Гражданственность

В одной из последних анкет «Вопросов литературы», где писатели высказывали свое мнение о литературной критике, прозвучал упрек в том, что наша, критическая мысль бывает зачастую более робкой, чем мысль художественная. Наблюдение, что и говорить, правильное, хотя дело тут не просто в том, что критики – народ менее храбрый, чем художники. Верно, что критике нашей иной раз не хватало, да и до сих пор не хватает умения остро и глубоко поставить вопрос, но причины, по которым она столь часто запиналась на полуслове, следует искать не только в этом. Ей порой поневоле приходилось в чем-то отставать от искусства: то, что автор художественного произведения говорил языком образов, литературному критику надо было формулировать впрямую, выносить «на поверхность», и если при этом кому-то казалось, что он пошел наперекор «предуказанному», «общепринятому», «обязательному», то критическому выступлению нелегко бывало без потерь пробиться к читателю.

Наша литературно-художественная критика, значение которой специально подчеркнуто на XXIII съезде партии, в основе своей научна. Во всяком случае, ей положено быть такой. Поэтому отмеченное на партийном съезде возрастание масштабов и задач теоретической работы, призванной заглядывать вперед, «освещать путь нашей партии» ¹, должно повести в области литературно-критической мысли к серьезным практическим сдвигам. Большие цели стоят сегодня и перед теорией и историей литературы. «Развитие общественных наук и внедрение их рекомендаций в практику играют не менее важную роль, чем использование достижений естественных наук в сфере материального производства и развитии духовной жизни народа» ².

Думается, что для выполнения этой ответственной задачи литературоведению и критике предстоит расширить поле своей деятельности и более решительно обсуждать вопросы не только литературной, но и общественной жизни. При этом, быть может, обнаружатся новые аспекты подхода даже к тем произведениям, которые уже порядком «заезжены» критикой, если они характерны для творческих поисков, идущих в последние годы.

Характерны прежде всего своей гражданственной направленностью. У нас иной раз как-то настороженно относятся к слову «гражданственность», опасаясь, что оно чуть ли не вытесняет понятие партийности в литературе. Разумеется, если говорить абстрактно, гражданственность не является монополией только наших общественных норм, и не всякая гражданственность поднимается до коммунистического взгляда на общество. Но можно ли представить себе партийность передового советского художника без выражения интересов того общества, гражданином которого он является. Недаром же о воспитании гражданственности художественными произведениями говорится в резолюции XXIII съезда³. И в приветствии Центрального Комитета КПСС Второму всесоюзному съезду журналистов сказано: «Необходимо постоянно развивать у советских людей чувство социалистической гражданственности… показывать величие дел, нравственную красоту и благородные устремления советских людей – строителей коммунизма». Эту задачу было бы непростительно путать с фанфарной помпезностью и почиванием на лаврах; недаром в том же приветствии Центрального Комитета содержится призыв: «Поменьше парадности и шумихи, ложного пафоса, больше деловитости, внимания к человеку, его труду, бытовым нуждам и запросам, чтобы советские люди видели в каждом журналисте искреннего и душевного собеседника, серьезного» и умного советчика, доброжелательного и строгого друга, превыше всего ставящего интересы нашего общего революционного дела» ⁴. Все это в значительной мере относится и к художнику, писателю; разумеется, в искусстве партийность и гражданственность выражаются в образном строе произведений, определяют их эстетическое своеобразие.

Гражданственность советской литературы – и в гордом утверждении марксистско-ленинских идеалов, и в гневном слове протеста против империализма, и в отстаивании исторических завоеваний народа, партии, социалистического государства, прошедшего полувековой путь, и в неустанной заботе о том, как совершенствовать жизнь нашего общества, в правдивом, самокритичном художественном анализе имеющихся противоречий и сложностей, в непримиримости к любым препонам, мешающим идти к коммунистической цели.

Путь к гражданственности социалистической – не прост, она не выдается «готовой», заверенной и проштемпелеванной в паспортном столе. Тот «бесценный груз», о котором когда-то писал Маяковский, на каждом этапе истории каждым художником приумножается в исканиях и пробах, в трудных, иногда несвободных от заблуждений раздумьях о судьбах народа.

