя говорил народ, это руководитель журнала, который в десятилетие лицемерия и обмана был народной совестью. Да, Твардовский был совестью нашей литературы. Рыцарем правды. Ради правды он положил свою жизнь.

Предлагаемая статья имеет целью представить в свете вновь добытых нами сведений комментарий к ряду мест последней поэмы Твардовского, осветить несколько фрагментов научной биографии Твардовского и подвести некоторый итог исследованиям и публикациям последних лет о положении Твардовского на Смоленщине в 1925-1937 годах и в Москве в 50-60-е годы. Использованы материалы архивов Центра хранения современной документации (Москва), Управления ФСБ по Смоленской области, Государственного архива Смоленской области, архива семьи А. Т. Твардовского, личных архивов А. В. Македонова и автора настоящей статьи, учтены доступные нам публикации. В отдельных случаях используются также устные сообщения А. В. Македонова, Е. А. Рыленковой и других свидетелей и участников литературной жизни – современников Твардовского.

О последнем типе источников необходимо сказать несколько слов особо. На одном из наших семинаров один из докладчиков специально подчеркнул, что пользуется только архивными и опубликованными письменными источниками и что это придает особую надежность его исследованиям. Мы бы не стали резко разграничивать письменные и устные источники.

Во время дружеского застолья один из собеседников что-то важное рассказал, другой, придя домой, записал этот рассказ в дневник, через несколько десятилетий дневник попал в РГАЛИ, еще спустя некоторое время исследователь обратился к этому дневнику, извлек из него ту самую запись и опубликовал как письменный архивный источник… Между тем авторитетность этой записи не выше, чем авторитетность устного сообщения, которое она отражает. То же следует сказать об интервью, мемуарах, письмах. С другой стороны, каждому историку социально-политической жизни XX века и историку литературы то и дело приходится убеждаться в лживости документов, имеющих вверху гриф официального учреждения, а внизу печать, а также материалов, опубликованных в журналах и газетах. Если верить газетам и документам с грифом и печатью, то один из героев настоящего очерка был сын кулака и кулацкий подголосок, а другой – враг народа.

Мы полагаем, что любой источник, письменный и устный, может и должен быть принят историком во внимание, подвергнут непредвзятой критике, главным образом в форме сопоставления с другими источниками, и после этого использован определенным образом или нет в исследовании.

В этой статье я ссылаюсь, в частности, на мемуарный очерк Евгении Антоновны Рылеиковой, вдовы поэта Н. И. Рыленкова. Е. А. Рыленкова – единственный сейчас человек, кроме братьев Твардовского, который знал его с ранней молодости, говорил ему всю жизнь «Саша» и был с ним на «ты». Ее рассказы о литературной жизни прошлого времени всегда колоритны и насыщены достоверными подробностями. Я уговорил ее записать свои воспоминания и опубликовал их ³. Можно ли сказать, что здесь письменный текст более или менее достоверен, чем устные воспоминания? Я широко использую мои дневниковые записи, запечатлевшие реплики Македонова и его рассказы во время наших бесед. Также использую его письма (у меня хранится их 136). Часто это послания на восьми-десяти страницах, покрытых совершенно нечитаемыми строчками. «Твой трагический почерк», – написал ему однажды Твардовский. Только некоторый опыт архивных занятий, связанных с необходимостью разбирать черновые рукописи, помог мне в течение нескольких дней расшифровал такой текст. К счастью, значительную часть писем перепечатывала по поручению Македонова машинистка; в таком случае обычный их объем – четыре страницы через полтора ин тервала. Как определить достоверность этих источников иначе, чем принятой источниковедами строгой критикой текстов? Несмотря на то что письма Македонова создавались спонтанно, его эпистолярный стиль отличается высокими литературными достоинствами.

 

2

Здесь будут рассмотрены преимущественно те эпизоды и стороны творческой биографии Твардовского, которые связаны с личностью и судьбой Македонова.

Казалось бы, Твардовский, такая огромная личность. Кто может стать рядом с ним? Как можно рядом с его именем ставить еще чье-то имя?

Оказывается, можно.

В автобиографических записях А. Т. Твардовского под 1928 годом значится: «Македонов, дружба» ⁴. Македонову 19 лет, Твардовскому 18. Македонов свидетельствует: «Полушуга он называл меня тогда своим университетом» ⁵. По утрам Твардовский любил приходить к Македонову. Еще до того, как он появлялся в комнате, раздавался стук в окно и звучал его неслабый голос:

– Сократ дома?

