С признательностью сотрудникам полиции города Алматы, старшему лейтенанту полиции Карине Имашевой и капитану полиции Айгуль Шаяхметовой.
Надеясь отыскать хоть какие-то следы в связи с биографией Юрия Домбровского, я занялся темой Высших государственных литературных курсов (ВГЛК), чтобы если не восстановить, так хотя бы прояснить студенческие годы его жизни.
Жизнь Домбровского стали активно изучать еще в начале 1990-х, тем не менее ни у нас, ни в зарубежном литературоведении [Doyle 2000] она до сих пор полноценно не исследована. Разбросанность архива писателя между Москвой и Алма-Атой, Россией и Казахстаном значительно усложняет работу. В итоге в биографии масса белых пятен, и ранние годы — один из ярких примеров.
О Литературных курсах тоже известно не так много. Их нередко путают с «Брюсовским институтом» или ВЛХИ (Высшим литературно-художественным институтом). Например, из биографической справки изданного к 110-летию со дня рождения Домбровского поэтического сборника следует, что ВГЛК были вузом при вузе: «Высшие государственные литературные курсы в Москве при Высшем литературно-художественном институте, организованном В. Я. Брюсовым» [Морозов 2019: 71]. Однако ВГЛК как раз пришли на смену прекратившему существовать ВЛХИ. И все-таки курсы унаследовали от института прозвище «Брюсовских», и вовсе не случайно, но об этом потом.
Сомневается в том, что ВГЛК были вузом, Николай Кузьмин, автор биографической повести о Домбровском — книги довольно спорной, — знавший писателя в годы своей работы в казахстанском журнале «Простор»:
Да, они велеречиво назывались Высшими, однако при внимательнейшем рассмотрении оказывались чистой воды литературным объединением <…> Вся учеба на них заключалась в разнообразных лекциях, диспутах, встречах с выдающимися деятелями отечественной культуры <…> никаких свидетельств о высшем образовании («корочек») не выдавали <…> Таким образом, занятия на курсах были чистой воды любительством, — по нынешнему «хобби» [Кузьмин 2010: 12–13].
Высшие литературные курсы
Начав поиски в архивах ВГЛК, я натолкнулся на анкеты Мстислава Цявловского, известного литературоведа, выдающегося пушкиниста и, судя по воспоминаниям, одного из любимых преподавателей курсов (его вспоминает и Домбровский). В анкетах студенты отвечали на вопросы профессора, какие-то анкеты подписаны, какие-то нет, причем иногда это подчеркнутая анонимность — автор критикует профессора и не хочет, чтобы тот узнал его имя, но, к сожалению, ответов Домбровского там не оказалось.
Настоящее открытие ждало впереди — скандал с Домбровским на курсах и еще один эпизод (о других — в предыдущих статьях [Дуардович 2019a, 2019b]), нашедший затем отражение в романе «Факультет ненужных вещей»: «Я решил описать свою жизнь», — говорил автор о книге [Турумова-Домбровская 1993: 701].
Однако и первая находка — анкеты, несмотря на то что Домбровского, повторю, там нет (кстати, как и других знаменитостей — студентами были А. Тарковский, Д. Андреев, П. Васильев и др.), — тоже представляет интерес, и, чтобы сложилась сама картина ВГЛК, я поместил их после основного текста.
Во-первых, можно вообразить учебную обстановку — анкеты эти большей частью feedback для профессора, стало быть, можно оказаться на тех самых лекциях, на которых присутствовал и Домбровский. Во-вторых, анкеты ценны для биографии самого Цявловского, не зря он хранил именно эти отзывы многие годы. Наконец, мы кое-что узнаем о жизни студентов и о времени, здесь и некий социальный срез — люди разного уровня обеспеченности/происхождения, грамотности и профессии (на курсы поступали в том числе для дополнительного образования), здесь и человеческие судьбы, и просто читательские предпочтения. Но также интересна история ВГЛК в целом, особенно в качестве предшественника Литературного института, — интересен сам процесс развития культурного строительства в Москве, то, как идеология превращала слово из микроскопа в каменный топор, как страсть революции перешла в рутину. Так, на первом месте в одном из учебных планов читаем навсегда набившее оскомину: «Правильность содержания с точки зрения марксистско-ленинской идеологии…» [Схема… 1926–1929: л. 34].
Идея создания первого в своем роде вуза для писателей принадлежит вовсе не Максиму Горькому, а поэту Валерию Брюсову. По его инициативе почти сто лет назад — в 1921 году — в Москве появляется Высший литературно-художественный институт (ВЛХИ), или так называемый «Брюсовский институт»: позднее ему присваивается имя поэта, так же, как и в случае с Литинститутом, которому дали имя Горького 1. Но после смерти Брюсова все разваливается — ВЛХИ самоликвидируется. Конец приходит и другому проекту Брюсова — частной Литературной студии при Всероссийском союзе поэтов (ВСП), которой он руководил с момента ее основания в 1923 году. Однако сама идея овладения мощным орудием культуры — словом — никуда не уходит. В итоге в 1925 году на базе студии и из «остатков» ВЛХИ (в новый вуз перешла часть преподавательского состава: «из 67 преподавателей <ВГЛК> — 28 перешли из ВЛХИ» [Доклад… 1928: л. 186]) появляются Литературные курсы (ВГЛК), которые наследуют имя поэта — «Брюсовские курсы».
Курсы готовили не только мастеров слова, но и так называемых практиков — клубных работников, организаторов и т. д. Сегодня мы называем их литературными менеджерами, а чуть ранее они были культуртрегерами, или, говорим пренебрежительно, — литчиновниками. Интересно описание, из чего состояла дипломная работа такого специалиста:
По циклу клубной работы. Обстоятельный план [по] литературной работы в клубе на определенный период времени с детальным указанием распределения по дням и характера имеющих быть [распр] произведенными работ 2 [О квалификационных… Л. 206–207].
О задачах, целях и методах вуза лучше всего говорится в программной статье одного из преподавателей курсов «Путь ВГЛК», найденной в папке с проектом «Журнала ВГЛК» — собственного толстого журнала при курсах, так и не состоявшегося:
Задачей ВГЛК является подготовка советской молодежи для работы на литературной стезе, как то творческой, так и практической. В первом случае ВГЛК призваны помочь выявлению молодых талантов <…> Во втором <…> сообщить знания, развить навыки и умения, нужные для практической работы художественно-литературного и литературно-технического инструктирования <…> приготовляя будущих редакторов, клубных работников, организаторов <…> для всякого рода литературной деятельности, как творческой, так и практической, обязательным условием является широкое литературно-историческое и философское образование и развитие практических навыков на живой работе и на живом материале, будь то издание своего курсового печатного органа, работа в рабочем клубе, рабочей аудитории и т. п. [Яковлев 1928: л. 14]
Курсы хоть и имели статус высших и государственных и получали дотацию (под условием пролетаризации вуза [Доклад… 1928]), однако до бесплатного образования в СССР еще было далеко, и вплоть до самого своего закрытия они оставались, по сути, небюджетным учреждением: существовали без «твердого бюджета при положении самоокупаемости» [Доклад… 1928: л. 189].
Обучение было платным (тем не менее сколько-то бюджетных мест — для талантов, ветеранов, видных комсомольцев и активистов — все-таки предусматривалось), со стипендиями — отдельными от профессуры 3 и одной крупной, ее называли «Брюсовской». Таково было требование Моспрофобра (в составе Главпрофобра 4), в ведении которого находились ВГЛК.
Желающие освободиться от платы писали заявление в комиссию по платности. «Комиссия устанавливала плату за учение в зависимости от материальной возможности студента, чутко относясь к его платежеспособности» [Протокол № 4… 1928: л. 14]. Такое заявление, вероятно, писал и Домбровский, но в архивах его нет:
Тогда я поступил на литфак, как-то очень легко сдал все экзамены 5 и поступил. Надеялся, что буду стипендию получать. Нет, не дали. Я ж из состоятельной семьи: отчим — профессор, мать — доцент 6(«Факультет ненужных вещей»).
В бумагах ВГЛК сохранился список взимаемых плат с их процентным соотношением (плата была ежемесячной). Как видно, бюджетниками становилась пятая часть всех поступающих:
по 6 руб — 5%
по 8 руб — 3%
по 10 руб — 2%
по 12 руб — 65%
по 15 руб — 3%
по 18 руб — 2%
–––––––––––––––
освобождается — 20%
<…>
Общее количество слушателей: 151 [Норма… 1926: л. 3].
ВГЛК функционировали как полноценный вуз: четырехгодичное обучение, если не считать еще один подготовительный курс, каждый год не менее десяти основных предметов, несколько факультативных и специальных. Это было всестороннее и углубленное филологическое образование. Так, на подготовительном курсе проходили синтаксис, фонетику, морфологию, теорию поэзии и прозы, читались курсы по древней русской литературе, по русской литературе XVIII и XIX веков, по мировой литературе (все курсы в расписании обозначены как «Проп.» — пропагандистские). На первом курсе среди прочего изучали психологию творчества, социологию стиля, а на втором историю и теорию критических жанров, методологию искусства и многое другое. И в дополнение шли семинары по профилю («Поэзия», «Проза» etc.), на которых студенты читали и обсуждали свои произведения. Система обучения на творческих семинарах, унаследованная Литературным институтом, сохраняется по сей день, она доказала эффективность и поэтому распространилась так широко — на подобных же семинарах учат в популярных сейчас разных creative writing schools, на Форуме писателей в Липках и т. д.
Юрий Осипович Домбровский
Реконструируя биографию писателя, я веду переписку с людьми, так или иначе с ним связанными. Однажды Далила Портнова, его племянница, написала: «Меня поразили слова Дмитрия Быкова в его книге «Советская литература. Краткий курс» о Ю. Д.: «Возник ниоткуда, торчит одиночкой, генезис не ясен 7» . Это ли не дико?» Никакой загадки тут нет — просто Домбровский нуждается в исследовании, а настоящий Домбровский — как человек со своей судьбой, с секретами — еще не открыт.
Итак, в 1926 году будущий писатель сдает экзамены и поступает на Литературные курсы [Домбровский 1969: л. 2].
Чтобы проследить генезис, присмотримся к тем, у кого он учился в свою бытность студентом, в первую очередь к Цявловскому. Каким был 45-летний профессор, почему любовь и нелюбовь к нему студентов были равно одинаковой силы, а вопрос «Любите ли вы Цявловского?» часто звучал на курсах?
Курсы <…> ютились в большом розоватом здании 60-й школы на Садовой-Кудринской. Поэтому занятия наши происходили в вечерние часы (с 6.30 или 7.30 до половины одиннадцатого).
<…>
В классе я с трудом нашла себе место на последней скамье <…> вошел Мстислав Александрович Цявловский, маститый профессор, с пышной серебряной шевелюрой и такой же маленькой бородкой <…> все время проводил рукой по волосам, беспокойно двигал стулом и говорил басом, медленно, четко и веско.
<…>
М. А. выделялся из всех профессоров своим темпераментом, естественностью и увлекательностью речи, желанием вложить в нас побольше знаний и научить понимать художественную литературу. За целую зиму он прошел с нами только «Поликушку» Толстого и «Мертвые души». Он требовал, чтобы к экзамену <…> мы принесли показать ему свои тетради с работой над этими произведениями <…>
— Когда берете в руки новую для вас книгу, — говорил М. А., — в первую очередь смотрите на содержание.
Я это усвоила и сделала оглавление в своей тетради.
Почему-то мы все, особенно девушки, ужасно боялись М. А., который напускал на себя строгий вид и иногда иронизировал над слабым полом, прибавляя: «Все равно из вас не выйдет ничего серьезного».
В куплетах о наших профессорах Юлии Нейман и Арсения Тарковского М. А-чу были посвящены строки:
Зато Мстиславу
Споем мы славу –
Он знает Пушкина на ять,
Но для чего же,
До мелкой дрожи,
Несчастных женщин презирать?
[Богаевская 2000: 5–6]
В другой статье Быков называет Домбровского «учеником Цявловского» [Быков 2012: 6] — это не для красного словца и не формальное определение: был на курсах, слушал лекции. Цявловский не просто запомнился Домбровскому как профессор с характером и индивидуальностью («львиная грива, безукоризненной чистоты воротничок, суровый взгляд из-под очков и добрейшее сердце» [Домбровский 1975: 209]), но и во многом повлиял на будущего писателя, на его основательность, эрудицию, внимание к деталям, именно этому он учил своих студентов — работе с информацией, методикам чтения, понимания и усвоения материала, — развивая в них художественно-аналитическое зрение и способности к критике.
Как прозаик Домбровский был довольно «литературоцентричен», то есть его мир населен другими писателями, классиками, выступающими в роли персонажей: Державин, Шекспир, Добролюбов, Гнедич и т. д. Любовь к истории, в первую очередь к истории литературы, тоже не возникла сама собой. Так, Домбровский вспоминает обсуждение на курсах «неявки» Пушкина на Сенатскую площадь — заяц перебежал поэту дорогу и стал предвестием конца декабристов:
«Да не было тут зайцев! <…> говорил <…> почтеннейший и ученейший Мстислав Александрович Цявловский и <…> даже повышал голос <…> Не собирался Пушкин покидать Михайловское».
<…> На его лекциях мы <…> испытывали эффект присутствия, чувство того, что Пушкин вот здесь, рядом с нами [Домбровский 1975: 209].
