Жизнь Галилея в творчестве Брехта

Ernest Schumacher, Drama und Geschichte Bertolt Brechts. «Leben des Galilei» und andere Stucke, Henschelverlag, Berlin, 1965, 522 S.
Когда идешь на «Жизнь Галилея» в Московский театр драмы и комедии: «Лишнего билетика нет?» – слышишь уже под землей, в метро, а к театру пробиваешься через толпу жаждущих. Кончается спектакль, и зрители устраивают овацию. Актерам. Постановщику. И, конечно же, Брехту! Это он вовлек зал в многочасовую и напряженную умственную работу. Так было в душный июльский вечер премьеры, так заканчиваются спектакли сегодня – много месяцев спустя после премьеры.
Я думал о знаменательном успехе самой трудной и внешне наименее сценичной пьесы Брехта, когда читал изданную в ГДР книгу Эрнста Шумахера «Драма и история. «Жизнь Галилея» и другие пьесы Бертольта Брехта».
Без этой монографии, вероятно, не обойдется в будущем ни один исследователь Брехта: в ней собран богатейший историко-литературный материал. Но книга эта, посвященная теме, казалось бы специальной, заслуживает того, чтобы ее прочитали не только специалисты. Она интересна всем читателям, которые размышляют над важными проблемами духовной жизни века.
Взаимоотношения между точными и гуманитарными науками, знания и нравственность, научный прогресс и судьбы человечества, моральный долг и моральная ответственность ученого и шире – интеллигенции вообще, -эти проблемы в книге Шумахера не просто фон, на котором рассматривается работа Брехта над образом Галилея, они – угол зрения, под которым анализируются и драматический конфликт, и герой драмы.
Книга построена на пересечении трех важных линий: судьба Галилея, путь Брехта, начиная с 1938 года до его смерти, духовная жизнь Европы и Америки 30 – 50-х годов нашего века.
Нас отделяют от Галилея три с лишним века, но его судьба не подернулась холодным пеплом забвения, с ней до сих пор невозможно примириться. Недаром недавно Ватикан был вынужден принять решение о пересмотре инквизиционного процесса Галилея, – решение о реабилитации спустя триста с лишним лет! Но когда я говорю о том ожоге, который в нашем сознании до сих пор вызывает судьба Галилея, я имею в виду не легенду, связанную со словами: «А все-таки она вертится!» – исторический Галилей, увы, не бросал в лицо неправедным судьям этих слов, – и даже не жестокую правду об отречении под угрозой пытки. Я имею в виду основное трагическое противоречие жизни Галилея, которое выявилось гораздо раньше, чем начался инквизиционный процесс: противоречие между характером его открытий – они начинали собой новое время – и той атмосферой общественной жизни, которой он вынужден был дышать: во времена Галилея новые идеи и провозвестники нового потерпели в Италии жесточайшее поражение, а дух средневековья взял временный реванш.
«История едва ли знает иной перелом в мышлении… который совершался бы в более реакционной обстановке, чем тот переворот, который связан с именем Галилея, – пишет Э. Шумахер. – Этот переворот совершался не в ходе общего наступления на католицизм, не в рамках реформации, а, напротив, в ходе идейного контрнаступления, в рамках контрреформации, в рамках восстановления светской власти католической церкви».
Человек, мышление которого находится в противоречии с господствующими тенденциями времени, – фигура трагическая. Недаром такой конфликт – основа «Гамлета». Но подобный конфликт может быть не только идейной завязкой трагедии. В нем раскрывается та сложная и не до конца объясненная диалектика общественного развития, при которой самые великие прозрения – художественные и научные – возникают нередко в самые мрачные времена. Эта трагическая ситуация подробно охарактеризована в книге Э. Шумахера. Вообще же анализ научных идей Галилея, их революционного и революционизирующего значения, история сложных отношений Галилея со светскими и духовными властями, с учениками и сторонниками, с противниками и последователями, наконец, история процесса, вплоть до его формальной юридической стороны, занимают большое место в рецензируемой работе.
Один только пример из множества других. Он позволяет читателю этой книги составить себе яркое представление о сложном образе исторического Галилея. Галилей покаялся, он отрекся, живет под домашним арестом, лишен права писать о своих новых работах ученикам и последователям, казалось бы, совсем сломлен… Один из друзей советует ему испросить облегчения своей участи. И вот как отвечает Галилей, заведомо зная, что его письмо будет прочитано перлюстраторами инквизиции: «Я не жду для себя никаких облегчений, ибо не совершил преступления. Я мог бы надеяться на помилование, если бы действительно совершил проступок. Проступок – вот что дает властителям право и повод к помилованию, но когда осужден невиновный, они должны сохранять всю суровость кары, чтобы показать, что поступили согласно с законом».
