Знак Освенцима. О творчестве Имре Кертеса, лауреата Нобелевской премии по литературе

«Имре Кертес – великий писатель; вероятно, Нобелевскую премию он получил бы и в том случае, если бы писал не на таком маленьком языке, как наш (то есть венгерский. – Ю. Г.), а, скажем, по-английски»¹.

Я начал свою статью этой цитатой по одной простой причине: примерно так же я сам собирался ее начать. А поскольку Эндре Бойтар опередил меня, то мне остается лишь привести его слова.

Утверждение Бойтара можно было бы повернуть, придав ему такой вид: присуждение писателю Нобелевской премии – это как бы вручение свидетельства (диплома, сертификата) о величии. Наверное, у Нобелевского комитета бывали ошибки: там ведь, как говорится, тоже люди сидят; однако несомненная, никем не оспариваемая престижность Нобелевки тоже о чем-то свидетельствует – не в одной же солидной сумме дело!

С приведенными (и в полной мере разделяемыми мною) словами Э. Бойтара как будто не очень согласуется тот факт, что весть о присуждении Нобелевской премии Кертесу хотя и вызвала в Венгрии фурор (ведь в его лице венгерская литература, литература – это я говорю со знанием дела – зрелая, богатая, полнокровная и во многих своих достижениях достойная того, чтобы войти в золотой фонд литературы европейской и мировой, но по несчастному стечению обстоятельств, из которых чаще всего упоминается пресловутый «языковой барьер», все еще недостаточно известная в мире, впервые получила столь высокое международное признание), однако в хоре откликов на это действительно незаурядное событие звучали разные, не всегда восторженные голоса.

Начать с того, что имя Имре Кертеса не относится в Венгрии к числу самых известных и читаемых ²².

Правда, даже поверхностные разыскания показывают, что Имре Кертес – лауреат едва ли не всех венгерских литературных премий, в том числе премии Аттилы Йожефа и, шесть лет назад, высшей государственной премии Венгрии – премии Кошута, а также очень многих зарубежных, прежде всего немецких – например, престижной премии Гердера. И тем не менее…

В чем тут причина? Вероятно, прежде всего в том, что Кертес пишет на тему, которая нынче в наших краях мало популярна даже в среде интеллигенции. Знаю это по собственному опыту: когда я предлагал книги Кертеса для перевода и издания, реакция сводилась к тому, что, мол, ну сколько, сколько же можно об этих концлагерях!..

Пока что в Европе со своим неприглядным прошлым более или менее полно рассчитались лишь немцы. Вероятно, поэтому Имре Кертес с его «несалонной» темой больше известен в Германии, чем у себя на родине. Его произведения, кажется, до последней строчки переведены на немецкий; немцы же выдвинули его и на Нобелевскую премию. Да и живет он (оставаясь гражданином Венгрии) больше в Германии и Австрии.

Впрочем, живет он там не только потому, что там ему лучше. Но и потому, что ему хуже – в Венгрии. В интервью, данном газете «Die Zeit» спустя несколько дней после решения Нобелевского комитета, он говорит, что, собственно, чувствует себя в некотором роде изгнанником. Хотя он любит Будапешт, любит его атмосферу, его юмор, – в Будапеште ему трудно работать. Там, заявляет он, «господствует откровенный антисемитизм <…> В средствах массовой информации открыто выступают нацисты, агрессивные националисты <…> Это выглядит почти так же отвратительно, как в конце тридцатых годов». Кертес говорит о расколотости венгерского общества, где «непримиримо противостоят друг другу либералы и националисты» ³; правда, он добавляет, что после прошедших недавно выборов ситуация, кажется, начинает меняться.

Возможно, глядя из благополучной Германии, Кертес склонен немного сгущать краски; но ведь я говорю не о ситуации в Венгрии, а о душевном состоянии писателя. Его резкие высказывания, вероятно, покажутся более обоснованными, если упомянуть, что еще в 1990 году, после появления антисемитской статьи известного венгерского поэта Ш. Чоори, Кертес выступил с открытым письмом, в котором выражал гневное недовольство любыми попытками втиснуть его свободную личность (или личность любого другого человека) в тесные рамки расового, национального происхождения. «Я всегда считал своим призванием – а вместе с тем и своим писательским кредо – поиск возможности раскрыть хрупкость и ранимость моей индивидуальности перед всем миром: и перед всеми его расстрельными командами, и перед всеми чуткими сердцами, существующими в нем» ⁴. И, в знак протеста против пассивной позиции руководства Союза венгерских писателей, вышел из этого Союза.

