Выпуск №2, 2025

(С. Павлова. «Голод. Нетолстый роман». М.: «Редакция Елены Шубиной» в серии «Роман поколения», 2023)

Роман С. Павловой «Голод. Нетолстый роман» – не просто яркий «представитель» так называемой «литературы травмы». Он являет собой долгожданную эволюцию жанра. От собственно созерцания травмы и выслушивания жалоб травмированных мы внезапно перешли к наличию сюжета.

В кратком пересказе более всего это напоминает сюжет корейской дорамы.

Девушка Елена из провинциальной, бедной и дисфункциональной, как модно говорить сейчас, семьи с помощью усердия и трудолюбия блестяще заканчивает школу. Уезжает в столицу. Там она много работает, претерпевает бытовые трудности с жильем и (да-да) с едой и в результате достигает устойчивого положения в богатой фирме. Работать Елене приходится усерднее, чем мужчинам или москвичам. Но и достигнув всех составляющих «московской мечты» (зарплата, квартира в ипотеку, курорты, личные психотерапевт, тренер и стоматолог, бойфренды с модными перверсиями и подруга-адвокат), девушка не чувствует себя счастливой. Не хватает простого идеального партнера, пусть и не без темной стороны (совершенно, впрочем, незаметной окружающим), но безусловно любящего…

И еще одна тайна, как пятнышко на солнце, делает образ Елены не столь сияющим и наносит вред ее зубной эмали. Пищевое расстройство. Булимия. Разумеется, никто из окружающих о нем не знает, его так же не видно снаружи, как не видна снаружи склонность ее молодого человека к похищению вилок из кафе. Они мучаются. Но любовь – любовь творит чудеса! А для злобной начальницы любовь и трудовое усердие несовместимы…

Однако девушка не зря так долго училась работе со словом. Это развило в ней интуицию, коварный план начальницы она разоблачает в зародыше, подруга-адвокат помогает нанести ответный удар – и недружественный офис покинут. Еще несколько успешных транзакций, и Елена становится тем, кем мечтают стать все пленники всех офисов, – самостоятельной и успешной рантье.

Занавес.

Наверное, скажет читатель, это написано так хорошо, что всякие сомнения в причинах номинации романа на литературную премию «Ясная Поляна» отпадают сами собой.

Литературный критик и обозреватель Н. Ломыкина, например, утверждает: автору удалось сделать то, что давно уже не могут сделать такие глыбы, как В. Пелевин и В. Сорокин, — «поймать мир и язык поколения» . Что ж, текст романа лишен нарочитой литературности, насыщен англицизмами и прочими -измами и очень похож на речь самой Павловой. Читается легко.

Но «удалось то, что давно уже не могут…»?  Текст бесспорно свеж и резв. Свеж за счет приближенности к разговорному жанру, резв за счет неожиданных контрастных, часто эстетически сниженных включений. Например, часто цитируют: «Я легла на холодный кафель и грустно срифмовала: кафель – фалафель. Хотелось замуж, сдохнуть, чтобы кто-то обнял». Хорошая фраза, но явно же «made in» Чехов с его знаменитым «Замечательный день сегодня. То ли чаю пойти выпить, то ли повеситься». То есть хорошо, но явно не ново. Если уж говорить о языке поколения, что лучше честное и прямое: «Я ела. Мне было невкусно».

Есть еще одна особенность текста, которой неизменно восхищаются критики. Условно ее можно назвать «много конкретных, тебе одной известных деталей». Почему условно и в кавычках? Потому, что это цитата из детского детектива А. Алексина «Очень страшная история», метод Алика Деткина, обучающегося литературному мастерству в школьном кружке.  Это метод универсален. У талантливых исполнителей, умеющих писать роман как социальное высказывание получится «Девушка с татуировкой дракона» (С. Ларссон) или любой из романов Ф. Бегбедера. Но почему-то не с этими романами сравнивают «Голод». Звучит «Дневник Бриджит Джонс», звучит «Дьявол носит Прада». А не ориентировались ли вы на…, спрашивают автора. И Павлова подтверждает, что очень любит эти фильмы, хотя на них не ориентировалась.

Правило Алика Деткина хорошее, но не единственное. Есть еще правило Creative Writing School. Правило это, возможно, никем не формулировалось открыто, но оно явно существует: больше неприятных деталей. Больше острого, резкого. Шокируйте. Выбивайте эмоцию. Shocking Writing School, назовем это так. Вот и павловский текст словно состоит из неплотно подогнанных друг к другу творческих этюдов: «Булимия», «Мать», «Школьный буллинг», «Группа анонимных обжор», «Нравы нашего офиса», «Мой самый постыдный поступок»… Словно кто-то, увидев эти зарисовки собранными в один файл, сказал, что это же готовый роман.

И это стало готовым романом.

Печальная недоработанность. Печальная прежде всего от того, что роман мог бы прозвучать полноценным социальным высказыванием – мог бы, если бы были разрешены все внутренние противоречия и найдены все отсутствующие связи. Если бы социальная острота явления заинтересовала. Пока же мы наблюдаем такую картину:

Это роман о пищевых расстройствах, о неприятии своего тела, о ненависти к себе, о том, что приходится делать девушкам на пути к стандартам красоты, –

говорит автор на презентации.