Итак, идейная проблематика, связанная с «несвоевременными» открытиями Галилея, и этические коллизии, порожденные его вынужденным отречением, – одна из » главных линий этой книги. Брехт обратился к судьбе Галилея в обстановке глубоко драматической. Он начал работу над драмой осенью 1938 года, в датской эмиграции. Известия, доходившие из Германий, говорили, что ночь нацистского варварства еще более непроглядна, чем сумерки контрреформации XVII века. Носитель разума во времена мракобесия, возведенного в ранг государственной доктрины, – вот образ, волновавший Брехта. Уроки, которые можно извлечь из судьбы Галилея для антифашиста 30-х годов XX века, – вот вопрос, занимавший его. Наконец, его вдохновляла возможность устами Галилея сказать: иногда самое тяжкое безвременье лишь канун нового времени. Именно такой монолог возник под его пером в первой редакции драмы.
Однако едва он занес на бумагу первую редакцию «Галилея» (Э. Шумахер по аналогии с «Прафаустом» Гёте называет эту редакцию «Ur-Galilei» – «Прагалилей»), до Дании дошли известия о том, что два немецких физика – Отто Ган и Фриц Штрассман – провели опыт по расщеплению уранового ядра. И Брехт внес в текст «Галилея» намек на это сообщение. Но если в первой редакции это был лишь намек, то в дальнейшем новые научные открытия, их возможные последствия для человечества, моральная ответственность ученых – вот мотивы, которые все усиливались от редакций к редакции, пока не прозвучали в полную силу в знаменитом монологе Галилея: «Пропасть между вами и человечеством может в один прекрасный день стать настолько огромной, что на ваши крики торжества по поводу какого-нибудь нового открытия вам ответит всеобщий вопль ужаса».
На всех этапах брехтовских скитаний в эмиграции в его скудном багаже беженца были рукописи «Галилея». Оказавшись, наконец, летом 1941 года в США, причем в затруднительном положении (он был почти неизвестен американской публике), Брехт начинает долгие и трудные попытки вывести «Галилея» на американскую сцену. Премьера состоялась лишь через семь лет. Перевод драмы на английский язык был не просто переводом, но переработкой. Она была продиктована не одними лишь требованиями большей композиционной стройности. Атомное зарево над Хиросимой бросало свой отсвет на эту работу. Социальные последствия, проистекающие из научных открытий новой физики, той самой физики, отцы которой среди своих предшественников числят и Галилея, – вот тема, которая прозвучала в этой редакции вполне определенно. Однако настоящего успеха спектакль, показанный в Голливуде, не имел; вторую американскую постановку «Галилея» Брехт уже не увидел. Вскоре он сам оказался в ситуации Галилея – был вызван на допрос в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Интереснейший материал допроса Брехта, – он вел себя перед судьями с лукавым простодушием солдата Швейка, с иронией и осторожностью своего любимого господина Койнара, – широко приведен и прокомментирован в книге Э. Шумахера. Сразу после допроса Брехт вылетел в Европу, а вскоре приехал в тогдашнюю советскую зону оккупации Германии, чтобы впоследствии навсегда остаться в ГДР. Над совершенствованием и сценическим воплощением «Галилея» Брехт работал до последних дней жизни. Репетиции «Галилея» в Берлинском ансамбле были завершены учениками и сотрудниками Брехта уже после его смерти.
Вторая интереснейшая и существеннейшая линия книги – уже не исторический, а драматический Галилей, как постоянный и постоянно переосмысляемый спутник жизни Брехта от датской эмиграции до смерти.
Жизнь Брехта, осмысляющего жизнь Галилея, связывается в монографии с социальными событиями и философскими дискуссиями второй трети XX века. «Старые философские и новые политические проблемы в США», «Вырождение науки в Германии», «Брехт и угрызения совести атомщиков», «Второе грехопадение атомщиков» – не только характерные названия некоторых глав, но и указание на тот драматический материал современной истории, который входит в эту книгу как едва ли не важнейший ее элемент.
Движение за запрет атомного оружия, идейный раскол в среде американских физиков, процесс Оппенгеймера, история и значение пагоушских конференций ученых соотнесены в этой книге – прямо или опосредствованно – с исканиями Брехта; и что особенно важно, в ней показано: «Галилей» Брехта не только видоизменялся и переписывался под воздействием этих событий, но и сам становился их активным участником. Э. Шумахер собрал и прокомментировал интереснейшие материалы, свидетельствующие, что пьеса Брехта оказывалась в центре внимания многих дискуссий об общественной ответственности ученого; обсуждению этой пьесы неожиданно отводили место специальные журналы физиков, о ней говорили на симпозиумах, посвященных проблемам современной науки, ученые цитировали ее на конгрессах, обсуждавших проблемы мира и разоружения.
Я лишь наметил основные аспекты этой богатой материалами и размышлениями работы, в которой анализ начинается с исторической ситуации, а доходит до подробностей построения драматического характера, эпизода, сцены, даже реплики, даже метафоры в реплике. Все идейно-образные слагающие драмы рассматриваются в динамике изменений от редакции к редакции. Книга, наконец, включает краткую характеристику задуманных и начатых пьес Брехта, которые, по его замыслу, должны были представлять собой пролог и эпилог «Галилея». Это – «Прометей» и «Жизнь Эйнштейна». Есть, наконец, у Э. Шумахера сравнение брехтовского «Галилея» со многими другими пьесами, посвященными той же или сходной теме.
