Выпуск №1, 2025

1.  Литература (как и те, кто ею занимается) не живет в вакууме, поэтому и на первую, и на вторых влияют внелитературные события. Сегодня центральное из таковых – спецоперация. Наблюдаем дальнейшую поляризацию или даже баррикадизацию литературного пространства: кто остался, кто уехал, кто разругался вдрызг с прежними друзьями… Тут многое печалит, а, с другой стороны, все как-то стало яснее, обнаженнее и внятнее.

Если собственно о литературе, то меня как читателя радует прежде всего появление новых хороших книг. Они продолжают писаться, издаваться и читаться (вот читателей хотелось бы побольше; это стало бы благом как для писателей и их издателей, так и, убежден, для самих читателей). Книги – разные, авторы тоже разные – по манере, миропониманию, местожительству, и это замечательно.

Если говорить о тенденциях, то тут я сразу ощущаю себя в каком-то смысловом тупике. Допустим, много говорят о «литературе травмы», об «автофикшне»… Но, по-моему, тут нет ничего специфического или нового, все эти манеры и приемы так или иначе существовали всегда, и порой за новое мы выдаем подзабытое старое.

Что еще? Литературные премии как важный инструмент не только материальной и моральной поддержки писателя, но и читательской навигации? Одни исчезают, другие трансформируются, появляются новые. Процесс непростой, порой болезненный, но живой. Как паводок, к примеру. К премиям, конечно, у многих есть самые разные претензии, но… Живой – уже хорошо.

В самые последние годы налицо какой-то бум всевозможных литературных школ, фестивалей, резиденций, мастерских… Липкинская тропа, проторенная когда-то С. Филатовым, стала торной дорогой. Это радует. Многое в этом плане делает АСПИР – поклон и благодарность. И очень правильно, что все эти мероприятия не замыкаются на столицах, а проходят по всей нашей стране, до самых до окраин. Тоже важный элемент сшивания наших бесконечных пространств. Что держит Россию, как не язык (и Транссиб, конечно)?

2. Если взять советское кино, советскую литературу, сразу бросится в глаза вот что: представлены все профессии, все сферы деятельности. А сейчас в кино – сплошные полиция и бандиты, в книгах – поднадоевший офисный полуинтеллигент-полубездельник… Хотелось бы это преодолеть. Иначе мы видим не полнокровную реку, каждой своей каплей связанную со всем Мировым океаном, а заболачивающуюся старицу. Юный Бродский нанимался в геологическую партию и летел в Якутию, молодой Владимов устраивался матросом на СРТ, ловил селедку, а потом писал «Три минуты молчания»… Сейчас подобное представить сложно. Вот чего мне не хватает – нового производственного романа в самом хорошем смысле этого слова. Как «Аэропорт» Хейли или «Территория» Куваева…

То же касается всех наших драгоценных провинций. Мне бы хотелось, чтобы в каждой были свои Искандер или Распутин – и при этом считались авторами не локальными, а всемирными. Хочется расцвета новой северной прозы, тем более что Арктика, в силу опять же не литературных, а политэкономических причин, кажется, возвращается если не в моду, то по крайней мере в повестку дня. «В Сан-Франциско всегда была своя литература, а теперь нет никакой. Скажи О’Хара, пусть постарается найти осла, который согласится поставлять для «Волны» серию рассказов — романтических, ярких, полных настоящего сан-францисского колорита», – говорил джек-лондоновский Смок. То же можно сказать о многих наших территориях, остающихся в литературном смысле белыми пятнами, зонами умолчания. Корчится улица безъязыкая… Собственно, я потому и начал писать в свое время, что хотел прочесть о современном Владивостоке – а было нечего.