Другим учителем Домбровского стал формалист Тынянов. После одного из вечеров – мастер-классов, а на курсах встречи с писателями проводились постоянно, студент, до того увлеченный поэзией, внезапно открывает для себя совершенно новый мир прозы и исторического романа. Не эта ли встреча отчасти предопределила и будущего автора «Хранителя древностей» и «Факультета ненужных вещей»? Тынянова спрашивали, как строится работа у писателя, берущего сюжеты из истории, в чем заключается его ремесло и искусство, насколько важен документ. С воспоминания об этой встрече Домбровский много лет спустя, в конце 1970-х, будет начинать свое эссе в «Вопросах литературы», ставшее в итоге его последним эссе, — о проблеме шекспировской биографии и антистратфордианстве. За творчеством Тынянова после того вечера он станет внимательно следить, он будет читать его и в ссылке в Алма-Ате, где окажется в 1933 году:
…лет десять спустя я набрел в сборнике «Как мы пишем» на такую его (Тынянова. — И. Д.) мысль:
— Я начинаю там, где кончается документ.
Это было очень важное для меня высказывание; я понял: документ — это то, с чего следует начинать рассказ, но в самое повествование он может и не входить. Подлинное творчество лежит уже за ним [Домбровский 1977: 184].
Не Тынянов ли с Цявловским навели Домбровского на тему его первого романа — «Державин»? В 1930-х Тынянов, всю жизнь (его выпускная студенческая работа — «Пушкин и Кюхельбекер») занимавшийся Пушкиным, пишет свой третий и последний роман «Пушкин». Первые публикации состоятся в 1935 году и продолжатся в 1936–1937 годах. Примерно в это же время Домбровский пишет «Державина». Первые главы он принесет в редакцию альманаха «Литературный Казахстан» в апреле 1937 года, и редактор сразу же заметит тыняновский «след», сказав, что герои Домбровского похожи на героев Тынянова:
Да, я очень, чрезмерно даже, тогда любил Тынянова <…> меня поразила великолепная отточенность стиля. Его почти научная точность и четкость. Синтаксическая простота и ясность. Холодная бесстрастность автора. А больше всего то, что автор о самых простых обыденных вещах говорит в высшей степени необычно <…> и герои <…> делают совсем не то, что от них ожидаешь, им бы радоваться, а они тихонько кусают губы, им бы взвыть, а они смеются. И в этом вся их сила [Домбровский 1973: 65].
И в этот же год под псевдонимами Д. Юрьев и Юрченко и в том же издании появится и критика на роман Тынянова [Проскурин 1989: 110]. В итоге в Тынянове для Домбровского совпало все (в плане того, что он искал тогда в литературе) — и язык, и герои, и зрение, а также и сам Пушкин, ведь с юных лет он «пристально следил за всем, что появлялось в литературе о нем» [Анисимов, Емцев 1989: 701]. Нужно ли пояснять, что Пушкин был одни из любимых поэтов, а Тынянов воплощал собой и своим творчеством непреходящую традицию, благородное отношение к традиции и движение в ней — здоровое и умное развитие без сокрушения основ. Однако вернемся в конец 1920-х, когда Домбровский еще учится на Литературных курсах и связывает свое будущее с поэзией, а прозы опасается, так как считает, что писать ее ― раз плюнуть:
…на <…> курсах в ходу была фраза француза Абеля из самоучителя для начинающих <…>
«Ты хочешь сказать, что ночью шел дождь, — ну вот и пиши: «Ночью прошел дождь»… Это казалось такой бесспорной истиной, что я сомневался: — сяду, начну писать — и пошло у меня, пошло… <…> презирая легкость задачи, я и не брался за прозу <…> Иное дело стихи <…> писали все мои сокурсники. Бешено, запойно, дерзко <…> одна аудитория была у пролетарских поэтов — Демьяна Бедного, Полетаева, Жарова, Безыменского, Казина (сюда же, но по другой линии примыкал Леф и Маяковский), другая — у Есенина и у «мужиковствующей стаи», и третья — у «рефине» П. Антокольского, Б. Пастернака, О. Мандельштама, Н. Заболоцкого. Из них я полностью понимал и принимал только П. Антокольского <…> Мимо О. Мандельштама проходил равнодушно и молча (боже мой, как все это переменилось <…> во мне уже через несколько лет). Это были те баснословные времена, когда на могиле Есенина кончали самоубийством девушки, Ахматова считалась <…> дряблой стариной, как и Вертинский, Цветаева или Бунин <…>
В такой обстановке стихи было писать не трудно, и чем они были темнее, тем лучше. Вот так я и писал: высоко, звонко, непонятно. Память — великий <…> бракер, начисто смыла с моего сознания все написанное мной в ту пору <…> не за что даже и краснеть! [Домбровский 1973: 62–63]
Домбровскому действительно не за что краснеть, разве что в книжке с романом «Обезьяна приходит за своим черепом», изданной в серии «Библиотека журнала «Знамя»» в 1991 году, в которую вошли и стихи разных лет, есть один небольшой текст с неточной датировкой, который затем нигде больше не повторится, его не окажется ни в «терровском» шеститомнике, ни в других сборниках и стихотворных публикациях:
* * *
…Зарождается, бьется,
И с воплем проносится мимо…
Только скажешь полслова –
И дрябло свисает в руках.
Ни одна из дорог
Не должна дотянуться до Рима…
Ни одна из тревог
Не должна уместиться в стихах…
Я поверил, что сердце –
Глубокий колодец свободы,
А в глубоких колодцах
Вода тяжела и темна.
Я готов дожидаться…
Мучительно плещутся воды.
Я бадью опускаю
До самого черного дна!
1930/29?
Что «высоко, звонко» — это да, но что «непонятно» — с такой поэтической автохарактеристикой нельзя согласиться, по крайней мере в этом стихотворении.
Отметая Липкина, Тарковского и Штейнберга в качестве тех, на кого Домбровский мог бы быть похож [Быков 2009], Быков как-то забывает об Антокольском, а ведь именно на него указывает сам Домбровский. И несмотря на то, что всю последующую жизнь он будет любить и вдохновляться Мандельштамом, причем вплоть до мистификации [Нерлер 2015], именно Антокольский кажется ближайшим поэтом-современником. С ним Домбровского роднит многое — уровень пафоса практически тот же, та же утонченность, но в то же время ясность и прозрачность (как раз то, что привлечет его и в Тынянове), и характеристика Быкова «все очень по делу» — это и про Антокольского. Такой же, к слову, и Мандельштам в поэзии Домбровского (его перенятые черты) — очень не по-мандельштамовски «деловой», ясный. Иначе говоря, далеко не каждое слово у Домбровского представляет собой «пучок», из которого смысл торчит в разные стороны (о «пучке» Мандельштам говорит в «Разговоре о Данте»).
Собственно, вот основное, что до сих пор было известно о Домбровском на ВГЛК; вместе с тем оставался вопрос — действительно ли он окончил эти курсы? В изданном в 2019 году поэтическом сборнике (сост. К. Турумова-Домбровская, вдова писателя) читаем в биографической справке: «1926 — оканчивает семилетку <…> поступает на Высшие государственные литературные курсы <…> 1928 — оканчивает <…> курсы…» [Морозов 2019: 71]. Получается, при четырехлетнем обучении, а по факту пятилетнем (вместе с подготовительным курсом), Домбровский умудряется окончить вуз всего за два года?
Сам Домбровский писал и говорил по-разному, но почему? В книге «Воспоминания об Александре Грине» почти что проговаривается: «В 1930 году после угарного закрытия тех курсов, где я учился <…> нас, оставшихся за бортом…» [Сандлер 1972: 555]. Иными словами, не он окончил курсы, а это курсы закончились — закрылись, но это случилось в 1929 году, а не в 1930-м, — аберрация памяти? А в позапрошлом году в уголовном деле 1932 года, извлеченном из архивов ФСБ, я прочитал в анкете: «…образование незаконченное высшее» [Первое… 1932: л. 16]. В итоге я обратился к архивам ВГЛК.
Начнем с анкеты-карточки Домбровского.
<В левом верхнем углу анкеты поставлена виза>
С будущего года плату пересмотреть
Возраст: 18 лет 8
Национальность: [Интернациональная] Русская
Партийность (чл., канд. ВКП(б) ВЛКСМ, чл. бил., время поступления: __________
Социальное положение (рабочий, служащий, крестьянин, сын (дочь) рабочего, служащего, крестьянина): Сын служащей
Занятие родителей до 1917 г.
а) с 1907 г. до 1921 г. педагогическая работа преподавание в Самар. Г. Ун.
б) с 1921 г. по настоящее время Преподавание в Лесном институте № 2 М.Г.У.
в) источник существования родителей: служба
С какого времени и в качестве кого работаете в настоящее время: нет
Есть ли у Вас сверхурочная работа: литературный труд,
педагогическая работа,
совместительство (ср. зараб, в м-ц): есть – литературная 0 к<неразб. зачеркнутое>р
Состав Вашей семьи: из них
работающих, месячн. зарплата работ. чл. семьи: Мать 55 р + 175 р отчим
Если не работаете, то на какие средства живете: на средства матери
Оказывают ли Вам родители материальную помощь: только мать
Какую общественную работу выполняете (на службе и на курсах): __________
Какое учебное заведение окончили: 17 школу М.О.Н.О.
На каком курсе: I курс «в» II-го к.
Общая сумма заработка в Вашем семействе, включая Ваш весь заработок: 230 руб.
Дата: 14 мая 1928 г.
<На обороте штамп:>
Ежемесячная плата в сумме 6 рублей [Анкета-карточка Домбровского… 1928: л. 112–112об.]
В Центральном государственном архиве города Москвы удалось раскопать зачетные книжки, выпускные свидетельства и прочее: если Домбровский окончил курсы, то должны быть и результаты экзаменов, какая-то бумага о дипломе, дипломная работа. Вместо этого — только заявление на тетрадном листке. Написано оно небрежно: здесь не только почерк, который у Домбровского страдал, из-за чего иногда он писал печатными буквами, и который вдобавок отражает эмоции в связи со случившимся (скачет, торопится, наползает и гонит, увеличивая наклон, теряя буквы), но и грубые ошибки. Студент был нетрезв? Допустим, вместе с друзьями поплевав на несправедливость и кое-как ободрившись, он вернулся домой и стал писать:
В Призидиум ВГЛК
Постолько посколько на меня возведено ложное обвинение в том что я грубо обошелся с членом студкома Шурановым и даже грозил ему избиением я считаю что в интересах Призидиума и тогоже студкома дожно быть притпринято детальный разбор этого дела и освобожденье меня от всех обвинений. Оброщаю внимание на то безцерамоное отношение к обвиняемому когда фамилия выносится на доску даже без его вызова и тем самым лиша[ут]ют его от оправдаванья предастовляемого даже уголовным приступникам.
Прибавл[ю]яю что т-к я исключен вопрос для меня стоит чисто принципиально еще раз прошу в скорейшем времени расмотреть мое дело и вызвать меня для об’ясненья.
(Домбровский) [Домбровский 1928: л. 55]
Исключен? Выходит, курсы не окончены не потому, что их закрыли, а по причине какого-то скандала, о чем, судя по всему, Домбровскому упоминать не хотелось — разве что опосредованно, в своей прозе.
Тогда же, когда обнаружилось заявление, я изучал уголовные дела писателя и в одной из папок, относящихся к третьему аресту (1939 год), наткнулся на загадочную справку. В ней говорилось, что Домбровский был слушателем курсов в 1928–1929 годах, учась на четвертом курсе.
Копия
Высшие
Государственные курсы
в ведение
Моспрофорба
Москва
Садовая-Сухревская дом 10
Тель. 4–63–52
30 ноября 1929
№ 1156
Удостоверение
Дано в том, что
Ю. И. Домбровский
действительно 1928–29 состоял
слушателем IV курса
Высших государственн-
ных литературных курсов
которые постоновлением
призидиума моссовета от
13/IV с. г. ликвидированы
Исправлено: «1928 г.» — верить.
Зав курсами М. Коропетьян
<Штамп>
Алма-Атинская Государственная Нотариальная Контора удостоверяет верность
настоящей Копии с подлинника взыскано Государственная пошлина I руб — коп
Гор. Алма-Ата Июня 28 дня
1934 г. По реестру № 2393.
Нотариус <подпись неразб.>
<На обороте виза Домбровского>
Копию документа об образовании получил Домбровский
[Документы… 1934–1935: л. 2-20б]
Справка написана рукой самого Домбровского — его почерк узнается сразу, ни с чьим другим не спутаешь. На ней штамп конторы и печать, она с номером в реестре, на первый взгляд все серьезно. Все, что выделено курсивом, — писал нотариус. Однако, присмотревшись, я обратил внимание на странные грамматические ошибки и нестыковки (выделено жирным), да и написана справка в целом — опять же, к слову о почерке — небрежно, неаккуратно, почти так же, как заявление в Президиум ВГЛК.