О, разумеется, это роман об экзистенциальном одиночестве, о голоде по человеческому общению, о судьбе поколения, –

мягко поправляют автора критики. Впрочем, рассуждая о книге, критики неизменно возвращаются не к одиночеству героини, а к офисным сценам и подробностям московской жизни молодежи среднего класса (вещества, кинки-пати, своты).

Что же недоработано?

Если автор хочет поговорить о том, как девушек вынуждают следовать канонам глянцевой красоты, то где следы этой вынужденности в судьбе героини? Где развилка, на которой или стань стройной, или иного не дано?

Если есть прекрасная, тонкая, интеллигентная бабушка с ее любимыми белыми гладиолусами, с ее политической продвинутостью, то откуда же взялась мама – бабушкина дочь – с ее вульгарностью, с ее грубостью, нечуткостью, с ее тремя работами и карающим Богом, с ее любовью к красной помаде и красным розам?

Если все же была эта ужасная мать, с ее тремя работами ради выведения в люди единственной дочери, – и ведь удалось! – то почему годы работы с личным психотерапевтом не дали ни единого шанса к принятию?

Если все же были эти годы работы с психотерапевтом, то почему героиня не осознает сходство между «черной дырой» в душе матери, заполняемой бесконечными мужчинами, и между ее собственной пустотой, заполняемой едой?

Если была эта «черная дыра» в душе матери, то далеко ли до осознания, что такие травмы может нанести только дисфункциональная мать, а не сбежавший муж?

Если была эта первичная «дисфункциональная мать», то… это бабушка?

Если героиня (и автор) столь зациклены на теме обесценивания – а это действительно важная тема, – то почему героиня обесценивает страдания ребенка, отправившегося на школьную линейку в рваных сандалиях?

Почему столь мучительная жизнь героини целиком и полностью состоит из социально одобряемых деталей, примет успешного успеха?

И тут, помня о треугольнике «героиня – мать – бабушка-с-цветами», хочется ответить: «Потому, что гладиолус».

Изложенные вопросы не являются претензиями ни к персонажам, ни к сюжету, ни к даже к автору. Они лишь высвечивают ненаписанное, обозначают расстояние между романом Павловой «Голод» и полноценным социальным высказыванием. Между тем, что есть, и тем, что действительно могло бы стать премиальным романом. Премиальным по-настоящему. Потому, что несмотря на авторитет критиков, на «экзистенциальность», на «голод по общению», хочется почитать настоящий роман – тот, который хотела написать Павлова.

Про дисфункциональные отношения в семье и расстройство не только пищевого поведения.

(Я. Вагнер. Тоннель. М.: АСТ, 2024)

«Самые интересные ситуации обычно формируются в виде вопроса «что, если»» – так размышлял Стивен Кинг в книге о писательском мастерстве.

Примерно так же рассуждает и Я. Вагнер в романе «Тоннель». А что, если в трехкилометровом подземном тоннеле по неизвестной причине закроются герметические двери? О ком будут думать люди, сознавая, что миру пришел конец: о детях, о начальнике, о длинноногой красавице или, быть может, о коте?

Роман работает как на персональные страхи человека, – например, боязнь замкнутых пространств, – так и на более глобальные (и в современном мире небезосновательные) – страх перед масштабной катастрофой.

События книги разворачиваются на протяжении двадцати восьми часов. За это время люди, оказавшись взаперти, умудряются пережить все этапы «реакции группирования». Вагнер внимательно и психологически убедительно прорисовывает каждого – и патриота, и либерала, и альтруиста, и подлеца, и мужчину, и женщину. Она успешно работает с монтажом, грамотно распределяет события, умело связывает сюжетные ходы, язык у нее легкий и понятный, сравнения и метафоры – аккуратные и точные…

«Тоннель» в первую очередь – социальный роман. В нем «модельно» показано общество, которое менее чем за сутки успевает пережить активную борьбу за власть, микрореволюцию, потерю надежд на спасение – и даже понести человеческие жертвы. В трехкилометровом замкнутом, душном, темном пространстве последовательно разворачиваются все проблемы, которые так волнуют современное общество: межнациональная рознь, отношение социума к инвалидам, мигранты и «коренные», неадекватная геронтократическая власть… Каждая «большая» проблема порождает множество «малых» – индивидуальных, заставляя героев испытывать еще и внутренние конфликты и переосмыслять отношение к себе и к другим.

Действующих лиц в книге много. В центре сюжета – история семьи инженера Мити, никудышного отца и мужа, который оказывается в Тойоте между новой женой и «воскресной» дочерью-подростком Асей. Остальные персонажи раскрываются постепенно, не у всех есть полноценные человеческие имена – неслучайно для Мити их идентификация происходит через марку машины. Красавица из Порше Кайен, парочка из Кабриолета – длинноногая «нимфа» и ее кавалер, семья из УАЗа «Патриот» с наклейкой – разумеется! – «Спасибо деду за Победу», водитель Газели «Напитки Черноголовки» из Панчакента, таксист из Андижона, мама с сыном-инвалидом из Пежо, двое полицейских и конвоируемый преступник из патрульной машины, женщина из Майбаха и пр. Машина в «Тоннеле» – первая, главная характеристика человека, его финансовых и социальных возможностей; причем Вагнер одновременно и удовлетворяет социальные ожидания читателя, описывая владельцев автомобилей, и разрушает стереотипы, коим поведение, к примеру, священника, водителя Лексуса, или длинноногой «нимфы» из кабриолета вовсе не удовлетворяет. Впрочем, есть в романе и предсказуемые герои – таков характерный для русской литературы типаж пресловутого маленького человека, к которому можно отнести сразу двух персонажей – положительного и отрицательного, маленького таксиста из Андижона и стоматолога.