Есть счастливые исключения, и мне хотелось бы, чтобы они превратились в правило. «Язычник» А. Кузнецова-Тулянина о кунаширских рыбаках, «Заххок» В. Медведева о постсоветском Таджикистане, уральский поток А. Иванова, «Тойота-Креста» М. Тарковского о сибирских и дальневосточных перегонах, «Чилима» И. Кротова о Владивостоке 1990-х, «Поцелуй тигрицы» моего земляка, таежника и охотоведа П. Фоменко…

Считается, что издателей сегодня интересуют прежде всего романы (а романом сейчас почему-то называют просто любую более или менее толстую книгу; хотя в смерть традиционного романа, о чём порой говорят, я не верю). Хочется ренессанса русского рассказа, нового Ю. Казакова.

3. Сам недоумеваю. Что это – профессия, хобби, миссия? Сейчас говорят о разработке профстандарта «писатель», но я так пока и не понял, что это даст на практике. Членство в каком-либо союзе – критерий формальный, не говорит ни о чем. Как и нечленство…

Что до портрета… Тут многое зависит от конкретной фигуры. У писателей хемингуэевского или лимоновского типа, а такие и сегодня есть, жизнь не менее интересна, чем творчество. Как писать их портреты – примерно понятно. Других, «кабинетных», – даже и не знаю.

4. Ждешь всегда одного и того же: новых книг, старых и новых имен. Всестороннего и глубокого отражения действительности, объяснения человека и времени. В какой манере, с каким героем – тут подскажет само время. И здесь, конечно, нельзя игнорировать военный контекст сегодняшнего дня, даже если кому-то хочется жить так, как будто его нет. Мы всегда живем у подножия вулкана, а сейчас переживаем один из драматичнейших периодов российской истории. Конечно, литература не может остаться в стороне.

Если вспомнить прозу Великой Отечественной, то сложившиеся, зрелые литераторы писали уже во время войны – и М. Шолохов, и А. Фадеев. Сразу после войны выстрелили книги фронтовиков В. Некрасова («В окопах Сталинграда») и Э. Казакевича («Звезда») – видимо потому, что обоим было уже за тридцать, они сложились еще до войны, Казакевич писал стихи и пьесы, Некрасов работал актером и театральным художником… Более молодые сержанты и лейтенанты «расписались» позже, к концу 1950-х – началу 1960-х, дозрев, доучившись и получив свободу сказать – Ю. Бондарев, Г. Бакланов, В. Курочкин и так далее.  

Что-то подобное происходит и теперь с донбасской темой. Быстрее всего реагирует поэзия, – она всегда в авангарде, как та самая легкая кавалерия. За ней подтягивается тяжелая артиллерия прозы. Здесь первым стал З. Прилепин (причем сегодняшняя война незримо присутствует – за кадром, между строк, – и в его вроде бы невоенных книгах последних лет – «Шолохов», «Собаки и другие люди»), а теперь уже можно говорить о целой генерации: тут и Д. Филиппов, и А. Долгарева (с прозой), и В. Троицкая… Уже есть о чем говорить и спорить. И этот процесс будет так или иначе продолжаться.

Что до литературы эмигрантов новой волны, отмены русской культуры на Западе, трудностей с переводом на русский западных авторов… Сложно делать прогнозы, лучше подождем – и увидим.

5. Он, конечно, и без моих подсказок разберется. Чего-то я просто не могу сейчас увидеть, за деревьями лес не всегда виден, – а он с дистанции разглядит…

Скажем, важная примета дня сегодняшнего – явное усиление государственного контроля в области литературы. Прежде государство старалось как-то контролировать СМИ, прежде всего телевидение, а на книги ему как будто было наплевать. Сейчас к каким-то моментам в книгах – мат, наркотики и так далее – отношение изменилось, все стало куда строже, и ответственность за написанное может быть в том числе и уголовной. Кто-то скажет, что мы идем к тотальной цензуре и Оруэллу, кто-то, быть может, воспримет происходящее иначе: как признание государством значимости, действенности литературы.