Об этом говорит весь пятидесятилетний опыт советского искусства, опыт его становления и мужания, опыт его развития, давшего миру прекрасные образцы революционной художественной мысли. Какими бы разными ни были индивидуальности лучших наших писателей, будь то М. Горький или А. Платонов, Н. Островский или А. Гайдар, – выношенная, убежденная, органическая гражданственность освещает их книги. Характерна она и для «будней» советской литературы; художественный процесс, как известно, не состоит из одних «вершинных», выдающихся произведений, серьезнейшего внимания заслуживает и его повседневное течение. Верно осмыслить его можно лишь в том случае, если мы будем равняться на лучшие традиции нашего искусства.

Остановлюсь лишь на трех – и не хрестоматийных и не сенсационных, но, по-моему, показательных – произведениях последних лет. Это «Большая руда» Г. Владимова, «Звонят, откройте дверь!» А. Володина, «Карпухин» Г. Бакланова. Мне кажется, в них есть еще не до дна вычерпанный критикой материал для размышлений о литературе и действительности. Некоторыми из таких размышлений я и хочу поделиться с читателями.

Г. Владимов, как и его герои, добывает свою «большую руду» – гражданскую правду искусства – не наобум, не на авось, не наугад. Пристально приглядываясь к психологии современного русского рабочего, находящегося в гуще одного из самых жарких и широких по размаху народных дел, он чувствует: где-то здесь, по всем признакам, должны быть драгоценные залежи. «Ошибки, конечно, быть не может, даже думать нельзя об этом», – мог бы он повторить за персонажем собственной повести – начальником карьера. Но вместе с тем мог бы признать вслед за ним и другое: «…Я тоже очень, очень хотел бы знать, когда же будет руда. Но я не знаю. И как видишь, говорю об этом прямо. Этим я, наверное, и отличаюсь от других знатоков». В литературно-критических кругах тоже ведь немало таких «знатоков», коим всегда в точности известно, где ждать большую руду – на семьдесят пятом метре или же на восемьдесят третьем. Им неведомо, что такое поиск. Они пытаются самоуверенно предписывать художникам, каков должен быть герой, каков – конфликт, каков – язык.

Автор этой повести ищет не вслепую, но он ищет. И только потому находит. Еще не все в его книге достаточно четко, иногда у него звучат уже слышанные где-то интонации, из добытой им ценной руды не до конца выплавлен чистый металл. Ну что же, на то и критика – она должна попытаться вычленить в талантливом произведении все, что требует анализа – не только эстетического, но и социологического, – чтобы в дальнейшем литература смотрела на вещи все более осознанно, чтобы метод ее становился все более отточенным.

Главное – важные проблемы все-таки поставлены, многое верно нащупано, по-новому намечено. И в шофере Пронякине, и в окружающем его коллективе мы найдем такие внутренние силы, такие тенденции и противоречия, осмыслить которые очень важно с точки зрения перспектив народной жизни.

Наблюдая за тем, как работает Пронякин, видишь, как на глазах наполняется новым эстетически действенным содержанием привычное понятие: красота свободного труда. Ведь вот сколько о ней говорилось, а начнешь в каком-нибудь романе читать описание производственного процесса – и скорее перевертываешь страницу: скучно. А у Г. Владимова – не скучно. У него – захватывает.

Эта, говоря по-шоферски, «искра» проскакивает, правда, лишь в вершинные моменты жизни Пронякина, имеющие к тому же свою теневую, даже трагическую сторону. Автор далек от мысли, что при социализме любой общественно полезный труд всегда и во всем прекрасен, как утверждалось в некоторых солидных трудах. Но как раз в эпизодах наивысшего взлета Душевных сил героя, раскрывающихся, в частности, и в труде его, писатель ближе всего подходит к непосредственному выражению своего идеала.

Пронякин взялся отремонтировать разбитый самосвал. Починит или не починит? Столь напряженно следишь за его работой, что кажется, вот-вот у тебя самого выступит испарина на лбу. Так уж построен сюжет: от того, обретет ли вновь жизнь разрушенная машина, зависит судьба героя. И так построено само описание этой работы: ты долго взбираешься по влекущим тебя все дальше периодам длинного, чуть не в полстраницы, предложения, со всей этой маслянистой грязью и нагаром, которые надо убирать, и со всей этой накипью в рубашке охлаждения, которую надо смыть, и со всеми этими каналами и трубочками, которые надо прочистить ершом или ветошью, и со всеми этими изношенными втулками, которые надо заливать баббитом, – и наконец ты преодолел ее тяжесть, как герой повести преодолел первую тяжесть работы, и облегченным вздохом прозвучала для тебя короткая фраза: «И постепенно у него отлегло от сердца». Сопереживание герою, настоящее увлечение его делом уложило слова на такой музыкальный ритм. А за музыкой следует живопись с ее радующими глаз красками, со «вспыхнувшим блеском стали, меди и смазки и матовым сиянием белого чугуна». И понимаешь, почему работа полна и для героя, и для автора «таинственности», и понимаешь, почему Пронякину так не хватает отодранных кем-то, напруживших загривки буйволов на капоте: он жаждет эстетического совершенства. Он их все-таки вырезал из дюраля, этих буйволов!