Таксист представляет собой негативную вариацию образа, этакого подпольного человека, что, в сущности, объясняется прежде всего отношениям к нему пассажиров:

Они звали его «ты», «поехали» или просто «эй», они плюхались к нему в машину, не здороваясь, и хлопали его по спине, как лошадь. Называли адрес громко и по складам, как будто он слабоумный или глухой <…> Тискали при нем своих распущенных женщин и вели любые разговоры, не понижая голоса, как будто совсем его не стыдились. Как будто его вообще не было…

Как всякий униженный и оскорбленный, андижонец бунтует. В ситуации неизвестности быстро понимает, что всем в тоннеле скоро потребуется вода, он запирается в Газели «Напитки Черноголовки» с плохо говорящим по-русски боязливым таджиком и таким образом оказывается в центре борьбы за власть – борьбы, которая имеет и межнациональный оттенок. Таксист подговаривает некоторых водителей, разделяющих с ним одну веру, соорудить баррикады вокруг грузовика с водой прямо посередине тоннеля. Эти самые баррикады походят скорее на микрогосударство со своими законами, где обычный таксист и может почувствовать себя главным. При этом не сказать, что он совсем плохой человек! Еще перед ситуацией с баррикадой, когда девочка Ася оказывается рядом с вооруженным психопатом, именно таксист предупреждает ее: «Уходи, девочка», – и голос его звучит резко, как будто он говорит сквозь сжатые зубы: «Тебе тут нечего делать, уходи».

Положительная же вариация – слабохарактерный «маленький», по слову самого автора (вспомним, что эпитет «маленький» сопровождает и таксиста из Андижона), стоматолог, «который за двадцать лет тихой своей практики не резал ничего серьезней десны». С самого начала на его плечи ложится забота о покалеченном юноше из Вольксвагена. Машину раздавило на выезде из тоннеля, в процессе закрытия герметических дверей, почти все пассажиры погибли, кроме юноши-водителя, которого и пытается выходить доктор-стоматолог. И – о чудо: люди в тоннеле готовы помогать, искать лекарства, вступаться за своего доктора, который так убедительно борется против власть имущих в лице женщины из Майбаха, а также разворачивает целый госпиталь, где умело организовывает людей и ресурсы для помощи раненым.

Одной из ведущих тем в «Тоннеле» являются отношения власти и толпы, в описании которых нет-нет да и проглядывает сатира на современность. Например, в то время, пока простой народ вынужден организовывать себе «санитарные зоны» в тоннеле, у старого чекиста-маразматика в Майбахе под средним сиденьем «специально установлен был биотуалет (тайна, разглашение которой могло стоить водителю головы)». Пока люди не понимают, что происходит, борются за еду и воду, у старичка в машине целая фруктовая ваза (как признак неуместной роскоши). Однако персонаж этот не страшен, а смешон в своей клишированности: у него «сухой бумажный голос», он, как и положено всякому чекисту, окутан ореолом всевластия, хотя при этом удивительно беспомощен (даже носит подгузник) и очень капризен. Он все делает руками телохранителя и личной помощницы, идущей «во главе угрюмого своего отряда, как огромная Белоснежка, – босиком, в разорванных брюках, и на гномов с дробовиками ни разу не оглянулась».

Пожалуй, линию отношений народа и власти в «Тоннеле» можно назвать самой слабой и самой натянутой – всевластию старика-маразматика как-то не очень веришь, как не веришь и комфортабельности бункера, куда ведет секретный ход из прожаренного тоннеля. К недостаткам романа также можно отнести кричащий – просто орущий на весь тоннель! – эпиграф из «Повелителя мух» У. Голдинга, навязчивую голливудщину, затянутость, двери-невидимки, которые в сюжете разыгрываются, как рояли в кустах, и оружие, которое бездумно раздают простым гражданам (!). Да и в целом… Слишком уж много нагромождено событий, слишком много разных необычных персонажей оказываются по «счастливой» случайности в одном потоке машин (например, умнейший психопат-манипулятор или обезумевший старец-чекист из Майбаха). Ну, да «Тоннель» и не реализм. Скорее уж, как уже было сказано, – остросюжетные и умелые вариации по кинговскому принципу «что, если…».

При этом, что все же особенно ценно, – перед нами и не фантастика Д. Глуховского из его «Метро 2033» с чудовищами, скачущими по тоннелю. Единственные чудовища, как можно догадаться, – сами люди. Запри людей в замкнутом пространстве, и они друг друга поубивают – вот о чем мы читаем в «Тоннеле».

Но что до кота, кот спасется. А это для многих читателей – самое главное.

