Истоки русской беллетристики
«Истоки русской беллетристики», «Наука», Л. 1970, 595 стр.
Лучшим современным советским исследованиям древнерусской литературы присуще одно примечательное свойство. Они не замкнуты в себе, не стремятся оттолкнуть «профанов» от своей проблематики и своего материала. Наоборот, они видят в литературе русского средневековья органическое звено общего процесса развития национального художественного самосознания, а не очарованное царство спящей красавицы, где все застыло и веками пребывает в нерушимой дремоте. К сожалению, нечто похожее на такую точку зрения можно встретить у некоторых западных исследователей, которые всякую эволюцию, всякое развитие в древнерусской литературе отрицают или объявляют «изменой» первоначальной цельности православной славянской культуры и ее «упадком». Именно для того, чтобы определить истинное, а не выдуманное своеобразие русской литературы как литературы средневековой, литературы определенного типа, авторы рецензируемой книги решили сделать своей сквозной темой исследование развития сюжетной повествовательной прозы XI-XVII веков, применив термин «беллетристика» как синоним понятия «художественная проза» потому, что они «хотели подчеркнуть, что речь… идет не обо всех памятниках древнерусской литературы, написанных прозой и обладающих художественными достоинствами.., а в первую очередь именно о зарождении определенных жанров сюжетного повествования» (стр. 7).
Создатели этой коллективной монографии, именно монографии, а не сборника статей, полемизируют с теми западными исследователями, которые считают, что вся русская литература XI-XVII веков определялась «единым культурным идеалом» (стр. 10 – 11). Свои возражения сторонникам неизменного господства «единого культурного идеала» авторы «Истоков русской беллетристики» основывают на историческом исследовании судеб ряда художественных произведений XIV-XVII веков, оригинальных и переводных.
Как указывает Д. Лихачев, подытоживая многочисленные исследования конкретных литературных произведений древней Руси, «отсутствие современных представлений об авторской Собственности также отражалось на Структуре и литературном развитии. Авторская принадлежность тех или иных произведений ценилась только тогда, когда автор обладал внелитературным авторитетом – церковным или светским… Если тема уже была знакома автору по более раннему произведению, последний создавал свое новое как переделку прежнего, иногда меняя стиль, иногда композицию, иногда идеи произведения, иногда дополняя прежнее произведение новой фактической стороной, иногда, напротив, его сокращая» 1. Поэтому исследование того, как переписчики меняют текст, переделывают его по-своему, является обязательным условием историко-литературного анализа Словесно-художественных памятников древней Руси.
Решение ряда самых важных вопросов истории русской литературы XI-XVII веков «затрудняется одним обстоятельством: в средневековой Руси не было литературной критики, и до нас почти не дошли отзывы людей XI-XVI веков о прочитанных ими книгах» (стр. 30). Участники «Истоков» нашли выход из этого, казалось бы, безвыходного и безнадежного положения в той самой свободе отношения к «чужому» тексту, которое является характерной особенностью литературы этого периода: «Постоянно переписывая литературные памятники, древнерусские книжники редко оставляли их в первоначальном виде; особенно легко видоизменялись именно памятники, не освящаемые церковными или высокими светскими авторитетами; почти все они дошли до нас в различных редакциях и видах» (стр. 30). Так обнаружилась возможность сопоставить различных по своим «литературным позициям» переписчиков и редакторов, то есть возместить отсутствие литературной критики сопоставлением разных редакций одного и того же произведения как выражения различных точек зрения на очень существенные литературно-эстетические проблемы.
Л. Дмитриев в итоге изучения нескольких редакций «Сказания о Мамаевом побоище» пришел к выводу, «что сюжетное построение этого памятника воспринималось различными редакторами и читателями по-разному. Одни редакторы стремились усилить увлекательность рассказа, вводили (иногда удачно, иногда неудачно) новые осложнения и обострения сюжета, другие (как составитель Киприановской редакции) стремились, наоборот, сократить и упростить сюжетные элементы ради усиления риторических и поучительных мест» (стр. 309). Древнерусские редакторы и переписчики свои литературные вкусы выражали не только переработкой текста, иногда они снабжали литературное произведение, с их точки зрения почему-либо сомнительное, своими приписками – «толкованиями». Как отметил Я. Лурье, к тексту популярного на Руси переводного памятника «Стефанит и Ихнилат» 2, в котором воспроизведено много басенных сюжетов, в одной из редакций были присоединены «толкования» религиозно-поучительного смысла. В «басне говорилось о журавле, которому под старость стало трудно ловить рыб. «Многими скорбьми подобает нам внити в царство небесное», – пояснил редактор».
Весь этот материал наблюдений и находок подчинен в книге ее основному замыслу – проследить развитие черт художественного повествования (сюжетности) в древнерусской литературе.
Такой подход к широкому кругу явлений русской прозы XI-XVII веков себя полностью оправдал. Получилась чрезвычайно интересная книга, чтение которой дает не только пользу, расширяя наши представления о художественных богатствах древнерусской прозы, но и доставляет настоящее удовольствие, так она увлекательно написана.
Каждая глава строится в вей на основе фронтального, а не выборочного обследования материала. Такой подход придает особенную убедительность суждениям и наблюдениям авторов, общему пафосу книги. Прочитав «Истоки русской беллетристики», мы убеждаемся в том, что, несмотря на все несомненное своеобразие ее судьбы, древнерусская литература подобно другим средневековым литературам Европы постепенно вырабатывала предпосылки, необходимые для появления развитой художественной сюжетной прозы – главной «формы» в литературе нового времени. Но при сходстве судеб русской литературы с другими литературами средневековья есть существенное отличие в том, как развивались даже наиболее близкие к русской славянские литературы – польская и чешская. Развитие беллетристических жанров и распространение переводной беллетристики, столь характерное для XV столетия, в XVI веке замедляется, если не прекращается совсем, чтобы в XVII столетии стать уже главной чертой литературного развития в целом.
