«Ахмат» Бунина, или Краткая грамматика желания

«АХМАТ» БУНИНА,
ИЛИ КРАТКАЯ ГРАММАТИКА ЖЕЛАНИЯ

Среди последних рассказов Бунина, опубликованных уже посмертно (1962), есть короткая зарисовка под названием «Ахмат», помеченная: 1944 – 18.IV.1946.

В ней ничего не происходит, просто произносится пара реплик, зато время («жаркий, пыльный день»), место («праздничный и торговый кавардак» уездной ярмарки) и действующие лица («молодая баба на сносях», «огромный, крепкий купец лет за семьдесят, с черными бровями и глазами, с белоснежной бородой» и его подобострастный «молодец»-приказчик) выписаны с фирменной бунинской тщательностью.

Тема тоже его излюбленная – секс, на этот раз в более пряном, чем обычно, ключе: «страсть <…> к беременным». Круги от нее на пространстве менее страницы расходятся так далеко, что заставляют задуматься, сколько там правды, а сколько литературы. Так сказать, что же было на самом деле?

Вопросы эти оправданы, с одной стороны, нарочитой документальностью очерка, с другой – признаниями Бунина, что «Темные аллеи» и другие поздние вещи были плодом не слюнявых старческих воспоминаний, а здорового писательского вымысла и тщательной художественной обработки. Какая-то деталь всплывала в памяти, но дальше все сочинялось¹. В «Ахмате» повествование начинается с самой низкой и периферийной во всех отношениях точки: «Под отпряженной телегой, на краю канавы, что идет вдоль дороги к городу, сидит…» Завязкой и, возможно, единственной фактической «правдой» рассказа является смутный объект желания – беременная баба, которая «…сидит, расставив колени от круглого, тугого живота». Ее желанность подчеркивается и тут же табуируется:

«На лице та особенная, нежная, непорочная миловидность, что бывает у беременных, – лицо как в жару, глаза светят тихим, святым блеском».

Дана она пока что глазами безличного рассказчика, но вскоре его сменит моложавый (черные брови при седой бороде) купец – как раз в возрасте пишущего это Бунина (1870 – 1953). Купец сообщает приказчику, что в «зрелые года был я великий злодей в сих случаях²: самая моя лютая страсть была к беременным. Никаких денег не жалел на них. Грех и вспоминать!»

Грех – потому, что многократное совращение за деньги чужих жен и будущих матерей, злодейство – потому, что эти беременные женщины, а тем более дети в их чреве, особенно невинны и беззащитны. Нарушение всевозможных табу быстро набирает обороты, но самые мощные эффекты впереди.

Беззащитность – желанность и одновременно доступность – героини с самого начала готовили упоминания о ее миловидности, жаре ее лица и тихом блеске глаз. А тем, что эта миловидность была еще и «непорочной», а блеск еще и «святым», незаметно, но верно предвещалось святотатство, которому предстояло разыграться в кульминации:

«А вот опять вспомнил, заметя эту бабу, да еще в какой день! Ведь нынче Сретение Пресвятыя Богородицы Владимирской ради избавления Москвы от Ахмата, царя Ордынского, и как раз день моего Ангела, великомученика Артемия. Вот, верно, и я вроде этого Ахмата окаянного».

Святость беременной бабы разрастается до уровня Богородицы и ее главной российской иконы, да чего там, исторического спасения земли русской³, а греховность покушений на нее (помышлением⁴) и на ей подобных (прошлыми деяниями) – до уровня бесчинств окаянных нехристей⁵. Мощным аккомпанементом к этому звучит великомученичество святого тезки купца, простирающее координаты рассказа еще дальше – в Византию времен Юлиана Отступника, который казнил своего военачальника Артемия за обличение его отступничества и преследование христиан (362 год). А легендарное происхождение иконы, написанной, по преданию, евангелистом Лукой, попавшей на Русь из Византии, проделавшей путь из Киева во Владимир и затем в Москву и охранившей Россию от нескольких татарских нашествий, делает географический и исторический охват православного мира практически полным.

На этой ноте Бунин мог бы кончить, но он делает отказный шаг назад, давая «молодцу» вступиться за купца, и одновременно повышает сакральную ставку, заставляя его помянуть уже не Богородицу, а самого Господа.

«– Господи, Боже мой, что вы на себя накликаете! – восклицает молодец подобострастно. – Даже слушать страшно. Нашли с кем себя сравнивать!»