(Худшее: худший сборник прозы и поэзии. М.: Чтиво, 2024)

Я думаю, не стоит бороться с комплексами или, тем более, повергать их. Лучше сделать так, чтобы они работали на тебя.

Сергей Дедович, шеф-редактор издательства «Чтиво» в своем ТГ

В 2024 году поэтическое медиа «Ассоциация худших литераторов» издательства «Чтиво» отметило свое восьмилетие, и повод для празднования действительно есть. Осенью был напечатан сборник «Худшее», ранее существовавший только в электронном виде. Почти одновременно на сайте «Чтива» появилась возможность скачать «Худшее-2», которое, по словам коллег, отправится в печать, как только будет распродан первый номер.

Зайдя на канал «Ассоциации худших литераторов» или взяв в руки «Худшее», можно сперва решить, что это просто группа агрессивных маргиналов пытается снискать славы по принципу «хорошими делами прославиться нельзя». Но, по моему мнению, мы имеем дело с организованной поэтической группировкой, которая в современных условиях смогла достичь успеха. О каком успехе идет речь?

Во-первых, в книге собраны ни в коем случае не худшие стихи. Например, подборка М. Луневской, победительницы премии «Лицей». Эти же ее стихи изданы в отдельном сборнике «Недостаточно памяти» журналом «Наш современник». Есть там и другие авторы, успевшие засветиться в «Журнальном зале» или в современных поэтических интернет-медиа (С. Полякова, С. Образцов). У многих – солидные аудитории в различных социальных сетях. Важно отметить, что «Ассоциация худших литераторов» ежедневно публикует некоторые из присылаемых им стихотворений, причем довольно разные. Это позволяет медиа увеличивать аудиторию и регулярно поставлять контент. Но в сборник «Худшее» попали стихи, прошедшие отбор, и для редакторов этот процесс точно не был каким-то дурачеством, как может показаться по высказываниям коллег в сети или аннотации к сборнику:

Годами паблик Ассоциации Худших Литераторов собирал худшие тексты нашего поколения, месяц за месяцем, совершенствуя свою худшесть и теперь, наконец, все стало так плохо, что на это невозможно смотреть без слез…

Все это – провокационный пиар, ерничество, кликбэйт. Как и название моей рецензии. Альманах «Худшее» – не худший, и я рассказываю не о том, как он плох. Да, «Худшее» сделали панки, но это современные панки – они не отвергают правила. В тексты они добавляют инагентскую сноску, покупают альманаху ISBN, над созданием книги трудятся шесть человек: редактор, иллюстратор, дизайнер, верстальщик и два продюсера. Но тактика выставления себя «худшими» выбрана неслучайно, она отражает маргинальный дух самих текстов. Это острые, порой оскорбительно откровенные стихи ярко выраженного деструктивного посыла. Ненормативная лексика, непарадные темы, издевка, разрушение смыслов… То самое «дегенеративное искусство» из известной песни. Однако все это особенности стихов, а не недостатки, которые могли бы сделать стихотворения «худшими». Так же, как и «Матерщинное стихотворение» Б. Рыжего, «барачная» поэзия И. Холина…

Я считаю, что стихи «Худшего» – продолжение этой традиции. Например:

Мою страницу взломали
я давным-давно
не пишу никаких стихов
работаю пять дней в неделю
один вечер торчу
один вечер бухаю
в воскресенье
ставлю в церки свечу
она затухает

М. Токаев, «Мою страницу взломали»

Многие из авторов сборника – рэп-исполнители (Холодное пламя, Ангелина Смска), и тексты у них соответствующие. Для кого-то это красная тряпка, однако я согласен с профессором Ю. Орлицким, который относит рэп к поэзии как продолжение традиции «раешного» стиха, в сути и по форме подобного рэпу – необязательно метрически организованного, но рифмованного и привлекающего внимание:

представь.
что исус распевает нелепые мантры, гуляя в толпе кришнаитов,
вино превращает в мочу, а поэзию улиц в забористый рэп.
что греет ладони в перчатках без пальцев у бочек с карбидом
и врет, что уже повзрослел, перерос свой крестовый протест…

Н. Овлет, "Преставь…"

Стоит признать, что среди стихов есть и исключения. Например:

Спи, мой Мурманск, в руках у метели,
Ты почти что цветок подснежник.
Может, лет через сто, в апреле,
Толщу льда пробивая, нежный,
Сквозь бронь мерзлоты прорвется
К восходящему белому солнцу.

И. Воронцов, "Из-за сопок полярных"

На общем фоне такие стихи, конечно, вызывают недоумение. По какому поводу они оказались в сборнике? Между «в детстве больше всего любила / в ванную брать кукол и солдатиков / солдатики расстреливали друг друга / а иногда кукол…» (С. Полякова) и «мама, не приходи ко мне в гости: / ты решишь, что я алкоголик» (К. Шарук)…

Я предположу, что «Худшее» – уникальный пример современного поэтического печатного сборника, который способен окупить затраты на его создание. Секрет кроется в издательской политике «Чтива». По информации с официального сайта, здесь сперва публикуются электронные версии книг, а в печать отправляется только то, на что оказался спрос. Помимо этого, издательство позиционирует себя как независимое, сведений о поддержке, государственной или частной, найти не удалось. Поэтому хочется верить, что поэзия все-таки способна прокормить если и не автора, то хотя бы издателя и альманах. «Худшее» – наглядный тому пример.