Он вполне мог не браться за этот немыслимо трудный ремонт. Но именно тогда, когда увидел, какая перед ним развалина, «он понял, что никуда не уйдет». Потому что больно уж увлекательная открылась задача. Потому что радостно почувствовать себя талантливым, решительным, умелым человеком, которому все под силу. Он не заставляет себя работать – он с азартом рвется навстречу препятствиям, даже опасностям. Лихо подъехал вплотную к экскаватору, который того и гляди раздавит его машину. «Я ж тебя угробить могу в два счета», – говорит ему экскаваторщик.

«- Можешь, Антоша! – обрадовался Пронякин. -Все можешь».

Подобно тому как у художников восприятие мира обогащается воображением, шоферу Виктору Пронякину его работа тоже предстала в единстве черт реальных и дорисованных фантазией, которая в конечном итоге лишь нагляднее раскрывает истинный смысл происходящего. А смысл этот в том, что работа не отчуждена от работающего. Она, говоря словами философов, свободно присваивается им. «МАЗ», на котором ездит герой, не противостоит ему, а является его товарищем, которого можно «покормить», которому можно сказать «будь здоров», когда тот чихнет, – или даже его, Пронякина, живым продолжением: смертельно раненный в момент аварии, герой «не знал, что это его кровь, он думал, что из пробитого трубопровода каплет на разогретый чугун солярка».

И свобода делать то, к чему ты призван, и сознание незаурядности своего дара, и счастливое чувство товарищества, и запал соревнования, и предчувствие заслуженной славы знатного рабочего, и духовная просветленность, и жажда подвига, и гордость человека, нужного обществу и бескорыстно ему себя отдающего, – все это хоть на миг, да озаряет жизнь героя. Особенно в его последней «ездке».

Но этот же самый человек, оказывается, способен быть и эгоистом, и анархистом, и мещанином.

Этот же самый человек склонен не только в кузове попутного грузовика, но и в повседневном общении с людьми «растолкать для себя местечко», и не только в шахматной игре, но и в жизни делать «очень хитрые и достаточно примитивные» ходы конем, намереваясь «обставить» товарищей.

Этот же человек, для которого и мертвая машина становится живой и красивой, готов порой живое и красивое превратить в мертвое, в вещь; и телевизор для него – не более чем «мебель всякая», и кино входит в его жизнь своеобразно: надо не забыть насыпать за фотографии актрис порошок от клопов.

Этот самый человек, в чистые и возвышенные моменты жизни открывающий душу другим людям, временами в каждом встречном начинает видеть соперника и конкурента, от которого надо ждать подвоха и недоброжелательства; о других он судит по себе.

Встретившись с подобным случаем в жизни, легко ограничиться привычными сентенциями: разобрать бы вовремя поведение такого Пронякина на собрании, пропесочить бы его в стенгазетке, провести бы с ним душеспасительную беседу в красном уголке, дать бы ему прочесть роман о подлинном герое современности, одним словом: «класс влиял на вас» – и было б не до пережитков…

Дело, однако, несравненно сложнее. Будучи материалистами, мы должны кардинальнее разбираться в природе встречающихся нам явлений, видеть не только следствия, но и причины, не только вершки, но и корешки.

Оговорюсь: я не согласен и с теми, кто считает, что идеология старого мира тут вообще ни при чем, так как Пронякин, дескать, – человек еще довольно молодой, с ранних лет воспитанный в условиях новой действительности, да и окружают его не те люди, которые черпают свои взгляды из зарубежных радиопередач и разговоров с иностранцами-туристами.