Во-первых, выдавший бумагу заведующий курсами вряд ли не знал, как пишется его фамилия, — никакой не Коропетьян, а Карапетян. То же с «Моспрофорбом», ведь образование пишется как образование, а не «орбазование». Дальше непонятно, как Домбровский уже в 1928-м мог оказаться на четвертом курсе, проучившись два года? Даже если представить, что он сразу поступил на первый курс, обойдя подготовительный, то в 1928–1929 годах он бы учился только на третьем курсе. В делах студентов из набора 1926 года академические карточки заканчиваются вторым-третьим курсом, так как, напомню, в 1929-м вуз закрывают. Наконец, дата ликвидации курсов у Домбровского также неверная. Читаем в описи к архиву ВГЛК: «С 1 октября 1929 г. курсы были ликвидированы на основании постановления Моссовета 13 сентября 1929 г.» [Кузнецова 2002: л. 4]. У Домбровского в его справке: 13 апреля. Что все это значит? Можно ли сомневаться в подлинности документа? Безусловно. Но допустим, у Домбровского не было оригинала справки перед глазами, и потому в копии такие ошибки. Даже в этом случае без подлинника с печатью вуза справку бы не заверили. Но какие тогда были нотариусы в Казахстане, как работали, можно ли было справку купить? Эта копия сделана в 1934 году, как раз тогда писатель отбывал ссылку в Алма-Ате. Как бы то ни было, а правила нотариата не менялись со времен «Дигест» Юстиниана — это одна из древнейших и стабильнейших профессий 9.
Чтобы окончательно разобраться, я отправился в Казахстан. По совету знакомого юриста, мне нужно было проверить реестровую запись и узнать имя нотариуса; были и другие дела, также связанные с биографией. По закону такие сведения и соответствующие бумаги должны храниться вечно, и они отыскались в Государственном архиве города Алматы. Просмотрев несколько папок, я открыл нужную — «Реестр для регистрации нотариальных действий». Вот эта запись под номером 2393:
Тоже копия удостов. выд.
Высш. Госуд. курсами
г Москвы 30/XI 29 г № 1156
об окончан. курсов на имя
Домбревского [Реестр… 1934].
Далее выяснились фамилия и инициалы нотариуса — нужно было просто сравнить подписи на разных документах и другие бумаги: Старшиков А. Ф. Значит, нотариус был, и справку он заверял, пусть и указал имя клиента в реестре с ошибкой, следовательно это не утерянный листок со штампом и печатью конторы и т. д.
Очевидно, Домбровский пытался как-то организовать свою ссыльную жизнь, искал работу. Работа нужна была хорошая, для гуманитария, для чего, естественно, потребовался хоть какой-то документ об образовании. Пусть даже такой — просто о посещении вуза, ведь справка именно об этом, а не об окончании, — в отличие от того, как это записано в реестре, об окончании в ней как раз ничего и не говорится.
Из материалов уголовного дела 1935 года становится известно, что уже на момент второго ареста Домбровский работал заведующим школой повышенного типа № 1, и тогда же официально, при поддержке властей, в частности Горкома ВЛКСМ, им были организованы (видимо, наподобие ВГЛК) отдельные платные курсы по подготовке комсомольской молодежи в техникумы и вузы [Обвинительное… 1935: л. 10].
Но посмотрим снова дело 1939 года, ведь к нему приобщили целый ворох из разных справок, в основном также вышедших из-под пера Домбровского (несмотря на пишущие машинки и формы, многие справки тогда еще оставались рукописными, что видно из тех же нотариальных папок в Архиве Алматы), — от врача с рекомендациями лечения в санатории, с работы, из командировки, разные направления и удостоверения, однако толком не заверенные, без печатей, только подпись какого-то секретаря.
Наконец, единственная оригинальная справка об образовании — на бланке и с печатью вуза — из Государственного института театральных искусств (ГИТИСа). Справка об отчислении — как раз с четвертого курса. На момент отчисления Домбровский уже был приговорен к ссылке (приговор 28 октября 1932 года [Дуардович 2019b: 262]).
Государственный институт
ТЕАТРАЛЬНЫХ ИСКУССТВ
ГИТИС
1 января 1933 г.
№ 127
Справка
Настоящая справка дана тов.
Домбровскому Ю. О. в том,
что он состоял студентом
IV курса театроведческого
(режиссерского) факул’тета
государственного института
Театрального Искусства
и c 15/XII 32 года отчислен из вуза
за плохую посещаемость
Директор <неразб> ВУЗа: <неразб>
Секретарь: <неразб> [Документы… 1934–1935: л. 1]
Когда в 1949 году Домбровского арестовали в четвертый раз, на одном из допросов следователь пытался разобраться в путанице с вузами:
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ОТ 28 АПРЕЛЯ 1949 Г.
Вопрос: На допросе 30/III с. г. вы показали о том, что имеете высшее образование, соответствует ли это действительности?
Ответ: Да, соответствует <…> окончил в 1929 году Высшие Государственные литературные курсы в Москве и в 1930 году сдал экзамены в Московский Государственный университет.
Вопрос: Где у вас документы об окончании Высших литературных курсов и о сдаче экзамена в МГУ?
Ответ: Документа об окончании <…> у меня нет. У меня была справка об окончании указанных мною курсов и сдаче экзаменов за эти курсы при МГУ, но подлинная справка мною утеряна. Сейчас имею копию справки, выданную архивом, эта справка изъята у меня при аресте.
Вопрос: В таком случае, почему в вашем деле в 1932 году было указано, что вы имеете неоконченное высшее образование?
Ответ: Тогда у меня не было еще документа о сдаче экзамена, поэтому я и считал, что мое образование неоконченное [Четвертое… 1949: л. 66–67].
Но как же не было, когда та самая копия справки ВГЛК, о которой, судя по всему, и говорил Домбровский, датирована 30 ноября 1929 года? И куда тогда делись его выпускное свидетельство, его диплом? Некоторых студентов после развала курсов действительно направляли доучиваться в другие вузы, в том числе в МГУ: «В МГУ меня не приняли, как некоторых <…> из-за социального происхождения» [Богаевская 2000: 7]. В той же справке ВГЛК ни о какой сдаче экзаменов ни при МГУ, ни еще где-либо ничего не сказано. Повторюсь, там вообще ничего не сказано о наличии высшего образования, об окончании какого-либо вуза. Сама информация про МГУ и Домбровского совершенно новая, до этого было известно только про ВГЛК и ГИТИС. К слову, о происхождении — оно также должно было помешать писателю попасть в МГУ — сыну служащих, из интеллигентов, — в то время как повсеместно в школы и вузы проталкивались дети крестьян и рабочих.
Но погрузимся уже совсем с головой в архивы ВГЛК — в протоколы заседаний Президиума. Что это был за скандал с Шурановым — причина отчисления? Или Домбровскому все же удалось остаться и продолжить обучение, и алма-атинская справка как раз об этом?
ПРОТОКОЛ ОТ 21 АВГУСТА 1928 Г.
СЛУШАЛИ
3. Сообщение Н. Н. Захарова-Мэнского, по поручению т. Шуранова, об инциденте с Домбровским, угрожавшим т. Шуранову смертью за его деятельность на Курсах.
В прениях выяснилась физиономия т. Домбровского, как весьма нежелательного студента для Курсов.
ПОСТАНОВИЛ
3. Признать, что поступок
Домбровского является
антиморальным и пред-
осудительным с обще-
ственной точки зрения.
Реагировать на поступок
Домбровского Президиум
признает излишним, потому что он уже исключен постановлением комиссии МК Партии.
<…>
СЛУШАЛИ
8. Сообщение М. И. Карапетяна
о недопустимом поведении слушателя Зубкова, исключенного из ВГЛК комиссией МК Партии,
в грубой форме обвинявшего
Зав. Курсами в своем исключении.
Поступок Зубкова аналогичен
поступку Домбровского,
угрожавшего т. Шуранову. <…>
ПОСТАНОВИЛ
Осудить поведение
Домбровского и Зубкова,
позволивших себе угрозы
и грубость по отношению
к членам комиссии. Довести
до сведения слушателей, что
Президиум будет ходатай-
ствовать о восстановлении
слушателей в том случае, если не будет повторения
подобных грубых выходок.
Председатель: /М. Карапетян/
Секретарь: /Ф. Буслаев/ [Протокол № … 1928: л. 45–46]
В следующем протоколе одна из повесток — заявления студентов о восстановлении. Среди подававших есть и Домбровский, но ему отказали:
ПРОТОКОЛ № 4 ОТ 5 СЕНТЯБРЯ 1928 Г.
СЛУШАЛИ
4. <…> Заявления: Шапиро, Рамм, Халафян, Зубкова, Бабарова, Домбровского, Гублер.
ПОСТАНОВИЛ
Довести до сведения МОНО 10,
что Президиум В.Г.Л.К.
осуждает дезорганизатор-
скую деятельность этих т. т.
в связи с работой Комиссии.
<…>
СЛУШАЛИ
6. Заявления о восстановлении
исключенных постановлением
Комиссии МК ВКП/б/
и Москпрофобра: <…>
Домбровского Ю. <…>
ПОСТАНОВИЛ
Не ходатайствовать перед
Комиссией МК ВКП/б/
о восстановлении. [Протокол № 4 от 5 сентября… 1928: л. 55–57]
На новом заседании Президиум обсуждает ответ Моспрофобру, так как ведомство решило заступиться за некоторых студентов.
ПРОТОКОЛ № 5-Й ОТ 10 СЕНТЯБРЯ 1928 Г.
СЛУШАЛИ
2. Сообщение М. И. Карапетяна о том, что Москпрофобр не согласился с пунктом протокола Президиума от 5 сентября с. г., где Президиум выражал осуждение семи исключенным слушателям / Шапиро, Рамм, Халафян, Зубкову, Бабарову, Домбровскому и Гублер / за их дезорганизаторскую деятельность, в связи с работой Комиссии.
ПОСТАНОВИЛ
Президиум считает постановление Комиссии об исключении означенных лиц правильным и отмечает, что своим поведением эти лица лишь подтвердили нежелательность оставления их слушателями на ВГЛК. [Протокол № 5-й… 1928: л. 61].
В споре ведомства и подконтрольных ему ВГЛК побеждают последние: из семи исключенных Моспрофобру удается отбить только трех, заменив имена остальных на других кандидатов, но Домбровский в число счастливчиков не попадает, — ВГЛК для него теперь были в прошлом 11.
Просмотрев весь архив, никаких иных подробностей об отчислении я больше не нашел, как и других документов писателя, в том числе, повторю, в папке с выпускными свидетельствами, метриками, экзаменами и дипломами.
Однако в том же протоколе от 10 сентября в последнем пункте говорится о некой публикации в газете «Безбожник». Совпадение или нет, но как раз в одноименное издательство, при котором существовала газета, был направлен Домбровский, правда, уже после закрытия курсов: «Я попал в <…> издательство «Безбожник»» [Сандлер 1972: 555]. Быть может, это новая зацепка?
СЛУШАЛИ
8. Об инсинуации в газете
«Безбожник» на некоторых преподавателей ВГЛК.
ПОСТАНОВИЛ
Просить указанных в заметке
преподавателей представить
сведения по существу поме-
щенной в «Безбожнике» заметки [Протокол № 5-й… 1928: л. 62].
Такую заметку действительно печатали, за день до обсуждения в Президиуме, и удивительным образом она совпадает с романом «Факультет ненужных вещей», точнее с одним моментом из прошлого Зыбина, главного героя:
НА ЧЕРНУЮ ДОСКУ 12
Кто калечит нашу молодежь
В Москве есть высшие государственные литературные курсы, прославившиеся недавно судебным процессом об изнасиловании студентами этих курсов Альтшуллером, Аврущенко и Анохиным комсомолки Исламовой.
Кто же руководит на этих курсах работой студентов?
Замечательный букет вонючего черносотенства.
Вот: бывший академик, член Союза русского народа, ближайший друг Распутина, почетный член всех русских и многих заграничных духовных академий А. И. Соболевский, его брат — С. И. Соболевский, не выходящий из церкви И. П. Лысков, на своих уроках грамматики не умеющий подобрать никаких других примеров, кроме примеров из священного писания, собравший всех их Н. Н. Захаров, в религиозном экстазе посещавший лекции тихоновской контрреволюционной духовной академии, занимавшейся в одной из церквей, ксендз Красно-Пресненского костела С. М. Соловьев и, наконец, бывший член святейшего синода при Керенском, известный мракобес Г. А. Рачинский.
Не правда ли, блестящий состав профессуры для центрального вуза, подготовляющего деятелей нашей будущей литературы?
От братьев Соболевских Наркомпрос уже избавил курсы, а синодальный чиновник еще «просвещает» молодежь.
И это в Москве, в центре, на глазах Наркомпроса…
Хороший образец для провинции!
СВОЙ [Свой… 1928].
Необходимо прокомментировать прозвучавшие имена преподавателей и руководителей ВГЛК.
Алексей Иванович Соболевский — крупный лингвист и историк литературы из Императорской Академии наук, автор работ в области истории русского и старославянского языков, диалектологии, словообразования и т. д. Он описал и датировал большой фонд восточнославянских рукописей.
Его брат, Сергей Иванович Соболевский, — филолог-классик, переводчик, профессор Московского университета, вел занятия по древним языкам.
Иван Прокопьевич Лысков — литературовед, автор книги «Теория словесности», один из авторов «Словаря литературоведческих терминов».
Поэт Николай Николаевич Захаров-Мэнский преподавал на курсах русскую литературу, древнюю и XVIII века, вдобавок заведовал учебной частью. Был одним из основателей «Неоклассиков» — поэтической группы, оформившейся при Всероссийском союзе поэтов и заявлявшей о приверженности неоклассицизму. В 1929 году осужден по «интеллигентской» статье — 58 пункт 10 за антисоветскую агитацию. Из заключения не вернулся.
