Бродский — математика поэзии

Иосиф Бродский плохо учился в школе и в восьмом классе ушел из нее. «Мы бросили с ним школу, и тогда / он поступил на курсы поваров, / а я фрезеровал на «Арсенале»», — читаем в цикле «Школьная антология» о самом поэте и его одноклассниках.

От обучения в школе у Бродского остались плохие воспоминания. В автобиографическом эссе «Меньше единицы» он писал о тамошних преподавателях:

Будь я католиком, я пожелал бы большинству из них гореть в Аду. Правда, некоторые учителя были лучше других, но поскольку все они были хозяевами нашей каждодневной жизни, мы не трудились проводить различия. Да и они не особенно различали своих маленьких рабов [Бродский 2020: 59].

И в стихах он вспоминал о черной доске, «от которой мороз по коже», — символе устрашающего насилия над ребенком, которого заставляют впитывать ненужную и непонятную информацию. Обращаясь к поэзии Бродского, мы видим, что школьные воспоминания буквально преследуют его лирического героя: «…заглядывая в окно, точно в конец задачника», «мы, готовя уроки, хотим не плакать», «Так школьник, увидев однажды во сне чернила, / готов к умноженью лучше иных таблиц…», «каким сейчас ты помнишь школьный атом», «как легкие на школьной диаграмме», «принадлежали школьнику, в мои, / как я в его, косившему тетради», «Так я учил, сидя в школьном садике…» и т. д. Юному Бродскому по утрам «неохота вставать. Никогда не хотелось», — чтобы идти в школу.

Можно предположить, что особенно плохо давались Бродскому предметы естественно-научного и технического циклов, на которые делался упор в советском образовании. Л. Лосев в биографии поэта цитирует его школьные характеристики:

Домашнее задание выполняет письменно очень плохо, а то и совсем не выполняет, грубый, на уроках шалит, мешает проведению уроков. Тетради имеет неряшливые, грязные с надписями и рисунками <…> В течение года не работал систематически по английскому языку и арифметике, получил экзамены на осень [Лосев 2006: 27] —

и добавляет: «В седьмом классе он получил четыре двойки в годовой ведомости — три по точным предметам и четвертую по английскому языку — и был оставлен на второй год» [Лосев 2006: 27–28].

Но, как это нередко бывает, ненависть переросла в интерио­ризацию враждебных понятий. Говоря проще, «ушибленность» математикой в школе привела к привычке излагать на ее языке самые обычные вещи, к своего рода комплексу неудачника: не овладев сутью науки, Бродский свободно и часто оперировал поверхностно усвоенным ее понятийным аппаратом — и сделал это визитной карточкой своей поэзии, постоянно используемым инструментом стихосложения.

Математика для Бродского — прежде всего геометрия. Она наглядна, «осязаема» и потому легче абстрактной арифметики или алгебры, ее удобнее использовать для метафор. Он ее упоминает не раз: «Геометрия утрат, / как безумие, проста», «безупречные геометрические громады», «…измеряя градус угла чужого / в геометрии бедных, чей треугольник кратный…», «Вечер. Развалины геометрии», «нет геометра / в мире для вас!», «…геометрия оплакивает свои недра», «…дом был прыжком геометрии в глухонемую зелень»; отмечает даже «склонность / природы к простой геометрии».

Имя великого греческого математика, «отца геометрии» Эвклида, для Бродского очень значимо. В его стихах тени на снегу «толпятся, как триумф Эвклида», «ибо сам Эвклид / при сумме двух углов и мрака / вокруг еще один сулит». Бродский уточняет и продолжает Эвклида: «…не знал Эвклид, что, сходя на конус, / вещь обретает не ноль, но Хронос», заставляет предметы вступать с ним в спор. Так, автомобиль «продлевает пространство за угол, мстя Эвклиду», «обелиск кончается нехотя в облаках, / как удар по Эвклиду»; среди морских волн «одни плывут вдаль проглотить обиду. / Другие — чтоб насолить Эвклиду». Эвклид для Бродского — имя собирательное, символ ограниченной научной (читай: человеческой) мудрости, противоречащей природе, не знающей собственных законов.

Других греческих геометров Бродский не упоминает, даже Пифагора или Фалеса, чьи имена он не мог не слышать во время учебы. Нет, он сразу переходит к гениальному русскому математику Н. Лобачевскому, чью геометрию в школе не проходят, но о котором часто говорили как о великом русском ученом вследствие борьбы с космополитизмом в 1950-е годы, за приоритет русской науки. Для Бродского он — отец парадокса о параллельных линиях, отсюда следующие замечания в стихах:

И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут —
тут конец перспективы…

У Бродского мы встречаемся «с лобачевской суммой чужих углов, / с возрастанием исподволь шансов встречи / параллельных линий», с тем, что «простой урок / лобачевских полозьев ландшафту пошел не впрок», с ощущением, «будто вычтен Лобачевский из пространства», характерным для оте­чественного пейзажа. Как видим, Бродский создает неологизм — прилагательное «лобачевский», обыгрывая фамилию; двойной след от полозьев саней уподобляется параллельным линиям школьной геометрии.

Феномен параллельности интересует поэта прежде всего с метафорической точки зрения: «Эта параллель / с лишенным возвращенья астронавтом», «Насчет параллельных линий / все оказалось правдой и в кость оделось…» Или даже так — в стихотворении «Памяти Т. Б.», где математические метафоры с их логической стройностью противостоят в сознании Бродского энтропии непознаваемой смерти:

Эта частица отнюдь не фора
воображенью, но просто форма
тождества двух вариантов, выбор
между которыми — если выпал —
преображает недвижность чистых
двух параллельных в поток волнистых…

Есть у него и следующий геометрический образ о пересечении линий: «Так двух прожекторов лучи, / исследуя враждебный хаос, / находят свою цель в ночи, / за облаком пересекаясь».

На грани геометрии и такого же школьного черчения находится понятие перспективы, ключевое для Бродского. Поэт был талантливым художником-самоучкой: «Мальчик хорошо рисует <…>