Автор главы «Судьба беллетристики в XVI веке» Я. Лурье приводит убедительные доказательства того, что борьба против «неполезных повестей», против светской литературы, не преследующей целей прямого религиозно-нравственного поучения, была связана «с образованием Русского централизованного государства и с последовавшей за этим процессом унификацией всей идеологической жизни» (стр. 391). Составление в 1552 году «Великих Миней Четьих» (как точно определенного круга чтения, рекомендованного для жителей Русского государства) можно сопоставить с той работой по унификации литературного наследия и уничтожению всего, «что было признано крамольным», которая проводилась в Китае XVII-XVIII веков3, когда особенно «жестокому преследованию подверглись роман и драна». По замыслу русских правительственных унификаторов XVI века, «неполезную повесть», резко осужденную церковными идеологами, должна была сменить повесть иного характера – светская, но «полезная», не содействующая «смехотворению» и лишенная всякой идеологической двусмысленности. Для истории повествовательного жанра такой путь был, конечно, малоплодотворным. Беллетристика, отказавшаяся от сюжетных перипетий и сложной характеристики персонажей, переставала быть беллетристикой. Не удивительно, что в XVII в., когда на Руси вновь появились «неполезные» и «смехотворные» повести, они оказались связанными не столько с предшествующим столетием, сколько – через его голову – с XV в.» (стр. 406).
При переходе к XVII веку авторы книги применили другую манеру изложения: «В литературе XVII в. беллетристика имеет значительно больший удельный вес, нежели в средние века. Даже те авторы, которые считали беллетристику явлением, чуждым древнерусской традиции и культурному идеалу Руси, не отрицали, что в XVII в. уже несомненно существовало «свободное повествование». Поэтому нет необходимости рассматривать литературу XVII в. в таком же объеме, какой отведен предшествующим столетиям, и отмечать «беллетристические элементы» в памятниках историографии, публицистики и большинстве агиографических текстов. Речь пойдет в основном лишь о беллетристических жанрах, завершающих традицию сюжетного повествования средневековья» (стр. 450). При этом в беллетристике XVII века, которая одна могла бы дать материал для целой монографии, участников данного труда особенно привлекали две проблемы – фольклоризм в комическое.
Фольклоризм здесь понимается широко, не столько как влияние сюжетов и поэтики фольклора на повествовательную литературу, сколько как органическое свойство этой литературы, которая в известной мере сама была «фольклористическим фактом», создавалась по законам фольклорного творчества. Так, «третья редакция «Вовы» сблизилась с богатырской сказкой» (стр. 486), а «Повесть о Василии Златовласом», которую И. Шляпкин возводил к несохранившемуся чешскому оригиналу, по мнению А. Панченко, «правильно будет рассматривать.., как прозаическую аналогию былины о Соловье Будимировиче» (стр. 487 – 488). Несмотря на гонения XVI века, комическое в повествовательной прозе XVII века получает широкое распространение и в жанрах пародийных («Сказание о куре и лисице»), и в новеллистике, большей частью переводной, но в какой-то мере приспособленной к русским нравам.
Интерес этой книги в целом не только в ее обращенности к живым литературным запросам нашего времени и не в точности анализа и меткости наблюдений, – хотя это, бесспорно, очень важно, – а в том, что попутно с историческим анализом развитая сюжетности в средневековой русской литературе проверяются многие очень существенные положения современной поэтики и теории литературы. Для внимательного читателя не только «Введение» и «Заключение» редактора, где вопросы теории рассматриваются в «чистом виде», но почти все главы содержат много материала именно для решения самых различных проблем теории повествовательной прозы. Несомненный теоретический интерес в связи со спорами о жанровой природе «Жития» Аввакума имеют суждения Н. Демковой. «…Можно ли считать «Житие» Аввакума романом или хотя бы некоей начальной формой его, первым эвеном в цепи эволюции, – пишет исследователь. – С нашей точки зрения – нет. В «Житии» Аввакума нет вымышленного героя, вымышленного сюжета, нет удаления, обособления автора от своего героя, нет художественного «мира», являющегося созданием только творческого сознания писателя» (стр. 474).
Интересны и те положения, которые развивает в своем «Заключении» редактор книги Я. Лурье, отвечая на естественно возникающий у читателя вопрос: «Чем отличается сюжетное повествование древней Руси от современной художественной прозы?» (стр. 565). Главное отличие этой «ранней формы» повествовательного искусства от более развитых видов сюжетной повествовательной прозы заключается, по мнению автора, в «слабости сюжетных мотивировок» при «динамичности и увлекательности сюжета» и «примитивности в описании психологии героев на сколько-нибудь значительном протяжении повествования» (стр. 566).
Соглашаясь с последним наблюдением, мы хотели бы отметить, что определение «ранний» здесь не может иметь хронологического значения. В книге убедительно показано, что в распоряжении у древнерусской беллетристики был разнообразный репертуар повествовательных жанров византийской литературы, в которой собственно беллетристические жанры получили широкое распространение и достигли высокого художественного уровня. Может быть, следовало сказать, что повествовательная проза в каждой литературе имеет свою специфическую историю и потому термин «ранние формы» имеет конкретно-историческое, стадиальное значение именно для данной литературы?
При таком уточнении выводов теоретические принципы этого труда получат еще более убедительное основание, а право древнерусской беллетристики служить своеобразной «моделью» для исследователя, решающего общие вопросы теории литературы, станет совершенно бесспорным.
г. Ленинград