Невысокий, курносый, некрасивый, диспластичный, с большим лбом и выразительными чертами лица, Македонов действительно напоминал внешностью древнегреческого философа. Но емкое прозвище вбирает в себя и многое другое: проницательный ум, пристрастие к спорам на отвлеченные темы, философские интересы, сопровождавшие Македонова на протяжении всей жизни, органически присущие его сознанию диалогизм, ориентированность на другого – на собеседника или объект мысли.

Адриан Владимирович Македонов – друг Твардовского на протяжении всей его жизни, литературный критик, первым распознавший его поэтический дар. В 1934 году, когда Твардовскому было всего 23 года, Македонов сказал о нем в докладе на съезде писателей Западной области, что это – «наиболее оригинальный, наиболее самостоятельно работающий из поэтов нашей области» ⁶⁶. А Западная область тогда объединяла огромную территорию трех современных областей. Македонову самому тогда было 24 года. Готов сопоставить эту ситуацию со статьей Белинского «О русской повести и повестях г. Гоголя», в которой 24-летний критик поставил 26- летнего писателя на первое место в русской литературе. При живом Пушкине. Пусть это сравнение не покажется натянутым. В 1934 году слова Македонова о Твардовском вызвали ожесточенные, злобные протесты К. Л. Зелинского и В. Е. Горбатенкова.

Жизнь Македонова пролегла через весь XX век (родился в первом десятилетии, в 1909-м, умер в последнем десятилетии, в 1994-м). Он был узником ГУЛАГа и стал доктором геолого-минералогических наук. По странному, но не лишенному смысла совпадению, в геологии, как и в области истории и теории литературы, Македонов стал автором пяти прижизненных книг и примерно двухсот статей. Он исследовал циклы, комплексы пород и угольные пласты, с помощью корреляционного анализа установил соотношение между ними. Разработанный им метод обнаружения угленосных формаций «с успехом применялся в Печорском, Донецком, Кузнецком, Карагандинском и других бассейнах» ⁷.

В своей последней поэме Твардовский вернул, оживил их общую молодость, безоблачные надежды, порыв в будущее:

То вслух читая чьи-то строки,

То вдруг теряя связь речей,

Мы собирались в путь далекий

Из первой юности своей.

Мы не испытывали грусти,

Друзья – мыслитель и поэт,

Кидая наше захолустье

В обмен на целый белый свет.

И в предотъездном нашем часе

Предвестий не было о том,

Какие нам дары в запасе

Судьба имела на потом.

В числе этих даров было главное: оба вполне реализовали свое призвание. Но было и иное: война, потом ожесточенная общественная борьба во главе лучшего русского журнала для одного, арест и концлагерь для другого…

Специального внимания заслуживает первый из процитированных стихов. На редкость независимый Твардовский так оценил свои отношения с Македоновым: «…как поэт, во многом обязан ему своим творческим развитием» (А. В. Македонов, Эпохи Твардовского, с. 349). По-разному он повторял эту мысль неоднократно. Со многими явлениями русской и мировой поэзии Твардовского знакомил именно Македонов вот в таких непринужденных и таких важных беседах. Когда в конце 1927 года Македонов вступал в РАПП, в анкете следовало указать любимого поэта. «Мандельштам», – написал он. Это был вызов. Для начинавшего литератора в Смоленске тогда выбора не существовало: РАПП была единственной массовой литературной организацией.

– Ничего, нам и такие нужны, – сказал В. Ермилов, один из руководителей РАПП, и Македонов был принят. Близкий к Твардовскому и Македонову на рубеже 20-30-х годов смоленский поэт В. Муравьев (о нем скажем ниже) свидетельствовал, что Македонов знакомил его и Твардовского с поэзией Пастернака.