И здесь возникает вопрос литературы: насколько это этично – печатать и продвигать (зарабатывая при этом) стихи маргинальные, грязные, агрессивно-депрессивные, про секс, наркотики, про то, что «в детстве я хотел Мальвину» (GRATEFUL DOE), что «батя, по рассказам, мескалин» (#СЕДЫЕСТРОЧКИ), что «они убили Гену, алкаша» (TURGUT AY) и так далее?

Впрочем, помимо общечеловеческой этики есть и другая, литературная, но этот нравственно-эстетический выбор придется делать читателю. Да, сборник «Худшее» не для всех, но я считаю, что искусство должно отражать правду жизни. А значит, такие стихи имеют право на существование.

Если только это стихи.

О книге Юлии Кузнецовой «История Северного круга» (2024) и других подростковых антиутопиях

Взросление человечества и каждой отдельно взятой души – череда неизбежных надежд и разочарований. Суть ее восходит к карамазовскому кризису веры – ситуации очень подростковой и одновременно расширяющей глубину понимания подростковости. Внутренняя жажда правды, сопряженная с поиском скорых, готовых решений, становится лейтмотивом нескольких повестей, написанных о подростках и для подростков в последнее десятилетие.

Автор книги «История Северного круга» Ю. Кузнецова предложила читателям свежую версию антиутопии, органично продолжившую жанровые поиски Н. Евдокимовой (повесть «Конец света», 2024) и Ю. Лавряшиной (повесть «Улитка в тарелке», 2024) в современном российском young adult.

Мир, в котором существуют герои «Истории…», очерчен уже в названии. Это замкнутое пространство посреди занесенной снегом и зараженной ядовитыми прожилками пустыни. После произошедшей экологической катастрофы выходить за границы Северного Круга стало опасно. Растения, существовавшие до этого, остались только в заповедниках. Среди людей распространилась «лишающая болезнь», которая у одних отнимает способность ходить и говорить, а у других вызывает потерю жизненно важных органов. Все усилия тех, кто выжил, направлены на изучение недружественной внешней среды, поиск выходов за пределы Круга.

Действие повести Лавряшиной «Улитка в тарелке» также разворачивается в мире, навсегда изменившемся после экологической катастрофы. В декорациях классического сюжета с закрытым Стеной микромиром выстраивается хрупкое психологическое пространство с тонко, как у Р. Брэдбери, прорисованными характерами. В этом микромире обитают дети-старички, выношенные матерями во время экологической аварии, ставшей следствием научного эксперимента. Дряблая коричневая кожа, погасшие взгляды, вечная слабость… – едва ли они доживут даже до двенадцати лет. У этих детей нет родителей, они не ходят гулять, не бегают, не прыгают, не смеются. Их даже не учат читать. А зачем, если?.. Это горькое «если» повисает над главными героями книги и требует продолжения. Воспитатели скрывают от детей правду, не рассказывая им о том, чего они лишены.     

Вместо этого маленьким старичкам ежедневно предлагаются компьютерные игры. Спокойная жизнь с завтраками, обедами, ужинами, виртуальным миром и крепким сном вполне устраивает их, ведь любая попытка пожить «по-настоящему» вызывает боль и слабость. Правда, воспитанникам обещают, что скоро они станут взрослыми, красивыми и сильными. Однажды, осознав, что им лгут, девочка Мира решается на побег из ставшего привычным мирка в мир настоящего. Что ждет ее там – догадаться несложно.

У книги печальный и светлый, очень правдивый конец. Но прежде чем история закончится, читателю предстоит узнать и увидеть распахнутую душу Миры. Предстоит почувствовать любовь, живущую в этой душе, и вместе с обычным мальчиком из нашего, насквозь настоящего мира влюбиться в нее – влюбиться до боли в сердце, до крика. Как дороги радости каждого дня! Какое счастье – с разбегу забраться на душистый стог, покататься на велосипеде, хотя бы во сне увидеть море… Маленькому, еще не жившему человеку, который готовится к скорому уходу, понадобится мужество. «Улитка в тарелке» – это книга о благодарности, боли, радости, любви и смирении.

Если у детей-старичков из мира Лавряшиной нет земного будущего, то героям Кузнецовой предстоит самостоятельно нащупать его границы. Отдаленно напоминающая Миру жаждой жизни и восприимчивостью к добру, прикованная к постели девочка Эльна не может ходить и говорить. Ее образ отсылает к той самой слезинке ребенка, в которой сконцентрирован трагизм существования в Северном Круге.

Но брат Эльны Крамт не привык сдаваться. Он скуп на эмоции, потому что предпочитает им поступки, дела. Услышав в одном из древних «поветрий» (так называют в их краях иррациональную информацию из прошлого) о результативности жертвоприношений, обычно не склонный доверять непроверенным источникам Крамт решает бросить в пылающую прожилку живое существо. Вера, родившаяся в нем на грани отчаяния, западет в сердце главного героя повести – мальчика по имени Дин, который мечтает во что бы то ни стало подружиться с Крамтом.