Пока люди живут и пользуются языком, – литература продолжается. Она жива, она разнообразна, интересна. Кто говорит, что вот, мол, раньше были классики, а теперь нет, – этот человек просто не дал себе минимального труда вникнуть в то, что пишется и издается…

Сегодня много пишут о прошлом. Мы словно еще не прожили свой ХХ век, не осмыслили его, не разобрались с ним – и снова в него погружаемся. И тут – интересный момент: книги о прошлом становятся книгами о настоящем, минувшее помогает понять сегодняшнее. Можно назвать и «Поход на Бар-Хото» Л. Юзефовича о Монголии начала ХХ века, и «Ледяную тетрадь» А. Рубанова о протопопе Аввакуме, и роман А. Колмогорова «ОТМА. Спасение Романовых»… Читая, постоянно ловишь себя на ощущении: нет никакого прошлого или будущего, есть лишь одно сплошное кипящее настоящее, и в нем мы живем.

1. Я живу в сегодня, имеющаяся ситуация меня всегда вдохновляет, даже если это катастрофа. Смесь творческой (пардон) натуры и защитной реакции. Сейчас мы внутри шторма, к какому берегу прибьет, кто выживет – непонятно. Минус – торжество насилия, плюс – каждый проявляет себя (в основном невольно, что особо ценно): наконец-то мы узнали всё о себе, а так бы жили, думая, какие мы классные, смелые и продвинутые. Каждый переживает не особо приятную, но очень полезную встречу с самим собой. 

2. Литературная ситуация еще больше стала напоминать базар: гвалт, кляузы, маркетинг. В конечном счете все это практики самопродвижения (замаскированные и откровенные) – и они куда заметнее продвигаемого товара. С одной стороны – вечная история, с другой – затрудняет оценку. В литературе много бойких персонажей, которые по разным личным причинам поднимают вокруг себя облака разнообразной пыли (героической, общественно значимой, жертвенно-высоконравственной)… Это делает их как бы крупнее. Оценить их реальный масштаб можно будет, когда пыль осядет.

3. Современный российский писатель — это кто угодно: врач, учитель, работяга. Хороший писатель не теряет контакт с жизнью, не игнорит погоду и быт, не сакрализирует себя и свое священное занятие. А. Бушковский, например, не только классный писатель, но и опытный печник. Хороший писатель не идет на поводу у своих страхов, плохой обслуживает их. Какие страхи у писателя? Быть неопубликованным, быть вторым, показаться недостаточно умным, недостаточно актуальным… Сейчас прибавились статьи УК. 

4. Я ценю голоса живых людей, мне интересно не мастерство, не гладкость письма, не взвешенность, а проявления чего-то не до конца осознанного самим автором, когда текст выходит из-под контроля. Здесь уместно упомянуть искусственный интеллект, в котором я пока вижу пусть перспективный, но только инструмент. В свое время печатная машинка изменила литературные методы, но не изменила суть. Подозреваю, с искусственным интеллектом будет так же. Посмотрим. 

Что касается смыслов, в ближайшие годы литература еще сильнее расколется на тексты, откликающиеся на / обслуживающие «злобу дня», и на сокровенные лично для автора. Для второго во все времена требуется и зоркость, и смелость, а теперь подавно. Говорить / писать о важном для тебя лично, когда все вокруг требуют высказывания на «общественно важные темы», очень трудно, а понять в таком шуме, чтó для тебя самое главное – еще труднее. «Актуальное» быстро взлетит, а потом по большей части канет, второе рискует вообще остаться не опубликованным в ближайшее время, но имеет шанс оказаться интересным в будущем. 

Это мой личный взгляд, а я хоть и стараюсь сохранять трезвомыслие, но все равно остаюсь пристрастным. В чем не приходится сомневаться, так это в том, что технологии продвижения и цензура серьезно усложняют трезвую оценку искусства. Для взвешенного понимания снова нужно время. 

5. Читая или слушая многие современные писательские высказывания, понимаешь, насколько важной разновидностью не только литературы, но и мироощущения является молчание. Молчание иногда и важнее, и честнее любых слов. Впрочем, есть авторы, чьих слов ждешь. Их немало. Живое, настоящее я нахожу в текстах И. Кочергина, А. Козловой, Е. Козловой, Е. Никитина, А. Секисова. В поэзии Г. Лукомников жжет, А. Родионов жжет. Уверен, я назвал лишь немногих. Я не литературовед, но точно знаю – читателю есть чем заняться.