Еще один факт – уже иллюстрация текущего момента. Из статей, опубликованных в «патриотической» венгерской прессе после присуждения Имре Кертесу Нобелевской премии, приведем лишь один пассаж – этакий стон души, – завершающий статью в газете «Мадяр форум»: ⁵ (курсив мой. – Ю. Г.).

Теперь читателю, наверное, понятно, что я имел в виду, говоря о неоднозначности восприятия венгерской общественностью известия о том, что Имре Кертес стал Нобелевским лауреатом ⁶.

Думаю, уже из этого короткого, но необходимого обзора читателю становится более или менее ясно, о чем пишет в своих книгах Имре Кертес; возможно, догадывается читатель и о том, насколько сложна эта проблематика, каким непростительным упрощением было бы наклеить на нее ярлык «лагерной темы» и на этом успокоиться. Тема в литературе вообще – вещь отнюдь не нейтральная; тема – это такое шило, которое так или иначе обязательно вылезет из мешка даже самого формализованного анализа. А тем более такая тема, как Холокост, тема, которая взрывает любые схемы, выстроенные из самых что ни на есть прочных нарративов, заставляя литературоведа, аналитика подниматься в философские, а то и в метафизические высоты, оперировать такими не поддающимися формализации категориями, как судьба, свобода, личность, Бог, смысл жизни и т. п.

Чтобы уж закончить здесь вопрос о теме, приведу слова самого Кертеса (из его книги «Галерный дневник», вышедшей в 1992 году и представляющей собой нечто среднее между эссе и писательским дневником): лучше, чем он, все равно не скажешь. (Запись датирована 1973 годом.)

«Вот говорят, мол, опоздал я с «этой темой», мол, не актуальна она уже. Мол, «этой темой» надо было бы заняться раньше, лет на десять по крайней мере и т. д. Я же нынче снова, ошеломленный, обнаружил, что ничто меня не волнует так сильно, как миф Освенцима (Освенцим, или Аушвиц, часто фигурирует у Кертеса, да и у других западных авторов, как обобщающее понятие, как синоним слова «Холокост». – Ю. Г.). Когда я размышляю над новым романом, я опять-таки размышляю об Освенциме. О чем бы я ни думал, я всегда думаю об Освенциме. Когда я говорю как будто о чем-то другом, я все равно говорю об Освенциме. Я – медиум, посредством которого дух Освенцима обращается к людям; Освенцим говорит из меня. По сравнению с ним все мне кажется ерундой. И не только по личным причинам, я в этом уверен, абсолютно уверен. Освенцим и все, что имеет к нему отношение (а что нынче не имеет к нему отношения?), со времен креста – величайшая травма европейского человека, хотя, может быть, понадобятся десятилетия, даже столетия, пока мы это осознаем. А если не осознаем, тогда – все равно. Тогда – зачем писать? и кому?» ⁷

Таким образом, в случае Кертеса тема – это практически все: ею обусловлены и поэтика, и философия его творчества. Кроме того, сам писатель, его жизненный опыт, его отношение к миру, к самым различным его проявлениям (политике, личной жизни, творчеству и т. д.) вытекают из этой темы и возвращаются к ней. И притом у Кертеса не возникает даже тени сомнения, что тема эта в чем-то, возможно, обедняет его. Если некий писатель N. пленен, скажем, морем, живет морем, посвящает все свои творческие силы морю, то у него – или у читателей, у критиков – может возникнуть мысль, что ведь в жизни есть и многое другое, не менее, может быть, интересное, чем море. Для Кертеса же тема «Освенцим» – воплощение сущностного состояния современного мира и человечества, то есть вне этой темы, вне хотя бы подразумеваемой соотнесенности с ней вообще нет и не может быть ничего сколько-нибудь значительного, достойного усилий писателя.

Итак, Имре Кертес – писатель одной темы; он и тема счастливо нашли друг друга… Написав эту фразу, я чувствую, что она звучит, мягко говоря, странно, если не кощунственно, – в свете тех обстоятельств, которые связали писателя с темой Холокоста (и тем не менее я не стал исправлять эту фразу: почему – выяснится в дальнейшем).

Весной 1944 года четырнадцатилетним мальчиком Кертес, среди тысяч и тысяч других венгерских евреев, был увезен в Освенцим, оттуда в Бухенвальд и, чудом выжив там, весной 1945 года вернулся на родину.