В 18 лет Македонов вошел в литературную жизнь Смоленска, начал печататься в здешних журналах и газетах, познакомился с местными литераторами, а с некоторыми сблизился на всю жизнь. В 1934 году он был избран на Всесоюзный съезд советских писателей в числе четырех делегатов от огромной Западной области. Было ему 25 лет, и он оказался одним из самых молодых на съезде. С этих пор он – единственный среди смоленских критиков – стал много печататься в московских журналах «Литературный критик» (больше всего), «Литературное обозрение», «Литературная учеба», «Красная новь», «Знамя». Его темы – творчество Пушкина, Белинского, Гоголя, Чернышевского, Добролюбова, значительного числа советских писателей, Пруста, Селина, Барбюса. Постоянное место среди его публикаций занимала смоленская литературная жизнь ⁸. Многие вопросы он рассматривал с точки зрения эстетической проблематики, писал об особенностях романтизма и реализма. Центральными в его деятельности были циклы статей 1935- 1937 годов о Пушкине и Белинском. Конечно, он выступал с марксистских позиций и подчеркивал это, однако решительно полемизировал с носителями вульгарного социологизма Динамовым, будущим исследователем литературных цитат Ленина Б. С. Мейлахом и будущим столпом официозного советского литературоведения М. Б. Храпченко.

Македонов окончил Показательную школу при Смоленском университете (1925), педагогический техникум (1927), отделение языка и литературы педагогического факультета Смоленского университета (1930). Затем Македонов получил военное образование: в 1932-1933 годах он служил в Красной Армии в 1-м смоленском артиллерийском полку и получил звание командира взвода.

В 1936 году он окончил при Смоленском педагогическом институте аспирантуру по специальности «русская литература»; здесь его руководителем был хорошо известный всем, кто серьезно занимается XIX веком, московский исследователь русской литературы XIX века профессор А. Г. Цейтлин. На рубеже мая-июня рокового 1937-го в Московском педагогическом институте им. Ленина была назначена защита. Обстоятельства незащиты Македоновым диссертации «Проблема героя в эстетике Белинского» заслуживают того, чтобы о них рассказать. Лучше всего словами самого Македонова из его письма ко мне от 13 мая 1985 года: столько в нем неожиданных, гротескных подробностей страшного времени.

«Уже было открыто заседание, представлены отзывы, более чем положительные (один из оппонентов писал, что моя кандидатская – это уже вполне докторская), собралось довольно много людей, так как уже были опубликованы циклы статей о Пушкине и Белинском, некоторые из них были включены в список рекомендуемых пособий для вузов. Пришел на защиту и молодой Твардовский. И вот секретарша по фамилии Звирбул (такая странная, но чем-то многозначительная фамилия) вдруг объявила собравшимся, что защита откладывается, так как диссертант отказался подписать предложенную ею якобы точную выборку из моей анкеты. В выборке этой были допущены явные передержки, и, по-видимому, из Смоленска уже поступил какой-то донос о том, что диссертанта прорабатывают и т. д. А вскоре в августе меня арестовали. Таким образом диссертация не была оформлена.

После реабилитации я посетил этот институт. Звирбул была еще жива! И, кажется, в той же должности. Но диссертация моя исчезла, документация тоже, все оформление нужно было начинать сначала. А еще раньше А. Г. Цейтлин, мой научный руководитель по смоленской аспирантуре, говорил мне, что диссертация ходила по каким-то рукам в Москве. В известной монографии NN (в оригинале письма фамилия указана. – В. Б.) я обнаружил следы ее чтения, хотя, к сожалению, с некоторой вульгаризацией и, конечно, без ссылок, что сам NN впоследствии стыдливо объяснил мне обстановкой того времени. Так я и не стал возвращаться к диссертации, хотя ее объем больше 30 печ. листов и хотя ее копия удивительным и даже романтическим образом сохранена моей бабушкой: была зарыта в землю недалеко от Смоленска, перележала там весь период оккупации, затем была отрыта и возвращена мне и сейчас, весьма пожелтелая, занимает место на одной из полок моего архива».

Македонов однажды написал мне, а при встрече вспомнил в беседе об этой своей бабушке со стороны матери Маргарите Николаевне Македоновой. Она родилась в 1859 году. Когда началась Великая Отечественная, ей было не по силам эвакуироваться. Жена Македонова отвезла ее в деревню Русилово под Смоленском и «оставила там ценные вещи у местной женщины, которая обещала о ней заботиться и сохранить мою диссертацию об эстетике Белинского; диссертация была закопана в землю» (письмо Македонова ко мне от 9.7.1988). Маргарита Николаевна умерла в 1944 году, а в конце 80-х Македонов с дочерью поставили в Русилове ей памятник.

В одно из посещений мною Македонова монументальная машинопись диссертации была мне продемонстрирована и я даже подержал ее в руках, полистал.