1. В первой половине 2020-х было столько важных событий помимо литературы, что мне трудно ответить на этот вопрос. Могу сказать о том, что особенно огорчило лично меня. Это смерть А. Цветкова. Что касается радости, ее у меня вызывали не события, а конкретные стихотворения (необязательно за этот период).

2. Я не думаю, что современной литературе недостает каких-то книг. Ей, скорее, недостает молчания.

А прочитать я бы хотела, наверное, о женщине. Чтобы это был честный разговор и совершенно новая оптика. Что-то убедительное и вдохновляющее. Возможно, такие произведения уже есть, и я просто их еще не прочитала. Что ж, буду ждать встречи с такой книгой.

3. Это не один портрет, а целая выставка. Портретов, натюрмортов, пейзажей. В общем, что-то разнообразное. Но объединяет этих писателей одно. У них в трудовой книжке не написано «писатель». И они не зарабатывают больших денег литературой. Они где-то работают, но это не имеет значения. Важно только то, что они создают. 

Людям, далеким от литературного мира, может показаться, что писатели – это неудачники. И в своей системе координат они будут правы. Но для писателя самой большой удачей является слово. И счастлив тот, кто нашел подходящее.

4. Честно говоря, у меня нет каких-то ожиданий. Ни от литературы второй половины 2020-х, ни в целом от литературы. Хочется сильных переживаний от прочитанного. А это зависит не только от писателя, но и от читателя.

А еще мне кажется, что этого времени недостаточно, чтобы осмыслить важные события. Может быть позднее, на значительном расстоянии от первой половины 2020-х, появятся сильные вещи о том, что происходило и продолжает происходить.

5. У Д. Балина в поэме «Новости» есть такие заключительные строки:

Нас никто не спасет. Но можно хотя бы попытаться
говорить стихами, чтобы они знали, что мы когда-то жили…

Я не знаю, на что нужно обратить внимание историку. Для меня это сложный вопрос. Он предполагает глубокий анализ, провести который я не в состоянии. Но я солидарна с Денисом. Хочется, чтобы знали, что мы когда-то были. Что мы есть. Что мы останемся стихами.

1. «События литературы» очевидным образом – лишь реакция на общий «ход вещей». Сетовать же на это – все равно, что противиться ходу времени: очевидно, что бесполезно, и уж точно – малопродуктивно. 

То, что печалит безусловно – уходят старшие товарищи, список потерь последних лет изрядный. 

По большей части стали историей литературные фестивали. 

Закрылись какие-то важные лично для меня проекты: журнал поэзии «Арион», издательство «Воймега». 

Еще из того, что печалит, хотя, наверно, и не сказать, что сильно удивляет: очень хрупок оказался привычный мир «литературной тусовки». Ушли фестивали и большие общие встречи, закрылись возможности привычных социальных сетей – и все, нет никой среды-то, как оказалось! Как ни крути, все это нам, «провинциалам», помогало не чувствовать себя на периферии. В какой-то момент, казалось, совершенно стерлись физические расстояния, появилось ощущение того, что неважно, сидишь ты в Москве, Вологде или в Нью-Йорке: мгновенный доступ к тому, что только что написано коллегами, или же обратное – мгновенная реакция на то, что только что написано тобой, воспринимались как должное и позволяли чувствовать себя «в процессе». Ушло? Ушло. Ну, что ж, видимо, наступило время не мгновенного отклика, а какой-то осмысленной работы. Снова вернулось понятие подборки, книги, не просто текста «с пылу с жару». 

2. Не скажу, что мне чего-то не хватает, и я готова делать заказы. О чем? Да так ли важно? Первично все же – не о чем, а как. Вот тут бывает сложно. Стихов хороших всегда мало – их больше хочется, но это – штучная материя. Не каждый день и даже год рождаются шедевры.

3. Чтобы сегодня адекватно широкой публике объяснить что-то про современного писателя, надо снимать хороший честный сериал. Серьезно! Иначе никак не объяснить, наверно. 

