Жизнь, мысль, образ

1

Чтобы составить представление об особенностях очередного поэтического года, нет надобности вести речь обо всех сборниках, выпущенных за этот срок, необходимо постараться определить, чем жила поэзия, к чему она стремилась.

Нынче и в беседах о поэзии, и в самой стиховой строке все прочнее утверждается решимость судить образное слово, строить и направлять его, руководствуясь не внешними, часто обманчивыми приметами, а его реальной ценностью – тем, что оно действительно, по существу означает и выражает, с какой мерой серьезности и убедительности отвечает на вопросы, выдвигаемые жизнью.

Всего лишь два-три года тому назад в стихах многих поэтов, особенно молодых, можно было найти строки, говорившие о широко открытых дверях, манящих далях, путях, уводящих в бескрайние просторы.

Что ж, казалось бы, за подобного рода обещаниями и призывами и впрямь стояла готовность к движению, жажда действенного познания мира, энергия, рвущаяся наружу.

Однако настойчивое подчеркивание собственной решительности, бесстрашия, уверенности в своих силах то и дело оборачивалось шаблоном, риторической фигурой, лишенной реального содержания. Шаткость нравственных решений не могли скрыть самые звонкие рифмы, самые дерзкие ритмы, самые залихватские, молодецкие интонации. Конечно, подлинные успехи были достигнуты на иных путях – смелого и глубинного постижения современности, выражения ее исторической и человеческой сути. Но шумные, гулкие, броские строки, не по праву привлекая к себе внимание читателей и критики, опять и опять оказывались предметом споров и обсуждений.

В этих спорах было много ложно-эффектного, нарочитого. Вспоминаются еще недавно бушевавшие дискуссии об относительном значении родника и спутника, об иерархии «простых» и «высоких» речений – дискуссии, которые оказались снятыми, зачеркнутыми практикой нашей поэзии. Теперь и споры стали иными, более существенными и плодотворными.

Наиболее приметная дискуссия 1965 года была посвящена поэме – ее состоянию и ее перспективам. И хотя спор этот как будто велся о судьбе лишь одного жанра и притом еще не самого преуспевающего, он шел весьма оживленно, деловито и сложился во многом показательно.

Знаменательно и то, что участники его, решительно и последовательно защищая свои позиции, не старались «уничтожить» и «проработать» друг друга. Конечно, это момент организационный, но и он свидетельствует о постепенном вытеснении из нашего литературного обихода пережитков групповой суеты и утверждении товарищеской, деловой, рабочей атмосферы.

Обмен мнениями позволил яснее определить черты современной поэмы, широту путей, перед нею открытых. Можно считать очевидным: наряду с «поэмой характеров», так яростно отстаиваемой И. Сельвинским, развивается и будет развиваться поэма смелых, не лежащих на поверхности сопоставлений, связей, переходов; рядом с поэмой, по преимуществу повествовательной, – поэма лирическая.

Соображения, касающиеся непосредственно одного жанра, вплотную подводят к обсуждению вопросов куда более широкого плана. Мы еще раз убедились, что давно и справедливо сказанные слова о сближении лирики и эпоса нуждаются в строгом уточнении, в изучении тех сложных и многоразличных образований, которые являются плодом этого взаимопроникновения. Стоит подумать и о том, какие изменения следовало бы внести в теорию жанров, какое соотношение меж нею и реальным состоянием различных родов и видов художественной литературы наметилось в последнее время.

Здесь место сказать об одном обстоятельстве, которое нам обязательно надо иметь в виду, для того, чтобы по достоинству оценить нынешний день нашей поэзии. В той же дискуссии о поэме были произнесены слова о «межсезонье», будто бы установившемся в поэтическом творчестве. И тотчас же вспомнилась статья Ю. Тынянова «Промежуток», написанная в 1924 году и посвященная разбору поэм Маяковского, Хлебникова, Тихонова, Асеева, Пастернака, стихов Есенина, Ахматовой, Сельвинского. Может поразить очевидное несоответствие между выдвинутым Ю. Тыняновым определением «промежуточности» и тем, какое место заняли упомянутые поэмы и стихи в развитии нашей поэзии. Но здесь многое объясняют слова, заключающие статью: «В период промежутка нам ценны вовсе» не «удачи» и не «готовые вещи». Мы не знаем, что нам делать с хорошими вещами как дети не знают, что им делать со слишком хорошими игрушками. Нам нужен выход. «Вещи» ж могут быть «неудачны», важно, что они приближают возможность «удач».

Можно спорить с теми или иными оценками, высказанными Ю. Тыняновым; должно при том сквозь полемическую заостренность терминологии разглядеть самую суть характеристик, потому что сейчас всего нужнее сказать об ощущении процесса, движения, развития – процесса, все звенья которого важны каждое само по себе и в то же время до конца могут быть поняты лишь в связи с общим направлением творческих поисков и открытий.