Брат Эльны выбирает в жертвы удивительных жуков-талюков, которых считает простейшими созданиями.

В Северном Круге животные не могут существовать отдельно от растений, на которых обитают. А у талюков обнаруживается волшебная способность увеличиваться под теплом любящей руки. В этом увеличенном состоянии жуков можно посадить на ладонь и перенести куда угодно. Такой секрет открыл Дину одноглазый пастух Чойри, отшельником живущий на краю поселения и нежно любящий все живое.

Дин сразу же попадает в ситуацию выбора: предать Чойри, умолявшего не рассказывать никому о талюках, но зато завоевать уважение Крамта, или оставить все как есть. По напряженности муки мальчика сопоставимы с раздумьями Раскольникова накануне преступления. Хрупкий мир природы, оберегаемый Чойри, смотрит на Дина пристально – как Лис, прирученный Маленьким Принцем:

– Как-то жалко его, – наконец сказал я. – Талюка.

– Послушай, я думал, их нужно много! – вдруг с жаром воскликнул Крамт. – А нужен всего один! Понимаешь? Один!

– Все равно жало, – повторил я тихо.

– А Эльну тебе не жалко?! Она говорить не может, ходить не может! Тебе бы так! Сразу бы согласился взорвать хоть тысячу талюков!..

Когда Дин знакомится с Эльной и своими глазами видит ее беспомощность, отчаянная надежда Крамта передается и ему. Правда, Дин открывает и другие способы помочь. Они так просты и одновременно сложны: например, достаточно раз в день заглядывать к Эльне, разговаривать с ней, приносить сделанные своими руками игрушки…

Конфликт техногенного и природного в повести решается через нюансы детско-родительских отношений, определение ценностных приоритетов, сопоставление мужских и женских характеров, рационального и интуитивного начал. В замерзающем мире критерием подлинности становится все живое. Жизнь – это выращенные биологами рыжинки настоящей, а не искусственной еды. Это хвоинки заповедных сосен, смотреть на которые предлагают детям экскурсоводы. Это все, что можно придумать самому и сделать своими руками. А еще это редкая, словно покрытая пылью, улыбка матери Крамта и Эльны.

Все в повести ирреально, и логику поведения пространства-времени приходится постигать с первой до последней страницы. Только человеческое поведение неподвластно переменам. Образы детей и родителей, на которых держится повествование, связаны мотивами любви, заботы, соседствующего с ними страха за будущее:

Мама долго смотрела на меня. А потом вдруг прижала мою голову к своему животу и прошептала мне прямо в волосы: «Я так за тебя боюсь…»

А я утром сделал себе из волос шалаш. Взбил их и построил таким домиком. Мамины слова попали в шалаш.

– И я очень тебя люблю, – добавила мама, и я был рад, что эти слова тоже попали в мой шалаш.

Метафорика повести легко ложится на ситуации современной нам повседневности. Замкнутость каждого ныне живущего в самом себе, постковидная настороженность вздыбленного мира, недоверие к простым вещам… А еще – забвение прежнего языка. За Северным Кругом сохранились не все слова, многим вещам пришлось дать новые названия, а значит, старый мир остался в пучине беспамятства настолько, насколько тонки и призрачны воспоминания о нем.

В пределах Северного Круга все или почти все сделано из ларгуса: топливо, мебель, одежда, дома и даже еда. Кастовое деление школы на классы Рабочих и Ученых подчеркивает высокий статус людей науки. Мама хочет, чтобы Дин стал именно ученым, а мальчик считает, что создавать руками незатейливые, но необходимые вещи – ничуть не хуже. В Дине многое тянется к органике, природе, теплу настоящей жизни. Вот почему все подарки и испытания судьбы: дружба с Чойри, умение увеличивать талюков и вера в спасение Эльны – достаются именно ему, искателю подлинности.

…Однако после жертвоприношения Эльна не встает с постели. Так заканчивается детство Дина и Крамта, которое еще предстоит выплакать. И мир незаметно меняется от этих слез (не снова ли перед нами драгоценная слезинка Достоевского?). В самой глубине перевернутого мира, где еще сохранилось «чистое место» с вековыми деревьями, можно не притворяться и быть слабым, разрешив себе чувствовать – чувствовать, а не рассуждать. И пока герои осознают целительную силу этой слабости, вокруг – кто знает? – может стать чуть меньше ядовитых прожилок:

В этот миг я увидел поляну, большую, окруженную какими-то светлостволыми деревьями <…> На ней не было ни одной прожилки! Рядом с ней – были. А на ней – нет. У корней деревьев росла трава <…> И снег был белым-белым. А посередине поляны, спиной ко мне, стоял Крамт… Его плечи тряслись. Он плакал как маленький, подвывая и всхлипывая. Краем глаза я уловил какое-то движение рядом с собой. Обернулся и увидел, что прожилка, которая была ближе всех к поляне, исчезла! Куда она делась? Вот это да… Надо будет сказать Крамту. Но не сейчас. Я подожду. Пусть со слезами уйдет боль.