Уж по крайней мере рассказывать точно не через расхожие штампы и общие представления о поэтах и поэзии, какие-то «стихоклипы» или графоманские «литературно-музыкальные композиции», где поэтесса непременно в шали и с пером (хорошо, если не с гусиным). 

Ну, и просто литераторам почаще «в люди» выходить: буквально на встречи в библиотеки, школы, дома, не знаю там, культуры. 

Чтобы у читателя в итоге сформировалось адекватное представление о том, что литератор, поэт – не всегда маргинал или эксцентрик. Что мы все-таки по большей части обычные люди, просто в моменте наделенные своей особенной сверхсилой. Спокойно выходить, общаться, как у Н. Искренко (помните?): «без аффектации (вот, дескать, я писатель)…»

4. Открытий жду, прорывов. Молодых и наглых, извините. Но тут все сложно: юных литературное творчество как самоцель, мне кажется, все меньше увлекает. Впрочем, поживем – увидим. 

5. Эх, не завидую я будущим историкам! В их распоряжении окажется гораздо меньше артефактов, предметов вещного мира, чем у историков литературы прошлого, а археологам придется разбираться в программных кодах и натурально копаться на серверах. Черновики, архивы, переписки – давно все «в цифре». И все меньше, если честно, на нее надежды. Вспомните, как часто вы пересматриваете цифровые фото? А сколько их пропало с жестких дисков, если не было напечатано? Как ни парадоксально, но такой хрупкий и недолговечный материал – бумага, оказался надежнее. Но рукописи, как известно, не горят. Поэтому – надежда все же есть.

1. Перечитывала сейчас литературные итоги за эти годы и с неизбежностью наблюдала, как течение литературных событий наталкивалось, дробясь и огибая, на тяжело упавший поперек камень непроизносимого. Сначала в итогах не говорили о том, о чем и так все знали. А после – о том, о чем без осторожности говорить нельзя. Строили прогнозы, как отзовется непроизносимое, но всеми переживаемое на литературе. Нашла и замечание В. Березина в «Формаслове», что «Никаких значительных книг на расстоянии в полугодие увидеть невозможно». А в полудесятилетие?

Главным итогом кажется мне возвращенное разделение литературы на тут- и тамиздат. Появились издательства, куда можно отправить рукопись, если на родине издать ее нельзя. Вернулась мотивация снова писать в стол или печататься под псевдонимом. Вспомнились навыки непрямого высказывания – притом, что современность очень располагает как раз к прямому говорению. Кто-то и говорит, а кто считает, что не может – молчит или упражняется в искусстве «еще раз пройти мимо», как в анекдоте: намекнуть, провести тонкую параллель, «сказать иначе».

Другое явление, своеобразно рифмующееся с первым: возвращение классики, занятная конкуренция издательств за перевыпуск хрестоматийных томов в коллекционном оформлении – серийном, молодежном, сдержанном, ново и модно иллюстрированном. Из студенческой юности я помню дешевые и манкие пирожки «Азбуки»: книги размером именно что с пирожок, с кружащим голову фрагментом живописи на обложках, – и недорогие кирпичи «Эксмо», замаскированные под бульварное чтиво: с круглым окошком в мир страстей – влекущей картинкой на однотонной обложке. Сейчас переизданная классика выйдет подороже – но и выглядит весомей, прочней. Интересны проекты «Альпины», «МИФа», переиздали Абрама Терца в «РЕШ»… 

В «Альпине» же вышла одна из главных серий этого времени – литературоведческие эссе проекта «Полка». Последнее приобретение из этого ряда – «История русской поэзии», предыдущие тома рассказывали «О главных книгах русской литературы». Вспоминается проект 2010-х годов, руководимый В. Левенталем, – «Литературная матрица: учебник, написанный писателями» («Лимбус Пресс»); но он все же был дальше от именно просветительской, учебной задачи. 