Сергей Михайлович Соловьев — поэт, преподаватель и священник, племянник философа Владимира Соловьева и друг Андрея Белого. С 1924 года служил в римско-католическом храме Непорочного зачатия на Малой Грузинской. В 1931-м арестован по делу о «московской католической общине». Во время следствия сошел с ума.
Григорий Алексеевич Рачинский также связан с философом Соловьевым и Белым: председательствовал в Московском обществе памяти Вл. Соловьева, а также в Обществе свободной эстетики, созданном символистами, с кругом которых тесно общался, особенно с Белым. Рачинский — философ, переводчик французской литературы и один из перешедших на ВГЛК преподавателей «Брюсовского института» (ВЛХИ), вел курс перевода. В 1931 году репрессирован.
Но кто же автор этой заметки, кто такой этот Свой — Домбровский или нет? Уже не узнаем. Но заметка вполне вероятно могла быть написана обиженным студентом или даже недовольным преподавателем. Однако случай с изнасилованием на курсах, о котором говорится в пасквиле, Домбровский помнил всю жизнь и затем рассказал о нем в последнем и главном романе. Следующий фрагмент из «Факультета ненужных вещей» как раз об этом:
…в августе 1930 года (год и месяц неверны или изменены — это была весна 1928 года, апрель-май. — И. Д.) вас вызывало <…> ГПУ <…>
<…> читаю протокол допроса:
«Вы обвиняетесь в том, что 14 августа сего года сорвали общее собрание <…> вашего института, обсуждавшее статью «Известий» о групповом <…> изнасиловании студентки второго курса (в 1928 году Домбровский тоже учится на втором курсе. — И. Д.) <…> Вероники Кравцовой».
<…>
Ваш ответ:
«Собрания я не срывал, а просто изложил свое мнение об этом деле».
Вопрос следователя: «А в чем же оно состояло?»
Ответ: «В том, что резолюцию с требованием расстрела обвиняемых, предложенную парткомом, мы ни обсуждать, ни тем более ставить на голосование <…> не можем».
<…>
«Во-вторых, потому, что до суда мы вообще ничего не знаем <…> Свидетелей нет, обвинения строятся всецело на предсмертной записке Кравцовой Старкову
<…> «Сто раз я тебя проклинаю за то, что ты меня вчера напоил и выдал на издевательство. О! Никому я не желаю столько зла, как тебе13!» <…>
Что такое напоил? Что такое выдал на издевательство? <…> Кравцова не девочка. Она жена видного человека, бывшего руководителя края. Какая же ей была нужда идти в номер гостиницы и напиваться <…> Вот что я сказал <…> и собрание не стало голосовать».
Это было дело, прогремевшее тогда, в 1928 году, на всю Москву. История с изнасилованием и самоубийством студентки литературного вуза запомнилась многим, не только Домбровскому. Из мемуаров Варлама Шаламова:
Процесс этот шел в Московском городском суде — толпы людей во всех переулках, дворах <…>
<…> «дело трех поэтов» — небольшой, но яркий штрих времени. Он отражает время <…> Покончила самоубийством студентка Высших литературных курсов <…> Исламова, красивая молодая жена одного из секретарей Компартии Закавказья 14<…> после ночи, проведенной в гостинице «Гренада» на Тверской улице <…>
Исламова пришла вместе с подругой в гости к трем студентам тех же Литературных курсов <…> По случайности фамилии всех начинались на букву «А» — Анохин, Аврущенко и Альтшуллер. Собственно говоря, Альтшуллер — главный герой процесса — не был поэтом. Он был прозаик, но процесс был окрещен «делом трех поэтов».
Из гостиницы подруга Исламовой вскоре ушла, а Исламова осталась, ее напоили и изнасиловали — сначала Альтшуллер, потом Аврущенко, потом Анохин. Такова была версия обвинения.
Наутро Аврущенко позвонил Исламовой на квартиру и спросил — как она себя чувствует? Она повесила трубку, взяла револьвер мужа и застрелилась.
Защищал Альтшуллера Рубинштейн, известный московский защитник. Он строил защиту на том <…> что если тут кто и изнасилован — то это Альтшуллер.
Аврущенко и Анохин отрицали <…> свою вину. «Я только пить подавал», — говорил Анохин.
Альтшуллер же предъявил суду более десятка записок Исламовой, адресованных ему <…> любовных записок, в подлинности которых сомнений не было. Альтшуллер был приговорен к восьми годам, Аврущенко — к четырем и Анохин — к двум15 [Шаламов 2008–2009].
И снова «Факультет» Домбровского, в нем «Делу трех поэтов» посвящено несколько страниц. Писатель вспоминает все в деталях и, судя по всему достоверно, рассказывает о каждом из участников, о самой жертве, выносит о ней свое суждение. Альтшуллер у Домбровского — это Старков, Аврощенко — Мищенко, а Анохин называется просто «третьим»; соответственно, Вероника Кравцова — это Зинаида Исламова (ее анкета, кстати, сохранилась среди анкет Цявловского). Процитирую главное:
…»Это было собрание студенческого литературного кружка. Я сидел возле Кравцовой и видел, как ей посылали записки <…> сговор встретиться в гостинице «Гренада» около памятника Пушкину произошел именно тогда и через эти записки».
Вопрос: «От кого вы это узнали?»
Ответ: «От следователя прокуратуры, который меня вызвал <…> раз записки к Кравцовой шли через мои руки, то когда мне их предъявили, я их узнал по почерку».
<…>
Вопрос: «А не могли бы ваши товарищи этими же записками пригласить и вас в свою компанию?»
Ответ: «Нет».
Вопрос: «Почему же?»
Ответ: «Они не были моими товарищами».
<…> самоубийство бульварное, с пьяных глаз, вероятно. Наутро она сказала соседке: «Вы пока ко мне не заходите, я буду мыться» <…> затем словно форточка хлопнула <…>
<…> два свидетеля вспоминаются <…> Второй <…> Назым Хикмет <…> Он постоянно ошивался у нас в буфете, в коридорах <…> его вызвала защита и попросила рассказать о его знакомстве с Кравцовой <…> подходит к нему красивая рослая женщина, представляется <…> сразу, с ходу, зовет его к себе, я, мол, одна, муж в Крыму, идемте, выпьем, потолкуем <…> прокурор, спасая <…> положение, спрашивает: «Ну и какое впечатление произвела <…> Студентки, изучающей литературу и желающей познакомиться с видным революционным поэтом, или просто наглой проститутки?» Хикмет <…> просто ответил: «Наглой — нет, но проститутки — да».
<…>
Хикмет сказал только то, что все <…> включая прокурора, судей и мужа, в ту пору твердо знали <…> несчастная шлюха, для которой своя жизнь копейка, а на чужую и вовсе наплевать. И вот <…> Она превращается в святую <…> Студентка, казненная богемой! Государству нужны такие жертвы, и поэтому трое талантливых, молодых — отнюдь не богема и не пьяницы, — здоровых парней должны сложить свои головы.
Процесс широко освещался в прессе, например, статья в газете «Труд» называлась «Плесень» [М. А. 1928], и не только в Москве, — так, была серия публикаций в вологодской газете «Красный Север». Одна из статей с уточняющим названием — что за «плесень»: «Под плесенью «богемы»» [Р-ский 1928]. Другая заметка «Процесс литературных чубаровцев» — в ней фигурирует Хикмет — в самом названии отсылает к аналогичному громкому делу. В 1926 году пьяная компания изнасиловала девушку, шедшую с работы. Это случилось в сквере Чубарова в Петербурге, поэтому дело окрестили «Чубаровским».
В качестве свидетеля перед судом в третий день проходят секретарь коммунистической фракции <…> курсов Данилов, турецкий политэмигрант поэт Назим-Кихмет <…> а также лица, знавшие покойную Исламову в течение многих лет.
<…>
Данилов характеризует Исламову как хорошую, уравновешенную комсомолку, которая никакой истерии никогда не обнаруживала, ничем предосудительным себя не проявляла и хорошо успевала. Проф. Цявловский дал о ней весьма лестный отзыв [Процесс… 1928а].
Помимо Хикмета на суде присутствуют и другие известные писатели: Маяковский, Пильняк, Леонов и Лидин. На одном из заседаний за подписью первых трех поступает предложение суду провести экспертизу литературного творчества обвиняемых: «Имеют ли они право причислять себя к пролетарским писателям» [Дело… 1926–1928].
В архивах ВГЛК протоколов о большом собрании студентов и преподавателей, на котором выступал Домбровский, не нашлось, что касается уголовного дела «трех поэтов», доступа к нему я пока не получил. Однако о том, что собрание действительно было и что Домбровского допрашивало ОГПУ, читаем в воспоминаниях Сергея Голицына, тоже учившегося на ВГЛК:
У нас было общее собрание <…> было очень бурным, студенты <…> требовали смертной казни. Выступал и Юрий Домбровский <…> тоже выражал свое негодование, но сказал, что это дело суда <…> Его проводили свистками.
А некоторое время спустя он был вызван в некое учреждение, где чрезвычайно интересовались его папой и мамой, его мыслями и убеждениями и отпустили. А сколько-то лет спустя он был арестован, и во время следствия ему припомнили его выступление [Голицын 1990: 318].
Сохранилось и такое письмо Домбровского к другому товарищу по ВГЛК, Владимиру Железняку, где он говорит об исключительно большом впечатлении, которое произвело на него и на других это дело (письмо 1972 года, когда он писал «Факультет»): «Эпизод был (Исламова-Альтшулер) в общем-то пустяшным, но для меня и тогда в высшей степени многозначительным. Впрочем, и мы все это понимали более сердцем, чем разумом, но понимали» [Домбровский 1995: 177].
Естественно, чекисты уже тогда могли приметить молодого бунтаря и оригинала. В романе эта мысль у Домбровского в подтексте: «…именно с этого началась его карьера». Всего четыре года спустя, в 1932 году, он сам впервые окажется в тюрьме.
Можно было бы далее гадать, как складывалась личность Домбровского в годы юности и обучения на курсах, на фоне и под воздействием чего формировались тогда его взгляды на жизнь, власть, общество. Но хвала уголовным делам, которые, как губка, впитали в себя значительную часть биографии. И если из первого дела (1932) мы узнаем кое-что о разных хулиганских выходках и веселых компаниях, хотя все это писано, что называется, по шаблону и не всему, ясное дело, верим (узнаем, например, об общении Домбровского с поэтом Леонидом Лавровым, примыкавшим к группе конструктивистов), то в четвертом деле (1949 — то есть семнадцать лет спустя), которое несравнимо толще и подробнее 16, Домбровский сам рассказывает, как складывались его настроения в ту пору — на квартирниках, в среде сокурсников и студентов вуза, с которыми он дружил. Здесь уже мелькают совершенно новые имена:
ПРОТОКОЛ ДОПРОСА ОТ 21 АПРЕЛЯ 1949 Г.
<…>
Ответ: Проживая в Москве, я в 1926 году, после окончания семилетки, поступил учиться на Высшие Государственные литературные курсы, функционировавшие при Главпрофобре. В том же году познакомился там со студентами ЛАВРОВЫМ Леонидом, СЛОНОВИЧ, МАРКАНЯДЗЕ и КЮНЕРД.
ЛАВРОВ, СЛОНОВИЧ, МАРКАНЯДЗЕ и КЮНЕРД являлись выходцами из буржуазной среды, например: СЛОНОВИЧ сын генерала царской армии, ЛАВРОВ сын собственника-землевладельца, КЮНЕРД и МАРКАНЯДЗЕ также не были из пролетарской среды. ЛАВРОВ, СЛОНОВИЧ, и КЮНЕРД по отношению к Советской власти были настроены враждебно. Они в разговорах со мной, а также и с другими студентами постоянно высказывали недовольство советским строем.
Являясь не вполне сложившимся человеком, я поддался их влиянию. Их антисоветские разговоры оказали свое действие на мое мировоззрение. Я постепенно отошел от советской действительности и встал на антисоветские позиции.
То антисоветское влияние, которое они на меня оказывали, привело к тому, что я стал смотреть на советскую действительность с антисоветской точки зрения, проявлял недовольство существующим в СССР строем и вел антисоветские разговоры среди студентов, т. е. стал их единомышленником.
Вопрос: Где вы встречались с ЛАВРОВЫМ, СЛОНОВИЧЕМ, КЮНЕРДОМ и МАРКАНЯДЗЕ?
Ответ: Я встречался с ними постоянно в стенах учебного заведения, а примерно с 1927 года мы все, т. е. я — ДОМБРОВСКИЙ, ЛАВРОВ, СЛОНОВИЧ и другие, фамилии которых теперь уже не помню, часто собирались на квартире у студентки МАРКАНЯДЗЕ, которая имела комнату на быв. Тверской улице, недалеко от площади Пушкина.
Вопрос: Какой характер носили сборища на квартире МАРКАНЯДЗЕ?
Ответ: Мы собирались на квартире МАРКАНЯДЗЕ на протяжении нескольких лет. Первое время устраивали там выпивки. За выпивками там иногда велись нами антисоветские разговоры.
Позднее, а именно в 1930 году, на этих сборищах антисоветские разговоры стали частым явлением и велись нами совершенно откровенно. Мы рассказывали там антисоветские анекдоты, говорили о том, что, якобы, при Советской власти должны писать свои произведения по заказу, литераторы не могут писать на такую тему, на которую они хотят, так как в этом случае их произведения печатать не будут. Вели также и множество других антисоветских разговоров на разные темы.