В этих рассуждениях есть зерно истины. Хватит нам кивать только на предка да на соседа. Пора более честно и самокритично говорить о сложных закономерностях нашего внутреннего развития. Но кто сказал, что пережитки прошлого являются по отношению к социалистической действительности лишь чем-то посторонним, наносным, внешним? Нельзя же в самом деле всерьез принимать то неграмотное, вульгарное толкование «родимых пятен капитализма» и буржуазных влияний, которое сводится к примитивным выводам: Иванов, подозрительный тип, никак не забудет своего раскулаченного дядю, а Петров, негодяй, попал под тлетворное воздействие фильма «Великолепная семерка»… Достаточно вспомнить Марксову «Критику Готской программы», чтобы убедиться: исторический материализм отнюдь не считает, что при социализме нет объективной почвы для буржуазных пережитков. Отрицать наличие такой почвы было бы правильным лишь применительно к коммунистической основе нашего общества и, конечно, к будущему строю – полному коммунизму. Пока же, на первой фазе развития нового общества, в самом упоминании, скажем, о мелкобуржуазной природе каких-то черт в характере того или иного человека не будет ничего теоретически неверного. К Виктору Пронякину это относится в полной мере.

Однако суть, повторяю, в корнях данного явления, в тех соках, которые его питают. И пусть мысль, которую я сейчас выскажу, кому-то покажется рискованной, – я убежден в ее верности. Причины конфликтов, вроде запечатленного Г. Владимовым, не всегда только в том, что люди не «пресекают» действия буржуазных пережитков; иногда как раз борьбе с «родимыми пятнами прошлого» мешает не что иное, как пренебрежение к неисчерпанным возможностям… других «родимых пятен»! Я говорю, понятно, не о каком-то оправдании эгоистических, антиобщественных стремлений и действий тех или иных лиц, не о благосклонном помиловании отрицательных сторон в сознании и поведении Пронякиных, а совсем о другом.

Пережитки пережиткам рознь. Одни из них требуют уже сегодня решительного искоренения, с другими пока еще дело обстоит сложнее. Надо учитывать следующее. По Марксу, сам социалистический принцип распределения неизбежно несет на себе печать побежденного буржуазного общества. И это не имеет ничего общего с реставрацией капиталистических нравов, в которой кое-кто пытается нас теперь клеветнически обвинить. «Содержание и форма здесь изменились, потому что при изменившихся обстоятельствах никто не может дать ничего, кроме своего труда, и потому что, с другой стороны, в собственность отдельных лиц не может перейти ничто, кроме индивидуальных предметов потребления. Но что касается распределения последних между отдельными производителями, то здесь господствует тот же принцип, что и при обмене товарными эквивалентами: известное количество труда в одной форме обменивается на равное количество труда в другой.

Поэтому равное право здесь по принципу все еще является правом буржуазным…» ⁵

Нельзя не видеть отрицательных сторон такого «равного права», при котором рабочий получает от общества, за исключением необходимых вычетов на общественные нужды, столько, сколько сам дает ему. Ведь это равенство очень относительно: талантливый Пронякин, предположим, должен получить больше, чем другой шофер, пусть работающий изо всех сил, но не наделенный таким даром, не «родившийся шофером». «Это равное право… по своему содержанию есть право неравенства, как всякое право», – пишет Маркс. Однако он исходит из реальных закономерностей, а не из благих пожеланий: «…Эти недостатки неизбежны в первой фазе коммунистического общества… Право никогда не может быть выше, чем экономический строй и обусловленное им культурное развитие общества» ⁶.

Руководствуясь высшим коммунистическим идеалом, мы не восторгаемся этими следами прошлого, – наоборот, мечтаем о том времени, когда они будут стерты историей. Но диалектика общественного развития такова, что, именно опираясь на нынешнее в чем-то пережиточное право, мы идем к его будущей гибели. И Пронякин, чью погоню за длинным рублем никак нельзя оправдать, имел в то же время основания претендовать на исключительное к себе внимание, коль скоро исключительным был его труд.

А как раз этого-то внимания он сначала и не получил. Наоборот, он был поставлен в менее выгодные условия, чем другие шоферы бригады.

В самом деле, не надо быть экономистом, чтобы уразуметь, как явно не соответствовали стимулы его работы тому результату, который бы служил интересам дела. У Пронякина был небольшой «мазик», на котором можно было перевезти меньший груз, чем на других самосвалах. Значит, того же результата, что у других водителей, он мог добиться лишь при условии, что приложит больше усилий, чем они: совершит больше рейсов, будет работать быстрее, с большим напряжением и большей сообразительностью.