Радовало и проступившее было разнообразие издательств. В какой-то момент казалось, что авторам впору глазами разбежаться, выбирая, куда обратиться с серьезной прозой. В принципе и сейчас осталось куда податься – но многие издательства и проекты закрылись. Одна из последних новостей этого рода – прекращение работы издательства «No Kidding Press», которое не специализировалось на отечественных авторах, но значительно расширяло контекст их письма и прочтения.

Схлопнулись и значимые премиальные проекты. Говорили, что даже рецензии большого жюри «Нацбеста» снесли из интернета – но я как-то нашла их, почитала, ностальгируя: то, что когда-то могло авторов выводить из себя, теперь воспринимается как бесценный памятник литературного времени.

Ценю и недавний бум автофикшна – хотя при подготовке к лекции о нем опиралась на статью-диалог И. Роднянской и В. Губайловского «Книги необщего пользования», которые в 2007 году говорили о еще не мейнстримном явлении и сами опирались при этом на Гольдштейна, Гинзбург, Лосева… Сейчас хорошим тоном считается от автофикшна устать – а мне-то видится в нем вариант старинного и не устаревающего жанра исповеди. Жанра литературы, прорывающего рамки литературной условности. Очень нравится линия автофикшн-книг в «Поляндрии NoAge».

Если говорить о жанрах, хочется отметить и другой бум – книг рассказов. Не просто сборников, не только антологий – хотя вот только что, можно сказать, вышли блистательные образцы: в «РЕШ» антология «Тело: у каждого свое» (включающая рассказы В. Авченко, А. Варламова, Д. Драгунского, А. Матвеевой, М. Степновой, С. Шаргунова…), в «Альпине» – «Механическое вмешательство» (среди авторов – Я. Вагнер, Ш. Идиатуллин, Е. Некрасова, Т. Толстая), в «Самокате» – «Школа Шрёдингера» (сборник детских рассказов И. Богатыревой, Н. Дашевской, Д. Сабитовой, А. Жвалевского и Е. Пастернак и др.), в «Подписных изданиях» – святочные «Сказки нового года» (которые написали К. Букша, А. Олейников, А. Секисов, Ю. Яковлева и т.д.). Неровные художественно, но ценные разнообразием и новыми именами тематические сборники издательства «Есть смысл». Антологии, созданные при участии «Школы литературных практик».

Но и просто книги рассказов, причем часто – дебюты в этом жанре, о чем раньше всегда предупреждали молодых авторов: невозможно, заяви о себе романом, тогда, может быть, издатель допустит к выходу малую прозу. Книги А. Шипиловой «Скоро Москва», А. Лужбиной «Юркие люди», яркий дебют и рост в прозе поэта А. Горбуновой. Упоительные и точные в диагнозах, как актуальный роман, книги сказок Е. Некрасовой. Остро-психологическая микропроза А. Шалашовой в «Красных блокнотах Кристины».

Рассказ востребован временем как проза быстрого реагирования. Автофикшн – как способ обостренного присутствия во времени. Возможно, когда-нибудь из этого времени вырастет что-то большое и неспешное, в духе иной переиздаваемой русской классики, – но до этого надо литературе и нам дожить.

2. Те книги, которых литературе и правда недостает, никогда не предскажешь: настоящее новаторство уворачивается от предвидения. А недостает литературе всегда именно нового, неповторимого. Если же говорить о читательском запросе, то мне интересно художественное усложнение исповеди и поиск новых возможностей сказки, мистики, фэнтези.  Очень радовалась поэтому удачному завершению цикла «Тайны Чароводья» Ю. Ивановой, предвкушаю последнюю циклу из семикнижия о «Семи пряхах» Т. Михеевой: первое – фэнтези для подростков, второе – в большей степени янг-эдалт. Нравятся сращением мистики и быта книги А. Сальникова и Д. Бобылёвой. 

Из сложно устроенных исповедей пока все же образцом для меня остается «Автоархеология» В. Мартынова – но она выходила до обозреваемого полудесятилетия. 