Названные мною сборища в квартире МАРКАНЯДЗЕ продолжались до 1932 года, т. е. до момента моего ареста. Что было после моего ареста, я уже не знаю [Четвертое… 1949: л. 56–58].
В другом допросе писатель также говорит, как пытался создать нелегальный литературный кружок «для того, чтобы в этом кружке можно было бы читать литературные произведения есенинского и упаднического толка, так как подобные произведения не одобрялись литературной общественностью. Их было неудобно читать в обычных кружках» (Допрос от 19 апреля 1949 г. [Четвертое… 1949: л. 47]). Однако речь в этом допросе идет о 1932 годе, то есть о времени обучения в ГИТИСе, а не на ВГЛК, и как раз в первом деле Домбровский обвинялся в числе прочего в попытке организовать антисоветскую группу литераторов. Сложно с уверенностью судить, насколько последнее было правдой, хотя в дальнейшем, уже в Алма-Ате, находясь в ссылке, Домбровский действительно продемонстрирует свои организаторские способности, когда, например, устроит курсы по подготовке комсомольской молодежи в техникумы и вузы.
Сомневаться вообще стоит еще и потому, что много лет спустя, находясь еще в тайшетском Озерлаге, Домбровский, почувствовав, что климат в стране начинает меняться, в надежде получить освобождение напишет большую жалобу Генеральному прокурору СССР, в которой вспомнит и частично опровергнет в том числе свой допрос о тех самых студенческих «сборищах», точнее, о нелегальном кружке:
II. Материалы, которыми обвинение доказывает мою виновность, были в значительной степени бессмысленны по существу и по форме:
Так, исключительно чтобы избавиться от пыток бессонницею, я — на двадцатые сутки допросов — показал, что в 1932 году хотел организовать какой-то литературный кружок, и своими сообщниками назвал Солоновича (известного эмигрантского журналиста, которого я лично никогда не видел, и которого тогда не было в Советском союзе) и неизвестного мне грузинского большевика, умершего до Революции, фамилию которого я только накануне прочел в какой-то книге!! [Жалоба… 1954: л. 257об]
Таким образом, как минимум две фамилии из допроса от 21 апреля 1949 года ложные.
Первая фамилия — это Слонович или Солонович. Видимо, имеется в виду Солоневич Иван Лукьянович, либо же его брат Борис Солоневич — оба эмигрантские публицисты, мыслители и общественные деятели, оба прославились в том числе тем, что в 1934 году смогли бежать из лагеря в Финляндию, а в то время действовал закон о смертной казни за побег из СССР. Однако отец их был вовсе не генерал царской армии, а белорусский историк и журналист.
Вторая фамилия — студентки Марканядзе. Судя по всему, это ее имел в виду Домбровский в жалобе, когда говорил про грузинского большевика, хотя информации о таком революционном деятеле найти не удалось.
Но вполне вероятно, что и Слонович/Солонович, и Марканядзе — это все реальные лица из прошлого, просто спрятанные под известными чужими именами. Не вызывают никакого сомнения и вечерние тусовки с алкоголем и чтениями «запретных» стихов.
В итоге, чтобы проверить имена студентов, названных в допросе, а затем в жалобе, я вновь обратился в Центральный государственный архив города Москвы.
Конечно, ни Марканядзе, ни Солоневича (а кто знает, быть может, сын публициста учился вместе с Домбровским на ВГЛК?) в списках студентов не нашлось. Однако совпадение ли, но в списках оказался некий (некая?) Солонович С. А. [Анкета-карточка Солонович… Л. 212], правда, доступ к его (ее) данным на момент завершения статьи я получить не успел.
Поэта Леонида Лаврова также нет среди студентов, хотя известно, что он учился еще в «Брюсовском институте» (ВЛХИ); тем не менее с Лавровым Домбровский действительно общался, о чем он сам говорил еще на первом следствии (1932). И не только он один, кроме него об этом же свидетельствовал некий Мельников Б. В., давший тогда единственные обвинительные показания по делу.
До сих пор этот Мельников — самый первый иуда в жизни Домбровского, действиями которого, конечно, мог руководить страх оказаться на месте арестованного, — оставался неизвестным персонажем, пока вдруг неожиданно не выскочил среди всех списков и карточек ВГЛК. Оказывается, он тоже учился с Домбровским в одном вузе и год поступления тот же — 1926. Как следует из его анкеты-карточки, Мельников был из менее благополучной семьи, в общем, это был бедный студент и наполовину сирота, у которого к тому же могли быть сложные отношения с родным отцом.
Фамилия, имя, отчество: Мельников Борис Викторович
Возраст: 19 лет
Национальность: Русский
Партийность (чл., канд. ВКП(б)
ВЛКСМ, чл. бил., время поступления: Беспартийный
Социальное положение
(рабочий, служащий, крестьянин,
сын (дочь) рабочего,
служащего, крестьянина): Сын служащего
Занятие родителей до 1917 г.
а) с 1907 г. до 1921 г. техник в земславе;
б) с 1921 г. по настоящее время армия; красная армия
в) источник существования МФО 17 . Мосстрой
родителей: Мать умерла в 1920 г.
С какого времени и в качестве
кого работаете в настоящее время учусь
Есть ли у Вас сверхурочная работа:
литературный труд,
педагогическая работа,
совместительство (ср. зараб, в м-ц): нет
Состав Вашей семьи:
из них работающих: одинок
Если не работает, то на какие
средства живет: алименты 20 р.
Оказывают ли Вам родители ма-
териальную помощь: да
Какую общественную работу вы-
полняете (на службе и на курсах): никакую
Какое учебное заведение окончили: школу семилетку
На каком курсе: 1 курс Б
Общая сумма заработка в Вашем
семействе, включая Ваш весь заработок: всего 20 р.
Дата: 2 апреля 1928 г.
<На обороте штамп:>
Ежемесячная плата в сумме 6 рублей [Анкета-карточка Мельникова… 1928: л. 78–78об]
Наконец, последний из друзей-студентов — Кюнерд, который тоже вовсе не мифический, а самый настоящий, только не Кюнерд, а Гинценберг (Кюнерт 18) Макс Николаевич. Взглянем на его анкету-карточку тоже:
Возраст: 1906 год
Национальность: по моему русский
Партийность (чл., канд. ВКП(б)
ВЛКСМ, чл. бил., время
поступления: Беспартийный
Социальное положение
(рабочий, служащий, крестьянин,
сын (дочь) рабочего,
служащего, крестьянина): лицо свободной профессии.
Занятие родителей до 1917 г. 1) отец старшина Московск. немецкого клуба — мать домашняя хозяйка
а) с 1907 г. до 1921 г.
б) с 1921 г. по настоящее время 2) отец бухгалтер кустпрома.
в) источник существования
родителей: 3) мать организовала торг. предп. (патент II разряда) отец умер в 1924 году.
С какого времени и в качестве
кого работаете в настоящее время: Определенных занятий не имею
Состав Вашей семьи:
из них работающих: мать, безработная
Есть ли у Вас сверхурочная работа:
литературный труд,
педагогическая работа,
совместительство (ср. зараб, в м-ц): __________
Если не работает, то на какие
средства живет: случайный заработок (до 60 руб.)
Оказывают ли Вам родители
материальную помощь: нет
Какую общественную работу
выполняете (на службе неоклассиков и на курсах): секретарь секции Всероссийского Союза Поэтов.
Какое учебное заведение
окончили: 4 класса Моск. Импер. Академии Комерч. Наук
На каком курсе: 1 курс
Общая сумма заработка в Вашем
семействе, включая Ваш весь
заработок: __________
Дата 19: __________
<На обороте штамп:>
Ежемесячная плата в сумме 12 рублей [Анкета-карточка Гинценберга… л. 294–294об]
Из опросного листа поступающего мы также узнаем о Гинценберге-Кюнерте, что его отец был изобретателем каскадно-передвижной лестницы и других вещей, а мать держит (или держала?) буфет. К моменту поступления в вуз у Кюнерта уже был определенный литературный опыт: в 1918–1920 годах он работал в редакции газеты «Молодая рать» (Н. Новгород) и в других газетах; он самостоятельно издал две стихотворные брошюры. В 1920–1923 годах работал во Всероссийском Фото-Кино отделе в качестве механика, «проводил электричество, был администратором кино» [Дело № 321… 1926–1928: л. 2–2об]. Но самое интересное об этой фигуре в жизни Домбровского — это, конечно, работа «секретарем секции неоклассиков Всероссийского Союза Поэтов». Поэты этой группы, образованной в 1918 году, одним из создателей которой, напомню, был поэт Николай Захаров-Мэнский, преподававший на ВГЛК (речь о нем шла в заметке «На черную доску»), заявляли о программной приверженности неоклассицизму, отсюда и пошло их название. Влияние неоклассиков на молодого Домбровского еще предстоит выяснить и оценить, однако уже сейчас они кажутся, что называется, важным недостающим звеном для понимания творческого генезиса писателя в период его раннего поэтического развития: от неоклассиков — к Антокольскому — к Мандельштаму. Стоит перечитать единственное на сегодня дошедшее до нас из раннего стихотворение «…Зарождается, бьется» (1930/29?), чтобы заметить, быть может, остатки того влияния — в той же строчке «Мучительно плещутся воды».
И последняя и, наверное, самая важная деталь — Кюнерт тоже был отчислен из вуза, в том же году, но за несколько месяцев до Домбровского, причем с интересной формулировкой — за «поведение на суде». В личном деле студента содержится документ, который стоит прочесть целиком:
ВЫПИСКИ ИЗ ПРОТОКОЛА ЗАСЕДАНИЯ
ПРЕЗИДИУМА СТУДКОМА ВГЛК ОТ 21/V 1928 Г.
СЛУШАЛИ
3. О студенте I курса Б 20М. Кюнерте тов. Данилов от имени бюро фракции сообщает о необходимости немедленного исключения М. Кюнерта из числа студентов, ибо его поведение на суде выявило его как морально-разложившийся элемент, дискредитирующий курсы.
ПОСТАНОВИЛИ
Считать необходимым немедленное исключение М. Кюнерта из числа студентов, с каковым вопросом выступить на пленуме Студкома 25/V.
Председатель: /Данилов/
Секретарь: /Степанова/ [Выписка… 1928: л. 8]
О каком суде идет речь, неподобающее поведение на котором могло послужить поводом к отчислению, наверное, не стоит уточнять, однако все-таки скажу, что 22 мая, то есть спустя день после того, как Студком вынес свое постановление о Кюнерте, закончился процесс над «тремя поэтами» [Процесс… 1928b] — «поэтов» приговорили.
В итоге вопрос — мог ли поступок Домбровского, вступившегося на студенческом собрании за «трех поэтов», также повлиять на его отчисление с ВГЛК, произошедшее всего нескольким месяцами позже после того, как был отчислен его приятель Кюнерт?
О стычке с членом студкома Шурановым остается фантазировать. Например, тот сделал замечание Домбровскому по поводу поведения, а Домбровский ему как-то грубо ответил. Студент уже был на плохом счету после своего выступления, а здесь и повод нашелся. После Исламовой тема дисциплины и морального облика стала как никогда актуальной, особенно с учетом поднявшейся против курсов волны в прессе и всюду: «Смрадными помоями обливали наши ВГЛК — там клубок змей, гнездо разврата, профессора-идеалисты, золотая молодежь, есенинщина» [Голицын 1990: 317].
Крушение курсов
Громкий процесс над тремя студентами мог сыграть свою роль в приближении закрытия курсов, которое случилось год спустя. В глазах чиновников на репутации вуза, где преподавали профессора еще царской выучки, это должно было сказаться определенным образом.
Но повлияла и усилившаяся пролетаризация, при положении самоокупаемости курсов оказавшаяся для них разорительной. Ставилась задача снизить процент детей служащих, повышая число рабочих и крестьян, в первую очередь среди принятых абитуриентов [Доклад… 1928: л. 188]. В то время если показатели в каком-то вузе или школе не соответствовали требуемым, даже когда объективно дети рабочих проваливали экзамены, это муссировалось в печати, причем и в главной газете страны, в «Известиях» [Овчаров, Барсуков 1928: 3]. Но не пренебрегали, очевидно, и старшекурсниками, чьи цифры также корректировались, — студенту нужно было, опять же, только дать повод.
Рабочие, как и следовало ожидать, оказались менее платежеспособными, а государство не спешило давать курсам полное госфинансирование. «Основным обстоятельством, мешавшим нормальному развитию курсов, было их хозрасчетное существование, угрожавшее поставить курсы в финансовую и идеологическую зависимость от частного капитала <…> заполнить курсы слушателями социально- и идеологически чуждыми» [Мстиславский: л. 27].
Начав избавляться от обеспеченных, но чуждых, курсы прогорели всего за один-два года: «Литературные курсы <…> закрылись осенью 1929 года, якобы за неимением материальных средств» [Богаевская 2000: 7]. Состоялся всего один выпуск.
Интересно, что в 1928 году в докладе, подготовленном специальной ведомственной комиссией, в котором поднимался вопрос судьбы ВГЛК, говорилось о необходимости создания в будущем среднего Литературного училища или техникума:
3. Отметить, что систематическая подготовка работников средней квалификации в Москве отсутствует, в связи с чем стоит на очереди задача создания среднего профессионально-литературного учебного заведения, которое должно готовить работников в областях:
а/ клубно-художественной и
б/ редакционно-издательской [Доклад… 1928: л. 189].