У нас есть время. У всех нас…

Послевкусие истории, рассказанной Кузнецовой, работает удивительным образом. Контурность сюжета, неочерченность мира и как будто намеренное отсутствие его детализации, открытость финала в том самом месте, где доверчивый читатель, привыкший к назидательной риторике, ждал бы ответов на вопросы – все это уводит на глубину предельно откровенного внутреннего разговора.

Разговора, необходимого, чтобы многое осознать и жить дальше.

В прошлом сентябре – аккурат в начале учебного года – на великую русскую литературу незаслуженно обрушились тяжкие испытания, которые не кончаются по сию пору. Речь идет о рекламной кампании известного банка, выбравшей в качестве слогана крылатое выражение: «Это классика». Увы, именно хрестоматийные произведения русских классиков были взяты за основу роликов, где всего за минуту – столько они идут – от знакомых шедевров остаются лишь рога и копыта.

Первым, на кого свалилось это несчастье, стал, разумеется, пушкинский «Евгений Онегин». К слову, ролик использовал свежие впечатления российских зрителей от, мягко говоря, не бесспорного отечественного художественного фильма «Онегин» С. Андреасяна; в рекламе задействованы исполнители его главных ролей.  

Итак, сперва некто – на мой взгляд, чрезвычайно похожий на черта Ивана Карамазова, – читает «Евгения Онегина», и страницы пушкинского романа оживают. Татьяна пишет письмо; Евгений зевает. Как чертик из табакерки, выскакивает рекламный мефистофель. Он останавливает мгновение, предлагая Татьяне дьявольский договор: банковскую кредитку в обмен на душу. А иначе происходящее далее просто не объяснить.

Татьяна, «русская душою», которую так любил и ценил сам Пушкин, – пылкая и чистая, мечтательная и искренняя, стойкая и сильная, столь тяготившаяся мишурой света, – взяв кредитку, вдруг превращается в жеманную пустышку Ольгу. Вот она в ателье – заказывает себе модные наряды. А вот и на балу: довольная и улыбающаяся, кокетничает с восхищенным ее преображением Евгением. Причем пушкинский герой влюбляется в Татьяну не потому, что она стала недоступной, холодной, запретной, а потому что надела «брендовое» платье!

Бог с тем, что звучащие в рекламе а-ля «пушкинские» стихи не имеют ничего общего с живой поэзией Пушкина. Главное – всего за минуту создатели ролика не только полностью перевирают пушкинское произведение, заканчивая его свадьбой главных героев, но и иезуитски извращают их образы.

Разделавшись с «Евгением Онегиным», злой гений русской литературы взялся перелистывать роман Достоевского «Преступление и наказание». И снова, о чудо, ожили знакомые со школы страницы. Однако едва Раскольников поднял топор, опять появился обаятельный чертик с кредиткой и вступил со злосчастным студентом в немыслимый диалог.

– А что еще остается, – начал жаловаться, объясняя собственные мотивы, герой Достоевского, – мне же за учебу надо платить и за квартиру.

– Читали, знаем, – снисходительно перебил студента его визави…

Точно читали? Именно психологический и социально-философский роман Достоевского «Преступление и наказание», главный герой которого мучается от невозможности примирить теорию о сверхчеловеке и собственную душу, а на убийство старухи-процентщицы в действительности решается, только чтобы доказать самому себе, что он не «тварь дрожащая»?!

Что-то не похоже. Вот и зловредная Алена Ивановна, – никому и ничему не доверявшая, – у вас чуть ли не бежит сломя голову в банк, чтобы отныне хранить свои сбережения только там.  

А что ей – равно как и героям других роликов «Это классика» – мешало воспользоваться банковскими услугами раньше? «Преступление и наказание» писалось в 1866 году; первые банки в России появились еще в XVIII веке, а годы со дня своего рождения отечественная банковская система считает с 1860-го.

 А, ну конечно! Кто бы дал кредит нищему студенту и уличной проститутке, да еще и на покупку квартиры? Впрочем, и сегодня молодая семья, не имеющая ни первоначального взноса, ни стабильного заработка, вряд ли может рассчитывать на ипотеку.

Однако рассуждать здраво – как и читать разнузданно перевираемую классику – создатели рекламных роликов по лучшим произведениям отечественной словесности вряд ли собирались. «Мы добиваемся не правды, а эффекта», – однажды сказал отец пиар-технологий Й. Геббельс. А требуемый эффект от любой рекламы – чтобы ее запомнили. Главная цель – привлечь внимание к рекламируемому. Ради этого и продолжается избиение великой русской литературы.

Да как эффектно! Жертвами банковского мефистофеля одна за другой пали Лариса Огудалова и Любовь Раневская. О! «Чертик из табакерки» поглумился над ними изощреннее и обиднее любых паратовых и лопахиных.

Красавицу Ларису – героиню знаковой не только для своего, но и для нашего времени пьесы А. Островского «Бесприданница» – мы видим в кульминационной для драмы сцене, где девушка объясняется с подлецом-возлюбленным после ночи, проведенной на пароходе «Ласточка». Отмахиваясь от Кнурова, Вожеватого и Карандышева, несчастная бежит бросаться в Волгу. Но ее – на беду русской словесности – перехватывает банковский чертик-служка.