Есть воспоминания Ф. Гаврикова, который одновременно с Твардовским учился в Смоленском педагогическом институте. Он рассказывает, что студент Твардовский принадлежал к ближайшему окружению аспиранта Македонова и внимательно прислушивался к каждому его слову. Однажды Македонов обратился к фольклористу профессору Соболеву с просьбой повысить оценку Твардовскому, который получил на экзамене «удовлетворительно». «Как к самому близкому человеку шел студент Твардовский к аспиранту Македонову со всеми недоуменными вопросами и всегда уходил от него, обогащенный новыми знаниями» ⁹.

21 августа 1937 года в Смоленске, у Македонова дома, состоялась последняя перед его арестом встреча с Твардовским. Сразу же после ухода Твардовского он был арестован. К этому времени Твардовский уже год как перебрался в Москву, но лето он проводил в Смоленске и под Смоленском. Мне приходилось слышать от старожилов, что об аресте Македонова предупредил Твардовского Е. М. Марьенков – писатель, один из первых друзей Твардовского, один из тех людей, дружеские отношения с которыми поэт сохранил до конца жизни. Узнав об аресте Македонова, Твардовский тотчас уехал в Москву. Сразу же после его отъезда, 22 августа, за ним пришли. Управление НКВД по Западной области опоздало на несколько часов.

Македонов был последовательным защитником Твардовского. Опровергал политические наветы врагов в устной полемике и в печати. Не поколебался ради этого поставить на карту три жизни: свою, своей жены и своей матери. Он мне написал: «В моем деле при допросе главным пунктом была защита кулацкого поэта Твардовского и его якобы кулацких строчек в «Стране Муравии», не пропущенных тогда цензурой: «Ох, не били, не вязали, / Не пытали, не пытали, / Ох, везли, везли возами, / С детьми и печниками» и т. д.».

После ареста Македонова была арестована его мать. Македонов мне говорил и писал, что причиной ее ареста и гибели стали демонстративные заявления о невиновности сына и попытки облегчить его участь. Она преподавала в техникуме английский язык и каждое занятие начинала с того, что возмущенно говорила об аресте ни в чем не повинного сына. С требованиями о его освобождении она обращалась в различные инстанции. До Македонова после его освобождения дошел через третье лицо рассказ одного из тюремщиков о том, что в действительности его мать застрелил во время допроса следователь, когда она, не выдержав оскорблений и попыток заставить ее давать ложные показания, бросила в него чернильницу (письмо ко мне от 5.7.1988) ¹⁰.

Благодаря хлопотам жены, Твардовского и Исаковского Македонову был вынесен мягкий по тому времени приговор: восемь лет лагерей. В действительности он провел в концлагере в Воркуте восемь с половиной лет, до 29 мая 1946 года. И после приговора Твардовский и Исаковский несколько раз пытались добиться улучшения судьбы Македонова. Он был уверен, что если бы не началась война, в конце концов это им удалось бы. 6 апреля 1939 года они писали, обращаясь к прокурору Смоленской области: «Мы просим Вас, товарищ прокурор, назначить дело А. В. Македонова на пересмотр и лично ознакомиться с ним, так как речь идет о ярко одаренном человеке, который, по нашему внутреннему убеждению, по тому, что мы знаем о нем, явился, быть может, жертвой невнимательного следствия или злобной клеветы» ¹¹.

Свое образование Македонов продолжил во время ссылки. В Воркуте он сперва был на общих работах, затем занимал должность технолога комбината «Воркутуголь». Воркута принадлежала к Коми АССР. В 1930 году после семилетних изысканий там было открыто угольное месторождение, в 1932 году Ухто-Печорский трест заложил разведочную шахту. С самого начала разработка угля велась посредством рабского труда: Воркутинский рудник входил в состав Ухтпечлага. В 1938 году, когда началась лагерная жизнь Македонова, в Воркутском лагере содержался 15 141 заключенный. В 1943-м, когда лагерный срок Македонова перевалил далеко за половину, рабочий поселок Воркута стал городом республиканского подчинения. Городом своеобразным: основное население пребывало в зонах за колючей проволокой. В каждой зоне было 15-20 бараков, в каждом бараке содержалось 100-200 заключенных. Македонов был одним из 17 915 человек, которые в это время содержались в городе Воркуте; население всего Воркутлага составляло 27 647 человек. В 1945 году, к тому времени, как лагерный срок Македонова подошел к концу, количество заключенных Воркутлага возросло до 60 000 ¹².

