Глава в истории мировой культуры
«Русско-английские литературные связи (XVIII век – первая половина XIX века)». Исследование академика М. П. Алексеева. – «Литературное наследство», 1982, т. 91, 803 с.
«Международные связи русской литературы», «Русско-европейские литературные связи», «Россия и Запад» – названия коллективных трудов, сборников, выходивших под руководством и при участии академика М. Алексеева (1896 – 1981), таков был круг его научных интересов. Особое место в исследованиях М. Алексеева занимала тема, обозначенная в названии его последней книги – «Русско-английские литературные, связи».
Англичане приравнивали «открытие России» к подвигу Колумба, отмечал М. Алексеев в статье о самых ранних, еще не литературных, а дипломатических и торговых англо-русских связях, статье, составившей приложение к коллективному труду «Шекспир и русская культура». Именно потому, что статья касалась связей до- или внелитературных, она попала в приложение, однако в ней взята нота, являющаяся обертоном работ М. Алексеева в данной области, имевших новаторское значение. М. Алексеев исследовал славянские источники «Утопии» Томаса Мора, показал интерес к России со стороны Шекспира и Дефо, воссоздал обстоятельства встречи Диккенса с его первым русским переводчиком Иринархом Введенским. С другой стороны, он изучал интерес русских писателей к английской литературе и создал столь же фундаментальные труды, прежде всего, конечно, о шекспировских интересах Пушкина. Фундаментальные не по размеру, а по своему характеру, – почти все без исключения они выполнены на первоматериале, на основе тщательного изучения источников. Некоторые труды ученого производят впечатление эскизов, заметок, и не только производят впечатление, но и в самом деле являются заметками, однако, заметками особого качества. Это как бы уже прошедшие обжиг, удивительно прочные кирпичики, подготовленные для возведения целого здания. Более того, за каждым из кирпичиков, присмотревшись, можно увидеть контуры здания, которое, однако, ученый не торопился достраивать, пока не прояснились в постройке «переплеты» и переходы.
М. Алексеев исследовал, он не любил домысливать. Литературоведов, которые пишут о литературе, кажется, не успевая ее изучить, он называл «писателями» в том смысле, как диккенсовские или гоголевские персонажи иногда говорят: «Да ты, брат, как я вижу, сочинитель!» 1
Знаменательно, что последний труд М. Алексеева вышел в «Литературном наследстве», издании разведывательном. Как и каждый выпуск «Литературного наследства», это, прежде всего, основа будущих обобщающих работ. Но ни в коем случае нельзя думать, будто это еще сырой материал. Каждое примечание, не говоря уже об основном авторском тексте, несет печать концептуальной продуманности.
Правда, следует сразу сказать, что подзаголовок труда несколько не соответствует его содержанию, суживает его границы. В подзаголовке как исходную веху мы видим XVIII век, а в труде все начинается с начала, с шекспировских и даже еще дошекспировских времен. Русские люди рядом с Шекспиром, Шекспир в окружении русских людей. Все дело в том, что непосредственного общения наших посланцев с Шекспиром, как видно, не было, но была предельная пространственная близость: находились под одной крышей, в одних стенах, дышали один воздухом – во время приемов и празднеств, для которых Шекспир готовил театральные представления. Со свойственной ему научной строгостью М. Алексеев, не добавляя, разумеется, никаких «живописных» красок, сводит воедино факты, которые сами по себе красочны и которые показывают формирование первого узла русско-английских отношений, и в них вовлечены Шекспир, Бэкон, Мильтон – величайшие англичане.
Если в шекспировских пьесах русские детали и мотивы лишь намечаются, то для Дефо Россия и русские это уже постоянная тема, занимающая страницы, главы и даже целую книгу, книгу о Петре I. «Беспристрастная история жизни и деяний Петра Алексеевича…» далеко не беспристрастна, в ней, как во всем, что Дефо писал о Петре, помимо источниковедческой стороны дела, интересны именно авторские пристрастия, какими-то, пока для нас неисповедимыми путями, предвосхищающие пушкинскую оценку Петра: сочувствие, временами восхищение, временами – ужас2. Что касается русских страниц во второй части «Приключений Робинзона Крузо», то именно М. Алексеев раскрыл их значение. Там, где видели всего лишь развлекательные факты, случайно попавшие под руку Дефо, М. Алексеев обнаружил серьезный интерес к нашей стране, конечно, серьезный сравнительно, в меру надежности географических и этнографических представлений того времени. Чрезвычайно важно указание на необходимость систематизировать, исследовать все упоминания о России, проходящие через двадцать два тома «Обозрения», которое единолично издавал, то есть писал и печатал, Дефо.
Действительно, только с XVIII века, вернее, со второй его половины устанавливаются собственно литературные англо-русские связи, формируется новая русская литература, и она осваивает мировой опыт. В Англии проявляется интерес к русской литературе. М. Алексеев не преувеличивает этот интерес, указывая, что большей частью англичанам становились известны только имена русских писателей: Ломоносова, Сумарокова, Державина. Препятствием на пути русской литературы в Англию было, прежде всего незнание англичанами русского языка: даже переводы, в том числе путевых записок и повестей Карамзина, делались не с русского, а с немецкого или французского языков. Этот процесс, как мы знаем, был обоюдным, и Шекспир попал в Россию тоже через французско-немецкое посредничество.