То, что сказано здесь в трех неполных строчках, и стало для Кертеса переживанием, которое более не отпускало его сознание. И не только в том смысле, что оставило незаживающий шрам в памяти: оно заставило его, сначала, может быть, независимо от собственной воли, а затем все более сознательно и целеустремленно, изменять свое, привычное, что называется «с молоком матери» усвоенное представление о мире, о своем месте в нем, о системе духовных ценностей, которая, с теми или иными несущественными отклонениями, для всех нас, в нашем европейском универсуме, является незыблемой основой наших вкусов, предпочтений, желаний, устремлений, действий.

Говорят: если в один прекрасный день будет неопровержимо доказано существование внеземных цивилизаций, то все наше самосознание, наш образ мысли зашатаются и рухнут, человечество оцепенеет в растерянности, потому что этот новый фактор выбьет почву из-под множества постулатов, за которые мы держимся, на которые ориентируемся – пускай подсознательно… Однако не менее вероятно, что люди, во имя сохранения привычного душевного равновесия, будут тихо, но упорно отрицать очевидное.

Примерно то же произошло с человечеством, когда перед ним открылась правда о лагерях смерти (сначала гитлеровских, а затем и сталинских): поужасавшись, поахав, мы постарались если и не удалить эту ментальную занозу, то как-либо изолировать ее в сознании, окружить ее чем-то вроде чернобыльского саркофага, под которым нарыв тлеет себе, невидимо и неощутимо: авось при нашей жизни он и не вырвется наружу. Старая истина, которая гласит, что уроки истории никого ничему не учат, подтверждается здесь с неожиданной и трагической силой. Вот что пишет об этом сам Кертес (все там же, в «Галерном дневнике»):

«Все уже произошло – и из произошедшего ничего не последовало. Освенцим и Сибирь ушли (если ушли) в прошлое, едва коснувшись сознания человека; в этическом же плане ничего не изменилось. Весь накопленный опыт пропал втуне. Но где-то втайне, подспудно этот опыт должен все-таки жить. Именно поэтому везде, куда ни глянешь, бросается в глаза, вопреки всей суете, всей кажущейся пестроте бытия, образ растительной жизни, вялого, задавленного историческим роком прозябания. И именно поэтому так бескрыла духовная жизнь, которая по сути своей есть не что иное, как истолкование бытия, с которым люди обращаются к Богу» (с. 102).

Имре Кертес, как показала вся его жизнь, все его творчество, относится к числу тех немногих, кто не способен ради душевного комфорта стереть из активной памяти страшную реальность, к которой он прикоснулся и в которой чудом не захлебнулся. При этом им движет вовсе не желание разделить с другими давящий на него нечеловеческий груз, тем самым в какой-то мере облегчив и свою ношу. Вероятно, банальные формулы вроде «заботы о человечестве» или «защиты гуманных ценностей» в его случае нам мало что объяснят; точнее, может быть, сказать, что Кертес с невероятными усилиями, напрягая разум и сердце, упорно пытался и пытается понять, с чем же он столкнулся, едва вступив в жизнь, и почему то, с чем он столкнулся, воспринимается людьми как нечто едва ли не естественное или, во всяком случае, неизбежное. Он решительно отвергает такое отношение к роману «Без судьбы» (1975), когда в лагерном «эпизоде» его жизни критики и читатели видят лишь факт его личной биографии. Отвергая трактовку книги «Без судьбы» как автобиографического романа, Кертес (в том же «Галерном дневнике») пишет: «В биографии моей самое автобиографическое – то, что в романе «Без судьбы» нет ничего автобиографического. А что все-таки можно считать автобиографическим, это то, как я все автобиографическое в нем опустил – ради высшей достоверности. И то, как выстраданная безличность все же становится в конце концов прорывом и обрамлением личности, безмолвной в своей партикулярности» (с. 141). То есть, попросту говоря, индивидуальный опыт стремится стать органической частью надличностной, общечеловеческой этики.

Сам по себе факт посещения преисподней еще не делает человека ни мудрым, ни талантливым, иначе к концу XX века мы были бы выше головы завалены философскими откровениями и художественными шедеврами. Имре Кертес после возвращения из концлагеря целых пятнадцать лет жил заурядной жизнью газетчика, потом рабочего: причины, которые вынудили его оставить журналистское поприще и пойти на завод, просвечивают сквозь рефлективный стиль его повести «Английский флаг» (1991); хотя конкретики в них мало, ясно все же, что они связаны с обретением духовной зрелости и со все более острым осознанием необходимости «сформулировать» свою жизнь, а значит, определить главное дело, или, если угодно, свою миссию в этом мире. (Имре Кертесу чужда религиозность в какой бы то ни было форме. И тем не менее, как мне упорно кажется, в особенностях организации его духовного мира, в том, как он подчиняет всего себя высшей задаче – «завету», брезжит некая древнееврейская, ветхозаветная традиция профетического служения: должны же ведь в чем-то сказываться древние, до поры до времени дремлющие гены!)

