Михаил Гаспаров в своих знаменитых «Записях и выписках» рассуждал об антиэгоцентризме филологии: «Ю. М. Лотман сказал: филология нравственна, потому что учит нас не соблазняться легкими путями мысли. Я бы добавил: нравственны в филологии не только ее путь, но и ее цель — она отучает человека от духовного эгоцентризма. (Вероятно, все искусства учат человека самоутверждаться, а все науки — не заноситься.) <….> Филология изучает эгоцентризмы чужих культур, и это велит ей не поддаваться своему собственному».
К сожалению, практика многих современных филоложных стихотворцев свидетельствует, что сей завет патриарха отечественной филологической мысли ими игнорируется. В своих стихах они цветистой клюквой развешивают артефакты примитивной научной нахватанности, сочтя себя, вероятно, владеющими тайным знанием небожителями, но на деле выглядят нелепо и пародийно. Постыдная посредственность стихопродукции при этом не осознается никак, ибо логика таких доморощенных жлобят и снобчиков прочней и неуязвимей титанового бревна: я окончил филфак (с придыханием), поэтому стихи мои гениальны по умолчанию, впрочем, вам, черни и быдлу, не понять, не взлететь в те надречевые сферы, коими опалены мои крыла.
Новосибирский стихач-хохмач Иван Полторацкий — едва ли не образцовый пример подобного скоморошества, Репетилов с претензией на Чацкого (если не на самого Грибоедова), крепко оглоушенный типичным набором комплексов местечкового гения.
Творческий метод Полторацкого — смехотворная заносчивость в сочетании с делаными кривляниями созревающей школьницы. Попытки же прикрыть пустоту бессмысленного жевания слов накручиванием абортированных, выдыхающихся на ходу метафор удаются Полторацкому из рук вон плохо. Сколько кошка ни зарывай нервически когтями следы своих шалостей — характерный запах остается.
Стихотворные максимы Полторацкого отличают гаденькая пустотность и тараканистая грязца умозрительной высоколобости, а отнюдь не «сочетание барочной избыточности и <…> стремления к точности» (как пишет трудолюбивый опылитель приверженцев данной «поэтики» критик Кукулин):
Нет ничего бессмысленнее, чем утверждать, что жизнь не имеет смысла. Если ты не видишь причинно-следственные связи — не значит, что все случайно. Лирические же испражнения (зачеркнуто) упражнения Полторацкого, видимо, призваны заворожить своей драмой и исповедальностью настолько, что даже выделены порой курсивом. Внимание, читатель, это важно: Смысл моей жизни — спать с беременной собакой. Когда закончились люди, она согревала меня. Всю зиму. С молчаливой преданностью заглядывая в глаза, никогда не засыпая раньше меня. Благодаря ей я понял, что такое абсолютная любовь.
Пробивает на слезу не хуже есенинского «покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег», а? — пусть даже и собака оказывается плюшевой (как она забеременела, предполагать не стану). Однако, как говорилось в одном фильме, — я мог бы обойтись без этой информации. И во имя ментальной гигиены лучше действительно обойтись, ибо такой словесный мусор вырабатывается тоннами. Читателю остается лишь недоумевать — как не скучно, не противно, не тошнотворно всем этим полторацким выдавать его на-гора в промышленных масштабах.
Но не только в сфере выдаваемых за стихи рвотных излияний реализует себя Иван Полторацкий. Временами он по праву научного сотрудника Института филологии предпринимает вялые попытки поговорить о поэзии и делает это, как не трудно догадаться, все с той же грацией клоуна, уволенного из провинциального цирка.
Наша с Иваном светская беседа о сущности поэзии ведется (с перерывами) уже несколько лет — с тех пор, как я приехал в Новосибирск поговорить о том, что мне нравится в стихах местных поэтов, а что нет. Давеча Иван отметился видеоалаверды, где прекрасно все. И вымученная пошлая иронийка: «…Бориса Рыжего, Бродского и других классиков уральской поэтической школы». И праведного гнева исполненные высказывания о «затирании» силлаботоники из уст представителя затертого уже в радиоактивный пепел верлибра. И чудесная мысль о «классических проблемах шестидесятых годов», когда вопрос о коротании ночей с беременной плюшевой собакой еще не стал центральным предметом поэтической рефлексии. Иван ничтоже сумняшеся путает лирического героя и читателя, модернизм и постмодернизм, противоречит сам себе напропалую, расписывается в склерозе, оперирует, никак не раскрывая их сущности, пустопорожними понятиями вроде «новизны», подходит с одной и той же меркой к поэзии и диссертации (что, кстати, многое объясняет в его собственных стихах) и к концу сваливается к апогею школьной схоластики — истеричному требованию, чтобы стихи непременно были «о чем-то». Почему силлаботоники могут писать «ни о чем», а верлибристы не могут, хотя сплошь и рядом делают именно это, чему один из тьмы примеров дан выше. Легкость в мыслях необыкновенная, а каша — обыкновенная.
В ходе этого невнятного бормотания Полторацкий, однако, усиленно пыжится и старается держать лицо, вызывая порой искреннюю жалость. Даже котик (запрещенный прием вообще), явившийся ближе к финалу видео, положения не спасает. В каждой фразе сквозят те самые «тяжеловесность и бессилие», которые Иван пытается бичевать.
В ходе прошлогодней полемики по поводу премии «Поэзия» Дмитрий Кузьмин обозначил авторов нашей «Кавалерии» как «ученую, но так ничему и не выученную сволочь». Резковато, конечно, и в высшей степени несправедливо, но определение своей хлесткостью мне понравилось. Думаю, Полторацкого и ему подобных оно описывает как нельзя более точно.
В общем, ни два ни полтора. Да и единицы (ни поэтической, ни иной) не просматривается, как ни крути.