После освобождения Македонов остался в Воркуте, и это спасло его от намечавшегося повторного ареста; к нему приехала жена, он работал геологом научно- исследовательского отдела, сдав экзамены сперва на технолога-геолога, затем на инженера-геолога. В 1950 году он с отличием закончил географический факультет Саратовского университета, а в 1954-м в Москве защитил диссертацию и получил степень кандидата геолого-минералогических наук. Его научным руководителем был крупнейший ученый в этой области академик Н. М. Страхов. В 1965 году Македонов защитил еще одну диссертацию и стал доктором геолого- минералогических наук. С 1960 года он жил в Ленинграде и работал сперва старшим научным сотрудником лаборатории угля АН СССР, затем – старшим научным сотрудником Всесоюзного научно-исследовательского геологического института (ВСЕГЕИ).

 

3

Однако связей со Смоленском Македонов не порывал. Еще в Воркуте он написал книгу «Очерки советской поэзии»; она вышла в Смоленске в 1960 году. Здесь сформулировано представление о смоленской поэтической школе. По мнению Македонова, она возникла в конце 1920-х годов и просуществовала как вполне определенное самостоятельное явление до начала Великой Отечественной, после чего растворилась в советской поэзии, передав ей некоторые свои специфические особенности.

Старший современник поэтов смоленской школы Есенин постоянно подчеркивал двойственность своего отношения к социальному переустройству пореволюционной деревни:

Я человек не новый!

Что скрывать?

Остался в прошлом я одной ногою,

Стремясь догнать стальную рать,

Скольжу и падаю другою.

В отличие от Есенина поэты смоленской школы безоговорочно приняли план и практику колхозного строительства и поддерживали его своими стихами и всей своей деятельностью. В то же время у нас есть сведения о довольно широком круге интересов молодых авторов в области поэзии, об их порывах к усвоению мировой и русской поэтической культуры. На литературных вечерах, во время встреч в Доме искусств, в дружеских сходках дома А. Гитович увлеченно читал Гумилева, Киплинга, «Стихи о поэте и романтике» Багрицкого. Македонов читал и толковал Пастернака и Мандельштама. Друг Твардовского В. Муравьев переводил на русский язык Киплинга.

Центром смоленской поэтической школы был Исаковский, самым большим поэтом стал Твардовский, еще одна крупная в масштабах школы фигура – Н. Рыленков. Назвал Македонов и другие имена. Близки к смоленской поэтической школе, по мнению Македонова, и некоторые поэты, со Смоленщиной биографически не связанные, как, например, А. Яшин. Эти поэты приняли революцию, коллективизацию, изображали и утверждали то, что на официальном языке называлось социалистическими преобразованиями в деревне. Им были присущи поиски нового героя, синтез повествовательного, лирического и драматического родов, песенного и разговорного начал поэтической речи, Совмещение в сюжете обыденного и героического. В то же время Гитович, родившийся и сделавший первые литературные шаги в Смоленске, со смоленской поэтической школой никак не связан, утверждал Македонов. Более опытные коллеги, в том числе Исаковский, твердо верили в его поэтический дар. Но Гитович избрал особый путь в поэзии и в жизни: его влекли романтические переживания, образы, дела. Он уехал в Ленинград, жил там, дружил с Ахматовой, участвовал в трех войнах, много путешествовал. Как поэт он принадлежит к совсем другой традиции, петербургско-ленинградской. И незадолго до смерти он написал (под москвичами явно подразумевая Исаковского и Твардовского):

Юность всяким превратностям рада,

Ей бы только менять города:

Кто-то выбрал гранит Ленинграда,

Кто-то стал москвичом навсегда.

Тридцать лет не бывал я в Смоленске,

Не видал – от греха своего —

Ни садов его в солнечном блеске,

Ни стены знаменитой его;

И закатов его, и рассветов,

Колыбелей его и могил…

И в Смоленскую школу поэтов

Македонов меня не включил.

По разным причинам гипотеза Македонова была встречена настороженно. Он сам мне рассказывал, что Твардовскому она не понравилась: Твардовский справедливо видел себя фигурой всесоюзного масштаба, поэтом оригинальным, ни на кого не похожим, гипотеза же Македонова, казалось ему, замыкает его в рамках этнографической, провинциальной литературы. Критики же тех первых послесталинских лет вообще не могли принять мысль о возможности каких-либо школ в монолитной поэзии социалистического реализма. Им это казалось такой же опасной ересью, как плюрализм идеологический.