В итоге побеждает идея вуза (не без влияния Горького). В 1933 году появился Литературный институт имени А. М. Горького. После ВЛХИ и ВГЛК это была третья попытка овладеть мощным орудием культуры — словом. Что называется, с третьей попытки.
АНКЕТЫ СТУДЕНТОВ
К каждой анкете за исключением анонимных я постарался найти дополнительную информацию об учащемся. У некоторых студентов сохранились их личные дела с фотографиями, опросными листами, общими данными и даже с творческими работами. Естественно, из всех материалов для публикации были отобраны только наиболее интересные и характерные.
Ксения Алексеевна Розова
Возраст: 26 лет
Национальность: Великоросска
Партийность (чл., канд. ВКП(б) ВЛКСМ, чл. бил., время поступления: Беспартийная
Занятие родителей до 1917 г.
а) с 1907 г. до 1921 г.
б) с 1921 г. по настоящее время
в) источник существования родителей: Отец 40 лет служил фармацевтом теперь нетрудоспособен работает периодически Мать 65 лет — матери я помогаю
С какого времени и в качестве
кого работаете в настоящее время: С 1924 г. «Медсантруд», служащая С 1925 г. работаю фельдшерицей 64 р. 50 к.
Есть ли у Вас сверхурочная
работа: литературный труд,
педагогическая работа,
совместительство (ср. зараб, в м-ц): На службе: в культкомиссии, в производственной комиссии
Какое учебное заведение окончили: Школу II ст.
На каком курсе: Подготовительная курс «В» 21
Дата: 3 апреля 1928 г.
<На обороте штамп:>
Ежемесячная плата в сумме 12 рублей [Анкета-карточка Розовой… 1928: л. 137–137об]
«В жизни, пожалуй, нет ничего смешного»
М. А. Цявловский 22
Характеристика степени собственной «литературности» ее оформления и понимания ее перспектив.
(по заданию и схеме проф. М. А. Цявловского).
<…>
5. Что проходилось ПО Русской литературе и как проходилось на мой взгляд 23 24
Я поступила в начальную школу, зная наизусть все стихи и прозу букваря Вахтерова. Начальная школа сыграла в моей жизни пока еще неповторимую роль. Там мне внушили стремление к образованию и любовь к науке. Эта начальная школа (г. Вятка) славилась широтой программ. Обыватели родители ставили ей в минус совместное обучение. Считалось дурным тоном отдавать девочек в эту школу. Меня сдали «просто так». Нас приучали любить книгу. Много читали, разбирали, ходили в экскурсии, часто бывали «туманные картины», спектакли и пр., было нечто, вроде спорта в учении стихов по собственному желанию. Короче говоря, из этого училища ученики по конкурсу всегда поступали в средние школы и непременно в числе первых. Таким способом и я поступила в Мариинскую женскую гимназию (тоже в Вятке). Здесь то вот со мной произошла «трагедия от литературы». На 4 года наш класс попал к одному очень неудачному преподавателю. Нормальное развитие не признавалось.
Избежать двоек можно было двумя системами списыванием_считыванием или зубрежкой. Вторым я никогда не занималась, зато в первом достигла нахальной виртуозности. Моим баллом стало 4–5 (5ти=бальная система). Это было 4 года разрушительной работы по уничтожению заложенных основ. 4 года отучивания от русского языка. Поэтому грамматику не знаю. С 5 го класса переезд в Москву и поступление в частную женскую гимназию О-ва Преподавателей. Повеяло кислородом. Наш словесник был здоровья слабого, но мою литературную конституцию значительно оздоровил и свел с пути больного извращенья. Уроки проходили естественно живо и просто. Кроме классных занятий устраивались литературные беседы (помню о творчестве Тургенева). На меня они производили волнующее впечатление. Через 2 года учения в Москве новый переезд. Саратовская губерния, глухой заштатный город. Там один и последний год обучения. Литературу преподавала молодая знающая женщина, свое дело она любила, умела заинтересовать учащихся; уровень развития последних (из хохлацких семей) был поразительно низок и ограничен. Там преподавание литературы меня удовлетворяло. Было организовано несколько бесед по творчеству Островского. Пассивность товарищей проваливало дело. Эту школу по документам я окончила (1919 г). В основе литературе училась по Саводнику в объеме программы для женских гимназий. После окончания Е.<диной> Т.<рудовой> Шк. 25 поступила в последнюю группу бывшей мужской гимназии. Там в это время изучали творчество Достоевского. Было интересно, но пришлось ученье прекратить и заняться службой. Курсы бухгалтерии и средне-медицинский техникум в смысле собственно литературы отметить нечем. Скажу, между прочим, что с 1919 года по 1926 у меня был период оцепенения интеллекта. Я не могу заставить себя читать книги и познавать в них написанное. Год тому назад я поступила на курсы по подготовке в Вуз. там литературу преподавал университетский-литератор. Читал хорошо, очень интересно; давал письменные работы; ввел в курс марксистской критики. С тех пор мне очень хочется послушать В. Ф. Переверзева в натуре. Ругал Жирмунского, запретил мне читать его работу о Пушкине, взамен не назвав ни одного порядочного пушкиниста. Эти курсы оказались несостоятельны и лопнули раньше срока.
О чтении книг
Много читала, учась в средней школе; потом пауза лет в 7. Теперь читаю маловато. Выбор книг лишен системы. Пробелы огромны. Перечитываю произведения классиков (Тургенев, Достоевский, Толстой и т. д.) Охотно читаю произведения новейшей русской литературы (Горький, Гладков, Малашкин и т. д.). Не прочь проглотить перевод иностранного романа (жевать некогда).
Мой любимый поэт и писатель Александр Сергеевич Пушкин. Когда вычитываюсь в его произведения как будто бы мурашки приподнимают кожу. За тем люблю изящный стиль Тургенева, — невропатологическое творчество Достоевского, люблю персонально «Анну Каренину», да еще отчасти нравится Максим Горький в своем творчестве. Острых антипатий в литературе не было.
О декламации
Стихи люблю. В детстве много учила наизусть. С годами эта черта резко отпала. Драматическо-сценические выступления абсолютно не моих эмоций дело. В 5м классе Моск. гимназии у нас был специальный предмет декламация. Его преподавал артист Малого театра. Для меня эти уроки были пыткой.
Причина: скверная дикция, угловатость, неуклюжесть, величайшее убеждение в своей неспособности к изобразительному искусству.
О личном «творчестве»
Лет восьми мне очень хотелось получать журнал «Подснежник». Желание не исполнялось. Ввиде компенсации я издала свой «журнал» размером in octavo . Помню «статью» на тему: на собаку влияет взгляд человека. Был, конечно, только один номер. Теперь ничего не пишу, а тем более не печатаюсь. В школьные годы пачкала много бумаги. Поводом служили разные темы. Получались наивные рассказы, о которых никто не знал. Все это давно сгорело в печке.
Помню такой момент: лет 10 назад, я была в VI классе Московской гимназии; подобралась компания «активистов» и мы стали издавать традиционный негласный журнал классный. Как раз в это время в классе произошел трагикомический инцидент, который нас всех переполошил. Всю историю я описала в сатирическом «улыбательном» духе, заменив имена, но так, что всех можно было узнать. Рассказ понравился редакции. Быстро выпустили очередной номер журнала и стали читать в классе (конечно, читала не я). Должно быть, всем было очень интересно, потому что помню как сейчас, во время большой перемены классная дама отворила дверь (проверить вентиляцию) и была удивлена, что 40 человек в неурочное время сидят в абсолютной тишине. В стенной газете медтехникума писала раешники на злобу дня школьной жизни. Второй момент «популярности» на литературном поприще относится к VII му классу (провинциальной) гимназии. Осенью нам дали темы для домашних работ. Моя — «Поколения 40х и 60х годов по роману Тургенева «Отцы и дети»». Это случилось вскоре после переезда из Москвы. Глушь. Знакомых никого. Тоска. С радостью ухватилась за работу. В результате ничего особенного не получилось. Преподавательница предложила мне прочесть «сочинение» как реферат для трех старших классов мужской и женской гимназий. Было назначено специальное жуткое воскресенье. Публики собралось порядочно. Говорят, это был единственный номер за все время гастролирования гимназии в том городишке. Чтение прошло прескучно: я читала, как невольница, будучи глубоко убеждена в том, что написанное мною не интересно. Третий момент из области моего «пера» относится к выпуску из медтехникума. Мы курировали по акушерству, а потом полагалось представить резюмэ в письменной форме. Моя работа ввела в сомнение преподавателя; он долго пытал меня, кто мне ее писал. «Сама» — упорно отвечала я. — «А кто помогал?» — не унимался подозрительный. «Бунин, Груздев, Губарев, Любединский», назвала я ему фамилии авторов лучших источников. Мне поверили. Я все это пишу не ради хвастовства и не потому что придаю значение своим работам, а потому что на них останавливалось внимание других (за исключением собачье-гипнологической попытки). Безусловно, это случайные моменты в случайной массе. Мой обобщающий вывод: результат усидчивой, кабинетной, синтетической или аналитической работы часто нравится людям, почему же не доставить им иногда удовольствие? Для этого нужен пустячок… знания.
Почему и зачем я поступила в наш ВУЗ?
Почему?
Прямо отвечая можно сказать: «По объявлению», затем добавить: «плюс некоторые обстоятельства». Я фельдшерица, работаю в прекрасной больнице; моя естественная дорога — медицина; так понимают многие не мыслила и я иначе. В течение 9 лет думала только о поступлении на медицинский факультет. Неоднократные попытки кончались крахом и принята была, но не могла учиться. Минувшею зимой готовилась особенно отчаянно; была уверена, что поступлю. Во время подготовки на медфак, однажды в переулке на Арбате я прочла объявление розовато-красного цвета о В.Г.Л.К. Чем больше я понимала то, о чем там было напечатано, тем сильнее у меня текли мысленные слюнки. Весь учебный план в целом поразил меня пригодностью к моим запросам. «Как будто для меня писали», думала я. Но я ведь собиралась на медфак. Да и думать о литературном образовании фельдшерской персоне дело противоестественное. Объявлений-соблазнителей попадалось очень много и я решила (чтоб отвязаться от соблазна): «Не попаду на медфак, поступлю на эти курсы». Все вышло, как по писанному; в воскресенье провалилась по тригонометрии, а через 2 дня получила анкету для поступления на Литературные курсы.
Зачем?
Вполне логическое, реальное тяготение к медицине рассеялось тригонометрическими функциями. Теперь уж на законном основании я стала вникать в перспективу Литературного образования. Еще раньше думая о своем и вообще об образовании, я не могла себе представить в человеке вполне развернутой культурности без высшего литературного развития. Я только думала, что раньше кончу медфак, а тогда уже получу возможность заняться такой роскошью (буквально и ничуть не меньше!), как литературно-художественное развитие. Это ясно: медицинская работа у меня спорится, а в литературной области практически я могу сесть на мель, значит литература для меня роскошь. На наших курсах меня особенно покорило наличие творческого и отсутствие педагогического уклона.
Следовательно, на курсы я поступила для того чтобы усвоить культурность в том смысле, как это обещает «учебный план». Я поступила именно на подготовительный курс для сглаживания (мягко выражаясь) лингвистических шероховатых предпосылок (уточнение грамматических знаний и пр.). Меня заинтересовал курс «техники чтения художественных произведений», да и другие пропедевтические дисциплины я считала вполне уместным повторить. Теперь я вижу, что много для меня есть нового, полезного и интересного. Повторяя же знакомое в определенной системе, рискуешь только одним: точнее знать.
Вот эти точные знания в области литературы я, если смогу работать, надеюсь получить в нашем ВУЗе.
О выполнении анкеты-характеристики
Написать эту характеристику очень трудная задача. На пути клубок противоречивых доводов и мыслей: 1) Задание нужно выполнить — навыка нет. Мы опытны в черченьи протоколов, а подобное задание встречается впервые. 2) Сделать нужно добросовестно и честно т. е. довольно откровенно и материал передать в руки человеку мало даже почти незнакомому. Нам не новость легкомыслие и коварство людей, поэтому приходится призвать на помощь силу убеждающей логики и с помощью ее допустить, что если нам сам М. А. Цявловский заверяет, что он серьезно относится к содержанию чужого «я», то ему нужно в этом поверить. 3) Дать «исповедь» только о литературности минуя прочие наивные признания. Когда же дорога литература тогда невольно роем встают соседние моменты. Таков закон ассоцаций. Нужна дисциплинированность мысли для разрушения силой воли этих ассоциативных нитей. Приходится сказать безудержным порывам мысли: «Встань в очередь, а то закрою лавочку!», и отбирать только подходящий продукт.
Чрезвычайно трудно дать неискаженную, стройную, лаконическую, законченную и вполне выдержанную в плане задания характеристику своей «литературности» и взгляда на ее будущее [(Лучше еще не научилась]
Я ничего не сочиняла и старалась быть объективной, а если что и преломилось в моем мозгу не так, не моя в том вина. (Лучше еще не научилась преломлять.)
Недостатков много; они неизбежны; в таких случаях я успокаиваюсь афоризмом древних: «In magnis voluisse satis» 26
Работа безусловно полезная и, если я правильно ее поняла, по духу глубокая. Она заставляет подвести итоги прошлому и отдать себе отчет в намеченной цели. Самостоятельно этим вряд ли займешься, а по заданию другое дело: не выполнить его значит — поступить безалаберно.