Договор подписан, душа продана, – и новоиспеченная хозяйка «Ларисберриса» (и жизни!) оставляет героев Островского, да и самого писателя с носом. Какая извращенная ирония: Лариса Огудалова, – которая ощущает себя личностью и готова умереть, только чтобы вырваться из циничного мира, где ей предназначена лишь роль красивой вещи, – прекрасно вписывается в общество потребления и даже начинает с завидной прытью плодить новых ларис.

Любовь Андреевну Раневскую, «лишнюю» героиню одной из самых известных пьес Чехова, черт тоже искушает хлебами, то бишь финансовым успехом. И старательно избегающая реальности, плывущая по течению, всегда без удержу сорившая деньгами и не изменившая ни одной из своих порочных привычек даже перед лицом неминуемой катастрофы, Раневская внезапно преображается. Имение спасено, а сама Любовь Андреевна прекрасно себя чувствует в роли хозяйки открытого в вишневом саду бутик-отеля, в котором явно угадываются лопахинские дачи. Теперь здесь гуляют парочки, а старый Фирс. живой и невредимый, готовит на продажу сушеную вишню по чудом восстановленному рецепту. И зачем, интересно, в 1903 году Чехов перья ломал, если можно было так легко все решить? Ах, да! Тогда же не было рекламируемого банка.

Впрочем, Огудаловой и Раневской еще повезло, если сравнивать с тем, что стало с беднягой Чацким. Главный герой «Горя от ума» после несчастного объяснения с Софьей и последующей за ним роковой встречи с рекламным мефистофелем изменяется до неузнаваемости. Обличитель и просветитель, независимый ум, способный отстаивать собственные идеалы даже во вред себе, – вмиг трансформируется в собственного антагониста Молчалина, угодливого и все делающего ради выгоды. Теперь Чацкий (не хуже его искусителя!) рекламирует банковские продукты, и Софья с радостью соглашается выйти за него замуж.

Проклятье рекламной кредитки не минует никого, с кем встречается «начитанный» черт. Снова мелькают оживающие страницы, на этот раз перенося нас в кульминационную сцену тургеневского рассказа «Муму». Ну, вспомнили?

А Герасим всё греб да греб. Вот уже Москва осталась назади. Вот уже потянулись по берегам луга, огороды, поля, рощи, показались избы. Повеяло деревней. Он бросил весла, приник головой к Муму, которая сидела перед ним на сухой перекладинке – дно было залито водой, – и остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем как лодку волной помаленьку относило назад к городу…  

До сих пор, как в детстве, слезы на глазах, правда? И, главное, собачка в ролике явно переигрывает всех; ради спасения такой милахи ничего не жаль, честное слово.

Хотя… Классику все-таки жаль.

А ведь в основе «Муму» лежала реальная история, которая произошла в доме Варвары Петровны Тургеневой с немым крепостным крестьянином-богатырем. По приказу барыни тот утопил свою собачку, после чего продолжил покорно служить. Герасим тоже послушно уничтожает единственное существо, которое его любит и которое любит он сам, но потом все же уходит от барыни, возвращаясь в родную деревню. ^.Увы, только потеряв самое важное в жизни, тургеневский герой решается на протест: слишком уж укоренилась внутри него природа векового крестьянского рабства.

Ничего-то Тургенев не понимал! Герасиму всего-то и надо было оформиться как самозанятому да на банковский кредит лодочную станцию открыть. И все наладилось бы само собой: барыни подобрели, рабы осознали себя личностями, собаки ожили – хэппи-энд! Вот только такое превращение никак не вписывается ни в характер героя, ни в смысл произведения.

Единственный, в чей литературный образ попадает произошедшая с ним метаморфоза, – это, пожалуй, Остап Бендер. Этот ильфо-петровский герой действительно мечтает о девушках и коктейлях, что в итоге и получает после судьбоносной встречи с рекламным чертом, который очень кстати оказывается на аукционе в Музее мебели и предлагает Остапу экспресс-кредит на покупку стульев с бриллиантами. В итоге все счастливы.

И, пожалуй, еще один классический персонаж из рекламных роликов, который не отказался бы от помощи мефистофеля с кредиткой, – Германн из «Пиковой дамы».

Когда пушкинская повесть с интригующим названием и волнующим, мистическим содержанием вышла в свет, при дворе с явным удовольствием обсуждали, на какую из великосветских старух больше похожа «пиковая дама» Анна Федотовна, а игроки повсеместно понтировали на тройку, семерку и туза. Конечно, времена поменялись, но наше желание быть счастливыми остается неизменным. И всегда будут германны, – мечтающие сорвать куш и готовые ради этого переступить черту. И лизы, – грезящие о свободе и любви и придумывающие себе загадочных «военных инженеров».

Об этом – я думаю, – в 1833 году и написана была «Пиковая дама». Герои мечтают о счастье и готовы заплатить за него любую цену. Но каждый из них грезит о чем-то своем. Германн – о деньгах. Лиза – о любви. Старая графиня – о прошедшей блистательной молодости. И их несчастью из-за невозможности получить желаемое искренне сочувствуешь. В отличие от героя ролика, который вызывает лишь недоумение, как и остальные кастрированные рекламой персонажи.

Хочется воскликнуть: горшочек, не вари! Кто-нибудь – отберите книги у распоясавшегося злого гения русской литературы!