Вот с этим ощущением процесса нам всем надо подойти к обсуждению поэзии.

Еще недавно она жила, идя навстречу требованию подлинности, охвата истины во всем ее объеме, отказа от любых догм и схем. Появились две не поэмы даже, а книги, которые сильны именно богатством реальных открытий, охватом жизненных противоречий, значительностью социально-философских обобщений. В. Луговской и А. Твардовский не только «доводили до сведения» читателей свое отношение к тому или иному факту, но создавали картину современной жизни. И этим смелым решением самых острых, насущных вопросов действительности (решением, а не перечислением, не упоминанием, не иллюстрированием!) была и осталась сильна и наша лирика второй половины 50-х – первой половины 60-х годов. Можно согласиться с товарищами, которые говорят об усилении в ней эпического начала, если понимать под этим насыщенность жизненными коллизиями, тягу к познанию исторических, общественных закономерностей. Однако правы и те, кто отмечает активизацию начала лирического: действительно, жизнь личности занимает все больше места в образном творчестве. Но происходит это отнюдь не в ущерб познанию объективных обстоятельств и условий человеческого существования. Напротив, чем с большей непосредственностью бросается поэт в водоворот событий, чем больше чувств он вкладывает в свою строку, чем яснее и смелее мыслит, тем реальнее, ярче, щедрее создаваемые им образы реального мира, тем выше их объективная ценность.

Да, взаимообогащение лирики и эпоса продолжается и выступает в новых, все усложняющихся сочетаниях. Прекрасны всем нам памятные слова Маяковского: «Это было с бойцами, или страной, или в сердце было в моем». Но простое, повторение их не может осветить самую суть того, что происходит сегодня в поэзии. Отправляясь от этой метафоры, можно сказать, что теперь поэты стремятся объяснить, как и почему вмещает их сердце бойцов и страну, исследовать истоки этого единства, понять его будущее. Мы говорим: «объяснить», «исследовать», «понять», но эти сугубо «Логические» термины отнюдь не свидетельствуют о вторжении рассудочности в стих. Происходит иное: мысль ярче освещает чувство и чувством щедрее насыщается мысль.

Говоря об устремлениях нашей поэзии, конечно же, следует помнить и о посредственных стихах. Можно даже наметить некоторые «типовые шаблоны», сказать о склонности к широковещательным декларациям, о попытках имитировать проблемность и эпичность посредством составления длинных перечней предметов, вопросов, тем, которые так и остаются названными, но не раскрытыми, упомянутыми, но не воплощенными. По справедливости надо сказать и о том, что здесь чаще дает себя знать не столько прямая недобросовестность, сколько леность ума и сердца, неумение перейти от слов-обещаний к словам-делам, какая-то застарелая инфантильность – то, что прозаик А. Битов назвал «таким долгим детством».

2

В начале века мастера слова горячо обсуждали возможность сближения, если не слияния, науки и искусства. Однако в ту пору, «сциенцистская» поэзия не преуспела, не укоренилась, – может быть, именно потому, что была узконаучной, лабораторной, в ней давал себя знать более Вагнер, чем Фауст.

В поэзии, созданной социалистической революцией, сближение науки и искусства происходит постепенно, не броско, но органично и всеобъемлюще. Здесь первое слово принадлежит науке о человеческом обществе. И это по-разному, но неизменно остро почувствовали поэты в первые же годы революции. Здесь кстати вспомнить о Маяковском.

Обращаясь к более близким временам, удостоверяемся в том, что разум, идея, мысль не вытесняют чувство, не заслоняют реальные характеры, сюжеты, коллизии, а соединяются с ними, просвечивают их изнутри.

Так освещены едиными, стройными, последовательно развивающимися представлениями о нашей эпохе уже упоминавшиеся здесь книги А. Твардовского и В. Луговского. И эти широкоохватные «книги итога» отнюдь не исключение, напротив, в них явственно выражены устремления, характеризующие нашу поэзию. Хорошо сказал М. Светлов: «Поэт – это не связной между народом и поэзией. Поэт родился в народе и, насколько он в силах, поэзию создает в нем».

Эти слова полностью относятся и к творчеству самого М. Светлова. Его «Охотничий домик», вместивший стихи, которыми поэт завершил многолетний труд, подтверждает преданность поэта всему, чем он жил с первых своих комсомольских стихов. Сперва сам был молодым, потом стал другом молодых, но эта жизненная перемена нимало не ослабила его позиции поэтической, придала иную, но ничуть не меньшую убедительность и достоверность чувствам и воззрениям, которые он исповедовал. Одно из лучших стихотворений книги – «Советские старики».