В начале XIX века среди англичан появляются пропагандисты русской литературы, прежде всего поэзии: Дж. Бауринг, В. Сандерс и др. Их деятельность М. Алексеев характеризует с библиографической основательностью: проясняются обстоятельства публикации составленных ими антологий и сборников, исследуется восприятие этих изданий в Англии. Анализ позволяет сделать некоторые выводы и по так называемому «негативному» принципу, то есть становится понятно, чего же все-таки не хватало для того, чтобы наша литература в ту пору «привилась» (по выражению М. Алексеева) в Англии. Конечно, помимо энтузиазма, нужен талант переводчика, нужен литературно-критический дар, какого не имелось ни у Бауринга, ни у Сандерса и какой со временем проявит как полпред нашей литературы на Западе Тургенев. Но и Тургеневу его миссия по пропаганде нашей литературы, по «прививке» ее на иноземной почве удалась, в конечном счете, в силу объективных обстоятельств. Как видим, читая рецензируемый труд, решающим среди объективных обстоятельств является достаточно мощное духовное движение, в русле которого и возникает тяга к литературе другой страны.
Богатейший по документальной насыщенности раздел труда – о переписке с Вальтером Скоттом и о процессе общения с ним визитеров из России. Какая же мысль проходит через разговоры Вальтера Скотта с В. Орловым-Давыдовым, через его переписку с Денисом Давыдовым, через общение (бессловесное!) с атаманом Платовым? О народности. Многообъемлющая идея народности сводит их друг с другом. Допустим, для Орлова-Давыдова, аристократа-англомана, народность ограничивается самобытностью, а самобытность сводится к упрямому консерватизму и в итоге оборачивается беспечальным пребыванием в наследственном имении «Отрада». Платов, как народный герой, был готов ради отчизны и голову сложить, и дочь отдать тому, кто «доставит Бонапарта живым или мертвым». Дениса Давыдова о его письмах к Вальтеру Скотту расспрашивает Пушкин; он в свою очередь интересуется «Великим Неизвестным» (так до 1827 года называл себя Скотт), и тоже, в сущности, ради идеи народа и народности, а на – пушкинском языке это совсем особые понятия. Вопросу о формировании понятия народности в эпоху романтизма, Томасу Муру посвящен заключительный раздел труда. Томас Мур считался выдающимся мастером создания народного (в смысле национально-самобытного и простонародного) колорита в поэзии. С этой стороны, рассказывает М. Алексеев, им очень интересовался молодой Гоголь. Как бы там ни было, ими движет идея. А идеи в основном (та же народность) тогда еще шли из Англии, поэтому процесс духовного взаимообмена оказывался неравномерным, хотя и не полностью односторонним. Возвратное движение началось уже позднее, именно когда о нашей литературе заговорил на Западе один из крупнейших ее представителей – Тургенев, изучением жизни и творчества которого М. Алексеев тоже занимался немало.
«Усиление интереса к Байрону в русских читательских кругах стояло в прямой связи с обострением общественно-политического недовольства в широких кругах русской дворянской интеллигенции и активизации тайных обществ…» (стр. 409), – пишет М. Алексеев в разделе о связях Байрона среди русских дипломатов. Действительно, разве без такого энтузиазма сложился бы у нас байроновский культ, основанный во многом на посредственных переводах?
Раздел о Байроне с пользой для себя прочтут, надо думать, и английские его биографы. Дипломатические материалы, систематизированные и проанализированные советским ученым, освещают двойственность положения, в какое попал поэт на исходе своей недолгой и яркой жизни: его пребывание в Греции, с одной стороны, пыталось использовать в своих целях английское правительство, искавшее способы установить влияние в Средиземноморье, – ради этого в Лондоне и был организован так называемый Греческий комитет, пославший к Байрону своих эмиссаров; с другой стороны, возле Байрона хотели поживиться дельцы от греческого «патриотизма», хотя рядом с Байроном были, разумеется, и подлинные патриоты.
А следующий раздел с интересом прочел бы сам Пушкин! В нем впервые у нас подробно изложена и прокомментирована «русская» часть дневника Клер Клермонт. Клер Клермонт – мать Аллегры, дочери Байрона. Падчерица Вильяма Годвина, подруга Шелли, возлюбленная Байрона, она попала в Россию уже после смерти обоих поэтов, служила гувернанткой, знала людей, знавших Пушкина, слышала о нем, но по воле случая им не суждено было встретиться. Хотя известно то внимание, каким наш поэт окружал Калипсо Полихрони, гречанку, которая будто бы была близка с Байроном. Знал бы Пушкин, что под Москвой, в селе Иславском, буквально в пятнадцати верстах от его родного Захарова, жила женщина, чья близость с Байроном была совсем не легендарной.
Нельзя не упомянуть и об этюде о возникновении одного из самых популярных созданий англо-русской поэзии – «Вечернего звона».
М. Алексеев не увидел этой своей книги. Вероятно, слишком долго держал корректуру. Он всегда долго держал корректуру. Вычитывал, уточнял, правил. Он практически не успел увидеть и предыдущей книги, сделанной под его руководством, – «Английская поэзия в русских переводах» 3. Во всяком случае, не видел он откликов на эту книгу, в том числе и на страницах литературного приложения к «Таймс», где было отдано должное основательности научного аппарата книги. Нет никакого сомнения в том, что столь же одобрительный отклик у нас и за рубежом найдет и последний труд советского ученого.
- Автор данной рецензии испытал это на себе. В одном письме, касавшемся Дефо, М. Алексеев заметил: «В исследовании этой темы я боялся трудностей, которых Вы не побоялись». Это – вежливый упрек, ибо «не побоялись» на самом деле означает: трудности я просто игнорировал, взял да вычеркнул.[↩]
- Соблазнительно предположить, что Пушкин все-таки знал эту книгу, которая могла быть в библиотеке Ганнибалов. Однако от подобных соблазнов не раз и предостерегал М. Алексеев.[↩]
- Рецензию на эту книгу см.: «Вопросы литературы», 1982, N 11.[↩]