г. Москва, (улица — Плющиха)
18 октября 1927. Ксения Розова [Розова: л. 8–13].
Анонимная анкета 1
Подготовительный курс «А»
<Надпись на одной из сторон анкеты, сложенной в форме записки>
12/IV — 27 г. М. А. Цявловскому. Читайте дома. Это так называемое «письмо», о котором Вы говорили.
Мстислав Александрович, я не знаю в какой форме хотели бы Вы получить ответ на свой запрос, что именно Вы хотели бы знать (хотя Вы достаточно ясно высказали свою мысль). Поэтому мое «письмо» может быть будет совсем не в том разрезе в каком Вы хотели бы.
Я намерена здесь говорить только о себе, только о том, что я получила от Ваших лекций. Думаю, что это будет правильно, так-как нельзя отвечать за мысли и впечатления других людей.
Первые Ваши лекции очень возбудили и заинтересовали. В воображении нарисовали интереснейший путь изучения художественных произведений. До этого я не знала, что можно так изучать произведения. После первых лекций все вошло в нормальную колею и начал нравиться самый процесс работы над произведениями. Но это не так важно: Вам важнее знать результаты.
Результаты: 1) Я приобрела привычку (постоянную, которая укоренилась) внимательно относиться к книге со стороны текста произведения, со стороны текста первого листа (заглавного), со стороны внешности и пр. 2) Метод, который применяли к произведениям, я могу свободно применить к любому художественному произведению. Я могу изменять отдельные приемы этого метода; могу расширять их; могу вводить новые, сообразуясь с характером данного произведения и с теми целями, которые я, при изучении этого произведения, ставлю. 3) О каждом художественном произведении, которое я читаю, я теперь оставляю (непременно) какой нибудь письменный след, хотя бы небольшой (за исключением литературы 3-го сорта). 4) У меня начинает устанавливаться как правило необходимость или делать оглавление глав, или краткий план, или конспект каждого произведения крупного автора (только крупного. Напр. Толстого, Достоевского и др.), которое я читаю, с целью, прежде всего, усвоить содержание. (Конечно, я не собираюсь делать это всегда, а лишь до тех пор, пока не научусь с такой же прочностью овладевать материалом более бегло и быстро.) (выписку цитат (которую я употребляю более всего другого) и некоторые другие мелкие приемы я не перечисляю, так-как употребляю их давно). 5) Многие приемы, которые Вы прививали нам при изучении художественных произведений, я, по мере надобности, применяю при чтении литературы и пр. Конечно, я эти приемы изменяю сообразно с своей потребностью, может быть, изменяю неузнаваемо, может быть, ввожу совершенно новые, но важно то, что и приемы измененные и приемы вновь употребляемые отправной точкой имеют приемы привитые в первый раз Вами. Для меня очень важно приобрести навыки в чтении критической и исследовательской литературы, к которой я раньше относилась очень безалаберно. (Впрочем, я почти ее не читала.)
Вот, пока, приблизительно все результаты такого рода. Важно приобретение навыков (распространенный школьный термин) в работе над материалом. То, что дали эти «навыки» перечислять не стоит (остался определенный багаж знаний. Содержание этого багажа Вы знаете: это все то, что мы будем сдавать Вам на зачетах).
Теперь несколько слов о Вашем отношении к аудитории. Некоторые говорят, что Вы резок и это не нравится. Говорят, что в Вашем отношении к аудитории чувствуется снисхождение и нечто вроде полупрезрения. Я другого мнения. Первую черту (резкость) я считаю достоинством, но я не «квалифицировала» бы (производственные термины въезжают в жизнь) ее как «резкость». Это прямота, а не резкость. А относительно презрительного снисхождения (к нам грешным, малознающим) — тоже неверно. На мой взгляд, Вы педагогически очень хорошо ведете аудиторию. Вы ставите дело так, что прежде чем сказать, обязательно проверишь свою мысль несколько раз; Вы налегаете на нашу самостоятельность, ибо у нас в аудитории много есть еще привыкших жить чужим умом; такие говорят, что Вам всего, что думаешь, не скажешь, ибо опасаешься Вашего отпарирования. В общем такого рода лица считают, что Вы относитесь к аудитории с высоты своего профессорства. Они считают профессорским идеалом того, кто отечески разжевывает им, что они так сказали и что они не так сказали. Это, конечно, абсолютно неверно. Хорошо то, что Вы не диктуете (отечески или не отечески), как некоторые профессора, а считаетесь с нашим мнением, спорите с нами и создаете такую атмосферу, что каждый приучается надеяться только на собственные силы. Это расшевеливает и заставляет работать, а многим хочется готовых произнесенных устами профессора утверждений, которые они беспрекословно примут на веру и им останется только выучить их и сдать зачет. Пример Вашего «отеческого» (без кавычек) и ободряющего отношения к Ивановой, которая новичок и робка (она читала сравнение двух редакций) опровергает мнения о «резкости» и «профессорских высотах».
Теперь кое-что попробую сказать о Вашем преподавании. В Вашем методе остро чувствуется отсутствие социологических мотивов (мне кажется, что Вы, прочтя это место легÓнько (насмешливо) улыбнетесь). Далекость социологического метода звучит в моих глазах отрицательно. Но у каждого, конечно, относительно этого свой взгляд и свои убеждения. И Вы, быть может, как раз наоборот, очень довольны, что у Вас социологией и не пахнет. Я социологический метод понимаю не в узком сведении всего материала к одному источнику, не в заключении его в рамки классовости и пр. Социологический метод, мне кажется, должен, прежде всего, использовать все имеющиеся, кроме него методы и таким образом со всех сторон, безукоризненно владея материалом, обобщить это и итти дальше, дать то, что не может дать ни один метод, применяемый в одиночку. (Когда-же Вы выезжаете за пределы точных знаний — получается что-то недостоверное и качающееся (я не говорю, что это только у Вас, наоборот — у Вас меньше, чем у кого-либо из других профессоров наших курсов). Я говорю это Вам потому, что считаю Вас одним из лучших профессоров курсов (не говорю «самым лучшим» только потому, что знаю не всех профессоров, а только тех, которые преподают в нашей аудитории (Впрочем это глупо и слишком примитивно устанавливать градации: «лучший», «нелучший»)).
Пока, кажется, нет такого человека, который вполне владел бы социологическим методом. Обыкновенно сбиваются на односторонность, двухсторонность, но нет никого, кто бы в правильной пропорции держал все элементы социологического метода.
Но все-же важно то, что по Вашим лекциям можно овладеть хотя бы одним методом. А это безусловно очень много.
Я боюсь, что Вам очень надоест читать — поэтому больше ничего не буду начинать говорить и развертывать выше сказанное то-же не буду.
Не забудьте: Вы говорили, чтобы писать Вам «письмо» запросто и начерно. Я так и делала. Поэтому не пеняйте, что оно такое разбросанное и несвязное.
Мстислав Александрович, Вы главным образом опираетесь на свои знания и на нашу «работу». Это, безусловно, главное. Но хотелось бы знать разнородные мнения по какому-нибудь данному вопросу. Правда, по Гоголю Вы приносили литературу и рекомендовали нам. Но вот по Пушкину — ни строчки, по Толстому, кроме Буланже, — то-же. Почему Вы не считаете нужным рекомендовать критическую и исследовательскую литературу? Если бы Вы, рекомендуя сказали пару слов о рекомендуемой книге — было бы еще лучше. Правда, Вы говорили, что самостоятельная работа над текстом важнее всего, но хотелось бы иметь ряд мнений ученых людей мира сего, хотелось бы иметь возможность эти мнения сравнить и не про себя в одиночку, а целой аудиторией, так как интересно было бы выявить взгляды на то или иное положение.
11/IV — 27 г. [Анонимная анкета 1… Л. 14–15]
Зинаида Владимировна Исламова
Подготовительный курс «А»
род 1905 г. 13 окт. гор. Харбин (Манчжурия) Окончила IX кл. <школы> II ст.<упени> в г. Самарканде в 1921 г. (Туркестан). Литература как русская так и древняя в школе проходилась крайне слабо (преподаватель-священник) из школы вышла почти неграмотной. Хотя читала и читаю много, литературно считаю себя совершенно необразованной. Литература и языки — мои любимые предметы. В школе по русскому яз. была первой. Читать очень люблю, стихи люблю читать вслух. Писателей люблю больше старых. Из нов. писателей читаю почти всех, нравятся отдельные страницы, но полностью редко. Из поэтов люблю Есенина. Маяковского и Лефовцев не выношу, но читаю что бы иметь понятие.
Театр тоже очень люблю. Больше драматические: Старый МХАТ и Малый театр.
Сама училась в драмстудии, но по нездоровью продолжать не смогла. Играла часто в любительских спектаклях.
На Литературные Курсы поступила потому, что очень люблю и хочу серьезно изучать литературу.
В 192[5]4 г. (исправлено на «4». — И. Д.) поступала в Институт им Брюсова но его ликвидировали.
В 1926 г. пробовала попасть в Гос. Инст. Журналистики. Не приняли из-за беспартийности И теперь как только узнала что открыли новый литературный Вуз — поспешила сюда.
Зинаида Исламова [Исламова: л. 17]
Василий Александрович Гладков-Никитин
Возраст: 30 лет
Национальность: Русский
Партийность (чл., канд. ВКП(б) ВЛКСМ, чл. бил., время поступления: Беспартийный
Социальное положение (рабочий, служащий, крестьянин, сын (дочь) рабочего, служащего, крестьянина): Инвалид войны
Занятие родителей до 1917 г.
а) с 1907 г. до 1921 г.
б) с 1921 г. по настоящее время
в) источник существования
родителей: Отец умер в конце 1917 года, был рабочий (обойщик-драпировщик), а мать по сие время живет при нашей семье, домаш. хоз. — безработная
С какого времени
и в качестве кого
работаете в настоящее время: С 1917 года работаю по рабочим клубам и выступаю в концертах исполняя революционные и комичные №№ № декламаций — бесплатно. Начиная с 1917 года / с первого дня революции и по 1920 год, что видно из прилагаемого удостоверения работал в Тверской губ. по орган. клуба и культурно-просв. работы среди крестьян и рабочих В старой армии прослужил на фронте с 1914 года по 16 год включительно В качестве шоффера в бронеотряде
Состав Вашей семьи: из них работающих, месячн. зарплата работ. чл. семьи: Я инвалид войны / пенсионер I-я группа, мать нетрудоспособная и брат 16 л. Служит в Гостраховании / конторским мальчиком, получает 36 рублей в месяц, а также я получаю пенсию 30 р. месяц
Если не работаете,
то на какие средства живете: На пенсию и т п государственную поддержку
Какое учебное заведение окончили: 3-х классное городское в Москве окончил, учился с 1905 года по 1908 в Моск. городском начальном училище, затем 4 года учился в гимназии, с 1908 г. по 1912 год в Моск. 5-й гимназии, не окончил и с 1912 года по 1914 год в Техническом училище имени барона Дельвига в Москве, всего учился 9 лет с лишком Окончил АВТО-КУРСЫ в 1913 г.
<На обороте штамп:>
Ежемесячная плата в сумме 0 рублей [Анкета-карточка Гладкова-Никитина… 1926: л. 1]
С самым большим удовольствием, дорогой профессор, отвечаю на Ваш запрос, что мне дали Ваши лекции. Во первых меня поразила Ваша система и метод преподавания и легкость восприятия, а также запоминания преподаваемых Вами слов. Во вторых я, благодаря Вас, научился тому, как надо подходить к каждому художественному произведению и как мы должны ценить каждое слово русского классика, а также придавать самому серьезному анализу всякое литературное творчество — беря из него только самое разумное. В третьих Вы научили любить литературу и при чтении ея вдумываться в текст, а также образно мыслить и приводя при этом свои комментарии и сравнивая прочитанное судить о стиле и т. п. художественных приемах, которыми пользовался автор при сочинении. Вы уже с первой лекции дали нам самое главное, а именно сказав: «Лучше отказать себе в всех прихотях, но иметь свою собственную книгу». Я лично убедился в целесообразности этой вышенаписанной фразы, использовав ее на все 100% и убедился уже практически в ея верности и полезности. Думаю и мои товарищи, выскажутся в этом же духе. Можете быть, профессор, вполне уверены, что цикл прочитанных Вами лекций принес нам громадную и неоценимую пользу.
В. Гладков [Гладков: л. 26]
ЗАЯВЛЕНИЕ
…препровождаю свои ранее выпускаемые ПЕЧАТНЫЕ труды/ в виде не большой книжки с 5-тью законченными разсказами со своими авторскими портретами/ БРИЛЛИАНТОВАЯ ПЫЛЬ/
в рукописи/, ПОВЕСТЬ В СТИХАХ/написанная мною в июле 1926 года, а также первая часть фантастического романа «ВОЕННЫЙ МАГНИТ»/ вторая часть его тоже написана, но пока в карандаше. После просмотра прошу все прилогаемые работы ВЕРНУТЬ ОБРАТНО!??!
30-го АВГУСТА 1926 года. Москва [Заявление… 1926: л. 3]
УДОСТОВЕРЕНИЕ
Гражданин Василий Александрович Гладков, 29 лет от роду, со стороны здоровья не имеет препятствий быть слушателем Литкурсов. Оспа привита. Полупаралич левой половины вследствии пулевого ранения правого полушария мозга.