3. Одним словом: живой. Ну хорошо, двумя: живой, пишущий. Ну хорошо, тремя: живой, пишущий, видящий. Современный писатель – тот, кто смотрит на то же, что и мы с вами, а видит больше. И может сказать об этом так, что и у нас на что-то откроются глаза. От истины, правды или изумления новым возможностям письма. Литература – то, что открывает, когда мир теснит и схлопывает. Открывает глаза, открывает сердце, открывает мир, открывает саму себя – литературу.

4. Продолжения литературы. Пусть будет.

5. Наверное, я назвала бы авторов, которые сейчас кажутся мне наиболее точными портретистами времени и современного человека. Например: Р. Сенчин, Д. Данилов, А. Горбунова, К. Букша, А. Снегирев, О. Васякина, Е. Некрасова, И. Кочергин, А. Шипилова, Э. Веркин…

Обратила бы внимание и на то, как смешиваются жанры. Сказка, хоррор, притча, бытописание, сатира, мистика, философский трактат, поэзия в прозе, терапевтическая литература, исповедь, антиутопия работают сообща, создавая неповторимо пластичный, меняющийся, многослойный образ современной литературы. У названных выше авторов хочется привести в пример такие книги, как «Ваша жестянка сломалась» Горбуновой, «Плохая жена хорошего мужа» Снегирева, «Запасный выход» Кочергина, «Снарк снарк» Веркина.

Отмечу и книги, на мой взгляд, порожденные самим языком современности: сборники мемно-анекдотичных притч поэта В. Пуханова «Одна девочка», «Один мальчик», «Добрый волшебник». Проза, говорящая голосом времени, – времени назло.

1. Радует меня главным образом то, что поэты стали жить дольше. Сегодня с нами А. Кушнер, Г. Русаков, О. Чухонцев, Ю. Ряшенцев, Е. Рейн – старейшины цеха, большие поэты большого времени, каким-то образом вместившиеся и в наши маленькие времена. Новые публикации и книги названных поэтов и еще целого ряда замечательных мастеров последующих поколений – вот то, что радует «неизменно и верно». Отдельно хотел бы назвать две прекрасные книги стихов самого последнего времени, к которым сам имел честь приложить руку — как автор предисловия или отзыва на обложке: это «Вторчермет» И. Васильцова и «Стихи о русских поэтах» К. Комарова. 

Отдельной радостью было издание книги В. Зелинского «Разговор с отцом» – о критике К. Зелинском и его времени. Мне кажется, эта небольшого объема книга знаменует новый поворот в разговоре о литературе советской эпохи. Прежде всего разговор этот должен стать и в самом деле разговором, то есть диалогом, попыткой понять писателей того времени как живых людей со своими идеалами, представлениями о мире и человеке. Мы заигрались в нигилизм, в «публицистическое разгильдяйство», по Блоку, а также в квази-иерархию, которую нам подсовывают вот уже более трех десятилетий. Литература, поэзия XX столетия ждет своего читателя, не зараженного бациллой тех или иных идеологических противостояний. 

 Сожаление, огорчение и недоумение вызывает многое, но об этом не хочется говорить. Поэтому – снова о радости. Радует меня прибавление молодой поэзии за последние годы – здесь просверкивает много талантливого и интересного. Тут же можно бы сказать и о ряде сожалений моих в связи с чертами работы, да и поведения так называемой литературной молодежи – как явления, не расколотого пока на достаточное количество автономных творческих единиц. Но, во-первых, кое о чем из этого мне уже доводилось высказываться, а во-вторых – это разговор отдельный, подробный, «профессиональный и бескорыстный» (А. Кушнер). 

2. Лично мне не хватает таких книг, как упомянутый мной здесь «Разговор с отцом» Зелинского. Разумеется, речь не идет о том, чтобы дети известных и полузабытых писателей чаще брались за мемуары etc. Речь идет о настоящем знании, что называется, «изнутри», выступающем об руку с неподдельной заинтересованностью, попросту с любовью – пусть какой угодно сложной, горькой, противоречивой, лишь бы – подлинной. Знание, высвеченное любовью, – вот, на мой взгляд, фундамент всякого глубокого высказывания о живом литературном явлении, явлении творчества. 