Не задумываясь особенно над гипотезой Македонова, я просто не принимал ее во внимание. Книжку прочитал и поставил на полку, мысль его о смоленской поэтической школе помнил, но не оценил ее и не думал о ней. В 1972-1973 годах я кончал докторскую диссертацию о стихе русской советской лирики периода оттепели 1956-1965 годов ¹³. Вся она выполнена на математической статистике. В тысяче стихотворений 20-ти поэтов было выделено 29 индексов, каждый из которых получал значение от 0.01 до 0.99. Индексы эти охватывали и стихотворную речь (особенности метрики, ритмики, строфической и рифменной организации, стихотворного синтаксиса), и тематику, и систему образов, включая образ времени и пространства каждого стихотворения и каждого поэта. Дальнейшее исследование велось с помощью некоторых методов корреляционного анализа. И вот, занимаясь своими расчетами, я вдруг стал замечать близость количественных значений индексов, представлявших тексты Твардовского, Исаковского, Рыленкова, Яшина. На шкалах рангового корреляционного анализа они обыкновенно стояли рядом.

Я понял, как прав был Македонов в своих наблюдениях и выводах о смоленской поэтической школе: если эти поэты близки между собой в конце своего творческого пути, когда они во многом все-таки разошлись, то тем более они образовали единство в начале, когда вступали на литературное поприще в постоянном личном и творческом общении, ориентируясь на одну и ту же поэтическую традицию.

В 1974 году у нас в Смоленске состоялась большая научная конференция, посвященная творчеству Твардовского, Исаковского и Рыленкова. Я подготовил доклад на основе тех данных, которые изложены выше, и прочитал его на секции стиховедения. Македонов его не слышал, но ему кто-то о нем рассказал. На следующий день во время перерыва он подошел ко мне, выразил желание познакомиться со мной и с моими результатами. Потом познакомились и наши жены. Так началась наша дружба.

После защиты диссертации я продолжил мое исследование. Мне хотелось уточнить изложенные в диссертации данные. Теперь с помощью корреляционного анализа и критерия знаков я более основательно изучил структуру историко- литературной ситуации в области поэзии периода оттепели (1956-1965 годы). Мне удалось установить, что поэзия этого десятилетия поляризовалась, поэты довольно отчетливо разделились на две группы. Одни использовали предельное разнообразие приемов, другие сознательно ограничивали себя приемами традиционными. Разумеется, первые работали в русле авангарда начала века, а вторые искали новые способы применения традиционных форм. Так что и те и другие могли быть названы новаторами-традиционалистами, подобно тому как Тынянов, изучая литературный процесс пушкинского времени, выделил школу архаистов-новаторов. Однако или поиски нового, или художественные исследования поэтических традиций у каждого поэта преобладали.

1. »Знамя», 2000, N 7, с. 121. [↩]
2. Там же. N 11, с. 161-165. [↩]
3. «Русская филология. Ученые записки», Смоленск, 1999.[↩]
4. »Литературное наследство», 1983, т. 93, с. 321. [↩]
5. А. В. Македонов, Эпохи Твардовского; В. С. Баевский, Смоленский Сократ; Н. Н. Илькевич, «Дело» Македонова, Смоленск, 1996, с. 181. Далее ссылки на эту книгу приводятся в тексте статьи: «А. В. Македонов, Эпохи Твардовского» и страница. [↩]
6. »Наступление» (Смоленск), 1934, N 5-6, с. 11.[↩]
7. М. В. Голицын, Адриан Владимирович Македонов. «Литология и полезные ископаемые». 1999. N 1. с. 108.[↩]
8. Э. Л. Котова, Материалы для библиографии трудов А. В. Македонова. 1928-1937. – «Русская филология. Ученые записки», Смоленск, 1997. [↩]
9. Ф. Гавриков, В Смоленском педагогическом: Из воспоминаний об А. Твардовском. – «Сельская новь», 16 декабря 1980 года. [↩]
10. Н. Н. Илькевич, Мать писателя: Арест, расстрел и реабилитация Е. Л. Македоновой. – «Край Смоленский», 1995, N 3-4 [↩]
11. »Сельская новь», 4 декабря 1992 года. [↩]
12. Н. Морозов, Воркута. – «Карта. Российский независимый исторический и правозащитный журнал» (Рязань), N 26-27, с. 78-79. [↩]
13. В. С. Баевский, Типология стиха русской лирической поэзии. Диссертация на соискание ученой степени доктора филологических наук. Тарту. 1975.[↩]