Конечно, сами по себе усилия – физические или интеллектуальные – еще не мера заслуг человека. Когда мы говорим: «каждому по его труду», – мы имеем в виду не всякую работу, а общественно полезную. И, может быть, побудить Пронякина «извернуться» и все-таки выполнить, а то и перекрыть норму на своем «мазике», как раз и было бы полезно для общества?

В том-то и дело, что нет, если принять во внимание конкретные условия, в которых он в данном случае работал. Обгонять товарищей на той узкой дороге, где они ездили, значило сильно и совершенно неоправданно рисковать. Рисковать не только техникой, но и человеческими жизнями. И вихревая пронякинская скорость, в других условиях полезная, в этих обстоятельствах оказывалась опасной и вредной. Герою повести было на это наплевать, его вина очевидна. Но и нормы не учитывали этих особых обстоятельств.

Нормы рассчитаны на правила, а не на исключения. Не могут же они предусматривать все частные случаи, все отклонения от обычного!

Хотя… почему же не могут? Почему бы им и не быть более гибкими? Практика давно и неоднократно ставит этот вопрос. Почему бы работникам того или иного участка не предоставить право, в зависимости от обстоятельств, корректировать эти нормы так, чтобы стимулировать действия, необходимые именно в данном случае? Почему при нормировании мы должны учитывать лишь массовое, забывая об индивидуальном? Это касается, кстати, не только экономических норм и стимулов, но и моральных: отношение к Пронякину, атмосфера вокруг него могли быть такими, чтобы поощрять, а не расхолаживать его в стремлении исходить из общих интересов. Вот чего требуют законы социалистической формы жизни.

Впрочем, дело далеко не только в недооценке тех принципов стимулирования, которые присущи первой стадии коммунизма. Беда в том, что подчас коммунистическая забота о каждой личности, отдающей свой труд обществу, оттесняется на второй план под маркой мнимого внимания к явлениям «массового» порядка, И это нашло косвенное отражение в повести «Большая руда».

Однако не ведут ли все эти рассуждения к амнистии Пронякина? Думаю, нет. Разве амнистировал Ф. Гладков в «Цементе» тех рабочих, что чуть не стали «бродягами и шкурниками», когда показывал, какие обстоятельства их к этому толкнули? Разве амнистировал А. Малышкин в «Людях из захолустья» своего Ивана Журкина тем, что показывал обстоятельства, порождавшие у него сначала мелкособственническую психологию? Оба писателя видели причины отрицательных черт психологии людей и только потому смогли художественно воплотить пути их перевоспитания. Только поняв все обстоятельства жизни Пронякина, можно реалистически, а не волюнтаристски, осмыслить возможность его «перековки».

Проще всего было бы не задумываться об этом и повесить всех собак лишь на героя, заявив: Пронякин – новичок в том передовом коллективе, куда он попал, и хотя он чертовски одаренный человек, но летун, кочующий с места на место, не испытывающий постоянного влияния трудовой семьи, потому-то в нем так и развился индивидуализм.

Пусть так. Однако отчего он стал летуном? Вот о чем стоит задуматься. Автор к этому не приковывает нашего внимания, и все же, если присмотреться к коллективу, окружающему Пронякина, о многом можно будет догадаться. Этот коллектив не во всем окажется таким уж передовым, положительным и благодетельным.

Один из водителей бригады, в которую принят Виктор Пронякин, со всей искренностью убеждает друзей: «Для чего город строится? Чтобы мы в песочке копались? Вся страна, можно сказать, руду эту ожидает. Вот и Хомяков говорит, мы покамест без отдачи живем. Потому и артисты к нам не ездиют. И кино самые вшивые привозят. И правильно. Государство деньги вкладывает, а мы ему покамест шиш даем».

Славный парень. Побольше бы таких. Честный. Сознательный. В том смысле, что о своих обязанностях перед обществом думает больше, чем о своих правах.

1. «Материалы XXIII съезда КПСС», Политиздат, М. 1966, стр. 86. [↩]
2. «Материалы XXIII съезда КПСС», стр. 86.[↩]
3. Там же, стр. 199.[↩]
4. «Правда», 29 сентября 1966 года. [↩]
5. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 19, стр. 18 – 19.[↩]
6. Там же, стр. 19.[↩]