Когда я вижу, что о моих любимых поэтах пишут пренебрежительно, как бы даже рисуясь незнанием их наследия, а точнее сказать – безнаказанностью этого незнания, которое только поощряется в иных кругах, – я воспринимаю это как личное оскорбление. Хочется крикнуть в ответ по-пушкински: «Врете, подлецы!», вспомнить строки из «Завещания» И. Сельвинского: «О, потомок, близкий или дальний, / Встань тогда горою за меня!» 

Мне очень не хватает этого чувства поэтической солидарности в современном литературном процессе. Конечно, ушедшие поэты не порекомендуют тебя в тот или иной союз или журнал, не выдвинут на премию, не напишут на твою книгу рецензию… Но я твердо верю, что любовь к поэзии превыше подобных соображений, а поэтическая солидарность не знает пространственных и временных границ. И хочется читать книги о поэзии, в которых эта любовь и солидарность явственно ощутимы. 

3. Во второй половине прошлого века масштаб «поэта в России» мало-помалу редуцировался до формата частного человека. Вряд ли в ближайшее время что-то в современности изменится настолько, что наши двадцатые можно будет соизмерять, скажем, с двадцатыми века прошлого – эпохой титанов и трибунов, мыслящих в масштабах, которые столь далеки и недосягаемы для нас, что вызывают уже даже не удивление, не священный трепет, но… смех. Это почти нервный смех – смех как защитная реакция. 

Писатели привыкли подтрунивать над собой, иронизировать надо всем, что можно и нельзя, ощущая себя «просто людьми», которые в виде исключения занимаются чем-то еще отличным от того, чем занимается большинство. (Я говорю «писатели», имея в виду и прозаиков, и поэтов, и критиков – в конечном счете все мы писатели, то есть люди пишущие.) На это, разумеется, есть свои исторические обоснования и закономерности. Но читателю от этого не легче. Читатель обращает взгляд на историю литературы, на классику, и видит одну непрерывную эпоху подъема, скрепляющую различные периоды развития родной литературы. От «Слова о полку Игореве» до «Медного всадника», от Державина до Некрасова, от Блока до Маяковского – все живо этим ощущением подъема, все исполнено значения и масштаба. И даже 1950–1960-е, а отчасти и 1970-е годы поэзии нашей еще соответствовали духу всего пути, пройденному русской литературой. 

А в 1990-х произошел культурный обвал, из-под которого мы еще выбираемся. Сегодня те, кто выкарабкался из-под бремени безвременья и просто твердо стоит на ногах, уже составляют счастливое исключение. До подлинного подъема нам, боюсь, пока далеко, и никакие общественно-политические катаклизмы не могут служить его посильным заменителем и аналогом – как ни тщатся сегодня иные доказать обратное. 

Для портрета современного поэта (сузим рамки вопроса) пока не готовы краски, хотя холст уже натянут на подрамник. Можно было бы отделаться графической зарисовкой, эскизом, но «поэт в России больше, чем поэт» – будем надеяться, что эти зацитированные и запародированные слова не вовсе пока устарели. А значит, и краски нам еще пригодятся.

4. Я уже частично высказался по этому поводу во втором ответе. Добавлю к этому: глубины и культуры. В поэзии нехватка первого, как правило, прямо пропорциональна недостатку второго. А так как слежу я в основном за поэзией и за всем, что с ней связано, то и читательское надежды свои обращаю прежде всего к тем, кто имеет к ней отношение. 

5. На то, на что обычно историки не обращают должного внимания: на труд талантливых одиночек, не сбивающихся в стаи и «направления», не кучкующихся по премиальным спискам и тусовочным иерархическим кубикам. Не так давно я почти случайно узнал, что в Литературном институте изучают творения авторов, ставших лауреатами / финалистами одной карикатурной молодежной премии, вся «сила» и «авторитет» которой – в щедром спонсировании ее одним дружественным восточным государством. Так вот, мне бы очень хотелось, чтобы будущие историки литературы оказались тоньше, умнее и дальновиднее тех, кто составляет нынешние программы, раздает премии и формирует сиюминутные иерархии.