<текст на печати>
Врач Литератур. курсов В С П находящ в учреждении
Моспрофобра 3/9/26 год [Удостоверение… 1926: л. 2]
Бiографiя В. А. Гладкова .
(Авторъ-издатель из-ва «Правдивость»).
Товарищи-читатели! Многiе изъ васъ уже знакомы съ произведенiями моихъ личныхъ сочиненiй, а также и съ моимъ портретомъ, но вы еще не знаете мою бiографiю или жизнь человѣка, который описываетъ приключенiя японскаго сыщика Кiо-Хако. Считаю своимъ долгомъ, хотя вкратцъ и заочно, познакомить съ собой. Кто я? Изъ какихъ? Почему? Отчего? и т. д. Въ виду чего приступаю описывать свою бiографiю сам!…
Я сынъ родителей немного выше средняго класса; не подумайте, что я буржуй, о, нѣтъ такой же свободный гражданинъ, какъ вы. Правда, можетъ-быть я, до дарованной намъ всѣмъ дорогой свободы и былъ имъ, т. е. буржуемъ: моя мать по крови дворянка, а отецъ мѣщанинъ. Я самъ (сынъ), еще два брата, сестра, мать и отецъ — семья шесть человѣкъ. Мнѣ, т. е. автору, двадцатый год. Я бывшiй ученикъ одной изъ московскихъ казенныхъ гимназiй, ушедшiй изо второго класса и поступившiй опять въ техническое желѣзнодорожное училище, откуда тоже ушелъ изъ второго класса и поступивъ на курсы шофферовъ, послъднiе съ успѣхомъ окончилъ и получилъ званiе шоффера-слесаря при свидѣтельствѣ и аттестатѣ за успѣшное ученье. Вспыхнувшая война увлекла меня въ качестве добровольца на позицiи, где я, будучи въ развѣдочной командѣ, получилъ георг. крестъ четвертой степ. и впослѣдствiи былъ тяжело раненъ и освобожден и вовсе отъ военной службы. Прибавлю, что я веселаго характера, на этомъ закончу свою бiогрфiю.
Как я говорилъ, что моя мать изъ дворянскаго сословiя раньше, женщина скромная и трудолюбивая, а отецъ мужчина веселый и очень работящiй, по профессiи — драпировщикъ; мой братъ, первый послѣ меня, взятъ изъ досрочныхъ призывовъ и служитъ въ городѣ Смоленскѣ при канцелярiи воинскаго начальника, юноша подвижной и расторопный, другой братъ восьмилътнiй, начинаетъ только что учиться, а сестра, недавно окончившая курсъ начальнаго училища, продолжаетъ образованiе [Бiографiя… Л. 8].
Анонимная анкета 2
Вы просили написать наше мнение о Ваших лекциях… Советовать Вам изменить, то или другое я не буду, ведь Вам лучше знать, как и что, но мне хочется, кое что заметить о Вас.
«Любите ли вы Цявловского?» спрашивает меня синеокая девушка. «Нет я люблю <неразб> и… но я очень и очень уважаю Цявловского спешу я ее успокоить. Затем из любопытства, тот же вопрос задаю другим и оказалось что 90% «любят» причем 10% «не любят», за то что он «груб и насмешник».
Научились ли у Цявловского культурно обращаться с книгой, прежде береш книгу мешаеш ложечкой чай и читаеш начало, средину конец. Тепер-же возмеш книгу и как то стыдно и не ловко не брежно обращатся с и бережно раскрываеш смотриш автора, издание, абзацы, слог, «телеологичность» краев подчеркиваеш карандашом и я только недавно узнала, что не умела прежде читать и до чего важно уметь прочесть книгу…
Но на Ваших лекциях, как то не совсем оживленно, не то что на Орлове пример: там все высказывают свои взгляды, выводы, вобще очень активные. Толи боятся проронить Вам ценное замечание или боятся высказываться?
Пожалуй последнее, да очень опасно, сохрани бог необдуманный вопрос или замечание, тут професор засмеет и посодит в такую галошу, что впредь не захочеш быть активным. Было случаев не мало, что студент своим замечанием попал в просак, професор не скажит просто-де ошибаетесь т<оварищ> <неразб> скажет «так» что вгонит в краску…
Были не раз такие случаи т<оварищ> сделает замечание професор почему либо не знал его, он сейчас же нападает и отругивает, но в дальнейшем выяснится, что тов<аврищ> прав и нам как-то становится не ловко за резкость не оправданную професора.
Вам трудно понравится и угодить… часто сказанное дельное Вы прослушаете, а инога за [ерунду] хвалите.
Вообще Ваше отношение к нам?
Насмешливые улыбочки, острые замечаница и во всем пренебрежение пренебреже прене
Чем это обяснит?
Из блокнота: сентябрь 26 г. —
Лекции на лит. курсах, вошол професор —
Эк какой лев — «откинув назад волосы начал: Я дворянин, моя мать была помещица».
О-очень приятно, а мы рабочие от станка!
И вот это то «дворянское чувствуется все время… этим то я и обясняю пренебрежение, и разные улыбочки… Професор страшно не чуток, прямо до жути… Он очевидно не уловил разницы между прежними учащимися и теперишними…
Пришли учится так учи учитесь доставайте книги [но] и я буду требовать от вас все».
А может я торгую папиросами и мне на хлеб не хватает, и «мертвые души» я прарабатываю на углу улице на ящике, а Вы «требую».
Да я хочу учится, но по мере возможности!
абеспечте меня, дайте мне другие условия и тогда вы имеете права «требовать всего».
И все это от того что професора не чутки а мы боимся Вас и удираем с курсов… и дрожим перед зачетами, как перед смертью… (пауза)
Но почему же 90% «любят» Цявловского? Конечно же из-за предмета, ведь есть же много интересного пр.<имер> иностранная литература…
Но проф. прямо с I лекц. зычно начал ругать сов.<етскую> молодеж… и подумав говориш «а ведь он прав, чертовски прав, мы таковы». И думаеш да-а уж этот не подкрасит красненьким а режет прямо, не щурясь…
Чувствуется человек с громадной эрудицией, гордо уверенный в правоте своих слов и замечаний и вот этим то он захватывает и заражает…
И хочется ему подражать, высказать свой взгляд, свое мнение, так же прямо и уверенно… И вот этото учит нас быть человеком, прямо и здраво разсуждать. И вот этото основное и важное, важнее всех граматик, политграмот и Яковлевых, в Ваших лекциях и это может не совсем точно мною сформулировано, а другими осознано и толкает «любить» и уважать професора…
У меня есть такое странное свойство, когда я вижу человека у меня всегда лежит вопрос кто он и как живет, и почему и т. д. и т. д.
Почему Пушкинист? знает Толстого? [почему молодой — седой] и хочется и хочется подойти [и] разспросить и сказать чего нибудь… но професор пройдет по коридору нагнув голову и не подступишся никак к. Только со стороны сокрушенно посмотриш? — И вообще так мне кажется, что нужно не только Вам, а вообще всей професуре быть поближе к массам… может вам это трудно… но у нас в этом боольшая потребность…
Простите за все, что найдете лишнего и не обдуманного… Кажется мне, что чего то основного то еще нет [написа] не могу сказать… «Так много написано и нет основного не умеете выбирать главное» скажете Вы…
Да а мне так бы много много (в 100 см) хотелось сказать Вам, что от напора мысли главное то и могло ускользнуть… Но Вы то поймете и надеюсь не осудите…
P. S. Фамилию не пишу, да и зачем? Иванов ли Петров ли, все равно лицо Вашего слушателя…
Что вы будете сердится? да! обязательно. и пожалуй найдется на что…
да я уж вперед извинял –
/фам. не открою ни за что/ [Анонимная анкета 2… Л. 24–25]
- Кстати, в конце весны — начале лета 1928 года на ВГЛК проходила «встреча и чествование Максима Горького», которого избрали почетным членом Совета курсов. Это было за полтора года до закрытия вуза. Уже тогда, очевидно, ввиду непростой ситуации, о которой речь пойдет далее, ВГЛК искали покровителя [Протокол № 5… 1928: л. 82].[↩]
- Орфография и пунктуация здесь и далее сохранены; зачеркнутое заключено в квадратные скобки.[↩]
- »На курсах 35 стипендий по 15 руб.» [Отчет… 1928: л. 2].[↩]
- Главное управление профессионального образования.[↩]
- 1) Художественный коллоквиум: русский язык (письменно и устно), русская литература, иностранная литература; 2) Обществоведение; 3) Математика. (На примере экзаменационной карты
Гинценберга М. Н. [Экзаменационная… 1926: л. 5].)[↩] - Отчим действительно был профессором, доктором биологических
наук — Николай Федорович Слудский, мать была тоже биологом, кандидатом наук, доцентом — Лидия Алексеевна Слудская.[↩] - Точная цитата: «…у него и прототипа нет в русской литературе —
вырос ниоткуда, торчит одиночкой, генезис неясен» [Быков 2009].[↩] - Возраст указан неверно, но Домбровский и не отличался никогда точностью в цифрах, — на тот момент ему уже стукнуло 19 лет. Анкета-карточка от 14 мая 1928 года, а Домбровский родился 12 мая 1909 года.[↩]
- »С 1935 г. стали появляться тревожные сообщения о развале нотариальной системы <…> Отмечалось, что в большинстве контор обследования не проводились уже четыре года <…> конторы
были перегружены. Например, в единственной Московской нотариальной конторе число ежедневных посетителей достигало
800 человек! Многие нотариусы незаконно заверяли подписи и документы <…> Хуже дело обстояло в нотариальных столах исполкомов Советов. В большинстве из них нотариальные действия нигде не отмечались. Выборочная проверка подтвердила, что 90% нотариальных надписей было совершено с нарушением законов <…> В конце 1934 г. <…> было разработано первое Положение о нотариате СССР <…> Планировалось возродить нотариальные конторы в районах, областях, республиках» [Кодинцев 2006].[↩] - Московский отдел народного образования[↩]
- На Протоколе № 6 от 11 сентября 1928 года стоит финальная виза Моспрофобра с именами тех, кого он требовал восстановить несмотря ни на что: «МПФ, утверждая список, вносит следующие исправления: 1) Жуковская К. Н. — восстановить 2) Кадыкова Е. М. — восстановить 3) Зубков Д. В. 4) Рамм А. Г. восстановить с предупреждением и исправительным сроком до декабря м. 1928 г. 5) Халафян Н. М. — тоже» [Протокол № 6… 1928: л. 67].[↩]
- »Черные доски» — те же доски позора, элемент агитационно-пропагандистской работы в СССР в 1920—1930-е годы. Они представляли собой, в частности, списки, публикуемые в газете. Занесение на «черную доску» — в противоположность «красной доске» (доске почета) — обозначало наложение санкций для провинившихся (от
лишения премий, штрафов до прямых репрессий).[↩] - Такая записка была: «Проклинаю тебя, ты отдал меня на издевательство» [М. А. 1928].[↩]
- »Муж Исламовой — бывший ответственный работник Узбекистана. Почти правильно говорит по-русски. Жестикулирует одной рукой, стараясь быть спокойным» [М. А. 1928].[↩]
- »Суд приговорил Альтшуллера — к 6 годам лишения свободы, Аврущенко — к 4, Анохина к трем. Всех без строгой изоляции» [Процесс… 1928b].[↩]
- Дела с каждым разом становились все пухлее и толще, по мере того как росла сопротивляемость писателя. Так, первое дело всего на 20 листах, а в последнем, четвертом, уже 330 страниц.[↩]
- Московский финансовый отдел.[↩]
- Видимо, псевдоним по фамилии матери. В опросном листе поступающего указано, что мать немка [Дело № 321… 1926–1928: л. 2].[↩]
- Год поступления — 1926-й [Дело № 321… 1926–1928: л. 1–2].[↩]
- По сути, это был уже второй курс и второй год обучения, то есть Кюнерт сначала учился на подготовительном, «нулевом» курсе, как и Домбровский, возможно.[↩]
- Возможно, это латинская буква и читается как «Б», так как в некоторых документах Розова указывает именно «Б»[↩]
- Слова профессора взяты в эпиграф[↩]
- Ответ даю потому что он требуется. Возможно, что я чего-нибудь не предусматриваю, но отмечу, что сама не вижу логической последовательности и необходимости в ответе по этому пункту. М.Я. Цявловский (здесь ошибка в инициалах: М. А. Цявловский. — И. Д.) лично утверждал что не имеет памяти на фамилии, в академической оценке эта «характеристика» не будет играть роли (фамилия, как известный признак ни к чему), и для суждения о масссовом составе аудитории фамилия менее всего нужна. Вернее думать: «No mina suut odiasa» («Имена ненавистны», то есть при упреке или порицании не следует называть имени лица, против которого они направлены. – И. Д.).[↩]
- Мне кажется, что литературное развитие человека начинается значительно ранее того времени, когда он подходит к изучению
собственно литературы; поэтому я позволю себе начать описание с более раннего периода; только этим путем можно правильно судить о последующих фактах. К. Р<озова>.[↩] - Трудовые школы пришли на смену прежней системе народного образования, включавшей около 30 типов школ. Новая система школ создавалась на основе Положения ВЦИК РСФСР «О единой трудовой школе» от 16 октября 1918 года.[↩]
- In magnis et voluisse sat est (лат.) – в великих делах уже само желание — достаточная заслуга.[↩]