Книга «Галерный дневник» открывается записью:

«1961. Год назад я начал писать роман.

Нужно отбросить все.

Я гулял в парке, по истлевшей прошлогодней листве. Поодаль от дорожки, меж деревьями, еще зеленела трава, на ней валялись рыжие, желтые опавшие листья, остальные пока висели на дубах, словно опущенные бессильно руки. Я чувствовал: если я буду к себе терпелив, чудо должно свершиться» (с. 9).

(Если бы пророк Моисей вел дневник, он, вероятно, записал бы в нем что-нибудь в таком же роде – перед тем как выйти к евреям и позвать их в сорокалетние странствия в поисках Ханаана.)

Работа над романом «Без судьбы» потребовала десять лет. Еще пять лет рукопись валялась по издательским портфелям: необычность этого текста нельзя было не почувствовать, но, наверное, именно это обстоятельство и будило в душе ответственных товарищей инстинкт самосохранения.

Приведу еще одну запись из «Галерного дневника»:

«Апрель 1975 г. «Без судьбы» напечатана. Я честно заглянул в себя: свобода и пустота. Ничего не желаю, не чувствую. Разве что некоторый стыд – за суету, с какой я этого добивался. Трубы молчат. «Победа!» – вздохнул полководец и умер» (с. 34).

(Как хотите, но мне опять видится тень Моисея…)

Таким образом, с момента возвращения из лагеря смерти до момента, когда Кертес приступил к работе над романом, прошло полтора десятка лет; причем это были годы, когда человек в полном смысле слова становится взрослым: избавляется от детской наивности и непосредственности, обретает способность видеть себя со стороны, трезво ценить вещи и явления, отделять видимость от сути. Но процесс взросления не был у Кертеса чисто стихийным, спонтанным: создавая книгу, писатель – это видно по записям в том же «Галерном дневнике» – напряженно работал над осмыслением мира, погружаясь в лабиринты новейшей философии и человековедения: Кант, Шопенгауэр, Ницше, Кьеркегор, Дильтей, Адорно, Лукач и другие фигурируют в этих записях так же, как Достоевский, Кафка, Камю, Томас Манн, Пруст, Сартр и др.

И вот ты открываешь первую страницу романа «Без судьбы» и читаешь бесхитростные строчки:

«Сегодня в школу я не ходил. То есть ходил, но только чтобы отпроситься. Отец дал мне записку, мол, просит отпустить меня «по семейным обстоятельствам». Классный наставник поинтересовался, что это за семейные обстоятельства. Я сказал: отца забирают в трудовые отряды; больше классный наставник ничего не спрашивал».

Где там Шопенгауэр с Кьеркегором! Дискурс повествования – на первый взгляд – недалеко ушел от уровня какого-нибудь школьного сочинения на тему «Как я провел каникулы». Или, в лучшем случае, от идиллических романов, в которых обращались к поре золотого детства с его трогательными радостями и смешными горестями Л.

1. BojtarЕ.Sziszuphoszteliutazasa // «2000». 2003. Januar. 40.о.[↩]
2. Социологический опрос, проведенный вскоре после того, как была обнародована отрадная весть, показал, что лишь 62 процента опрошенных знают такого венгерского писателя – Имре Кертеса (Heti Valasz. 8.XI.2002. 11.о.).[↩]
3. Цит. по: Nepszabadsag. 18.X.2002.[↩]
4. Цит. по: Bojtar Е. Ор. cit. 43.о.[↩]
5. Magyar Forum. 17.X. 2002.[↩]
6. Не останавливаясь подробно на том, как освещалось это событие в российских СМИ, скажу лишь, что – за редкими исключениями – это был поток неряшливой, иногда развязной, с массой ошибок информации. Даже в респектабельных «Известиях» утверждалось, что премией Кертес обязан прежде всего своей трагической судьбе (то есть Нобелевская премия – как бы компенсация за моральный ущерб от пребывания в лагерях смерти). Некоторые авторы с достойным луч шего применения упорством настаивают, что фамилию «Кертес» следует произносить как «Кертеш»; кто-то называет его болгарским писателем… «Бедный Йорик!» – театрально вздыхал я, роясь в этом мусоре.[↩]
7. Kertesz I. Galyanaplo. Budapest, 1992. 26-27.о. В дальнейшем ссылки на это издание обозначаются номером страницы в тексте.[↩]