Теперь все готово для ударной пуанты:

«– Сравнишь, брат! Поневоле сравнишь! Истинно Ахмат! Я бы и теперь не пожалел для нее четвертного!»⁶,

совмещающей и вожделение, и сознание его греховности, и исторический и религиозный размах, и реалистическую привязку к заданному в начале месту действия – ярмарке, с одной стороны, «праздничной», а с другой – «торговой».

Начав с предельно обыденной сцены («под телегой»), обозначив повествование как жестко реалистичное («На лбу [у бабы] коричневые смаги## На реализм призвано работать и народно-диалектное смаги, прочитывающееся как «пятна» и, согласно Далю, значащее «жар, пыл, огонь <..> сухость <…> горение во рту <…>

1. »…Отрывки, почти или вовсе лишенные сюжета <…> содержащие всего несколько строк <…> они похожи на заметки из записной книжки, сделанные «Для себя» <…> Читатель может <…> принять их <…> за подготовительные наброски <…> [Е]сли они и интонированы, как наброски <…> сделанные мимоходом <…> то это <…> хорошо рассчитанный прием <…> [М]ного труда должно быть положено на достижение пресловутой легкости» (Ходасевич Владислав. «Божье древо» // Бунин ИЛ. Собр. соч. в 8 тт. Т. 5 / Сост. А. К. Бабореко. М.: Московский рабочий, 1996. С. 13).

   Ср. высказывания на эти темы позднего Бунина по воспоминаниям младших современников: «Конечно, Франс своей англичанки не придумал. Где-нибудь встречал он, должно быть, Верной Ли, именно такой, как на его страницах, она и была. Ему и стилизовать ее пришлось очень мало. Отвечаю вам за это <…> Нет, все, что я пишу, всегда из головы <…> – Я считаю «Темные аллеи» лучшим, что я написал <…> а они, идиоты, считают, что это порнография и к тому же старческое бессильное сладострастие. Не понимают, фарисеи, что это новое слово в искусстве!..». См. об этом: Бахрах А. В. Бунин в халате: По памяти, по записям (Фрагменты); Одоевцева И. В. На берегах Сены (Фрагменты) // И. А. Бунин: pro et contra / Сост. Б. В. Аверин и др. СПб.: РХГИ, 2001. С. 188, 197, 200.

   [↩]

2. Здесь не исключена опора на известное признание Л. Толстого, приводимое М. Горьким (1919): «О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист, но всегда с тою грубостью русского мужика, которая – раньше – неприятно подавляла меня. Сегодня <…> он спросил Чехова:

   – Вы сильно распутничали в юности?

   А. П. смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Л. Н., глядя в море, признался:

   – Я был неутомимый…

   Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово» (Горький М. Лев Толстой. Заметки. Гл. XX).

   [↩]

3. Бунинская тропика опирается на характерный синдром русского национально-религиозного подсознания – совмещение в образе Богородицы черт реальной матери, Матери Божией, матери-сырой земли, матери-Церкви, матушки-России, богоизбранной нации, ее защитницы от чужеземцев и заступницы перед Богом. См.: Ранкур-Лаферьер Д. Традиция почитания икон Богоматери в России глазами американского психоаналитика. М.: Ладомир, 2005.[↩]
4. Интересно, что консуммация не наступает и в вероятном фольклорном подтексте бунинского сюжета: «Ехал на ярмарку ухарь-купец, Ухарь-купец молодой молодец <…> К стыдливой девчонке купец пристает, Манит, целует, за ручку берет. Стыдно красавице, стыдно подруг, Рвется она из купеческих рук. Красоткина мать расторопно была с эдакой просьбой к купцу подошла: «Стой ты, купец, стой, не балуй, Девку мою на позор не целуй!» Эх, да купец как тряхнет серебром: «Нет, так не надо, другую найдем!»»[↩]
5. Рискованный сексуально-трансгрессивный ореол придается ситуации еще и тем, что реку Угру, через которую осенью 1480 года так и не решился перейти со своими ордами хан Ахмат, русские стали называть «поясом Богоматери».[↩]
6. Финальная реплика вполне в бунинском духе, ср. его устный рассказ о давнем увлечении женщиной, венчаемый тем же эмоциональным жестом: «До чего хороша была эта женщина! И как-то <…> она вечером пришла ко мне в «Лоскутную». А я, дурак, в последнюю минуту вдруг чего-то испугался. Жить мне теперь осталось недолго, но я с радостью отдал бы три года жизни, чтобы восстановить этот вечер». Бахрах А. В. Указ. соч. С. 179.[↩]