Э. Шумахер пишет: «Если я сравниваю в этой главе с брехтовской «Жизнью Галилея» некоторые другие пьесы… то не для того, чтобы изобразить произведение Брехта как «вершину», а все другие произведения как «падение» драматического искусства. Сравнение необходимо, чтобы еще раз показать неразрывную связь между мировоззрением автора… и эстетической ценностью его драмы». Это сложное обязательство как в этой главе, так и в книге в целом в основном выполнено.
Означает ли это, что работа, оцениваемая столь высоко, не дает поводов для критических замечаний? Разумеется, нет. Увлеченному автору порою изменяет чувство меры. Э. Шумахер сопоставляет Галилея и Брехта. В этих наблюдениях много убедительного и интересного, но итог сравнения представляется мне и преувеличенным и, главное, неточным. Э. Шумахер пишет: «Подобно Галилею Брехт стоял на пороге новой эпохи и чувствовал, что он призван приблизить торжество этой эпохи в искусстве, как приблизил его Галилей в науке. Подобно тому, как Галилей должен был отбросить глыбу аристотелизма, чтобы открыть себе доступ к подлинным источникам знания, так и Брехт считал своей задачей отринуть аристотелевскую теорию драмы, чтобы утвердить вместо нее драматургию, основанную на материалистической диалектике, и театр, соответствующий этой драматургии… Брехта роднит с Галилеем эксперимент, стремление испытать неизведанное, неизвестное, тяготение к точным доказательствам, к демонстрации действий, обусловленных причинами – у одного в природе, у другого в обществе, рационализм в толковании происходящего, который, однако, не должен быть лишенным всего чувственного, их роднит тяга к проведению «опытов», к созданию «моделей». Есть основания видеть в Брехте «физика», есть основания считать его «Галилеем театра нового мира». (Здесь Шумахер цитирует, солидаризуясь с ними, две оценки, указывая источник в примечаниях: «Физиком» Брехта назвал Макс Фриш, «Галилеем театра нового мира» его назвал Алан Шнейдер.)
При всем уважении к Брехту вряд ли можно сопоставлять объективное значение его театрального новаторства с объективным значением научного новаторства Галилея. В мировом театре можно представить себе линии развития, которые не пройдут через этап, обозначаемый словом «Брехт»; история точных наук не могла бы миновать этапа, который можно обозначить словом «Галилей».
И если мы говорим так, здесь нет никакого принижения «лирики»»физикой», есть ощущение объективных различий этих часто сопоставляемых, но не во всем сопоставимых ипостасей человеческой мысли.

Мне кажется также, что автор монографии совершает несправедливость по отношению к Джордано Бруно. Объясняя, почему Галилей как герой драмы предпочтительнее Бруно, он пишет: «…значение Галилея для общества все возрастает, в то время как значение Бруно если не уменьшается, то, во всяком случае, остановилось на неизменном уровне. Галилей означал переворот в знаниях и возможностях человечества, он сочетал с теоретическими открытиями практическое освоение природы путем техники. Бруно же не смог преодолеть строго научным путем ни аристотелизма, ни коперникианства… он отошел от них лишь путем спекулятивного умозрения. Его монизм был всего лишь частью его убежденного идеализма. Как представитель неоплатонизма, он ненавидел логику Аристотеля, то есть именно то, что остается в аристотелизме самым пригодным для использования, и математиков, то есть представителей точной науки. Его научные интересы были в значительной ‘степени направлены на оккультизм и магию. Сколь ни удивительна его способность ощущать в великом и малом диалектику мира, он никогда не трактовал единства противоположностей с материалистических позиций и никогда не стремился к точной экспериментальной проверке физических закономерностей, он ничего не измерял и ничего не взвешивал. Бруно не означал переворота, переворот был связан с Галилеем. Бруно был прототипом человека исповедующего, а Галилей – познающего. Мужество Бруно заслуживает уважения, но его ужасная смерть почти не вызвала никаких последствий, потому что его труды не имели того значения, которое имели труды Галилея. То, что было значительным в его трудах – диалектическая натурфилософия, – нуждалось, чтобы превратиться из умозрительной спекуляции в науку, в подтверждении математикой, которую он презирал. Поэтому «Процесс Галилея», в сущности, имел большее значение, чем «Процесс Бруно». Таким он и остался до сих пор!»
Признаться, я едва поверил своим глазам, когда прочитал эту оценку Бруно. Бруно действительно ни одну из своих умозрительных догадок не подтвердил опытным путем. Он «всего лишь» пропагандировал и развивал взгляды Коперника и «всего лишь» не пожелал отступиться от этих экспериментально не подтвержденных, но смертельно опасных гипотез. Однако Бруно был не только создателем умозрительной и потому устаревшей натурфилософии, он был еще и создателем научной этики. В его диалоге «О героическом энтузиазме» некто утверждает: раз в мире нет познания полного и совершенного, можно ли требовать, чтобы человек стремился к горизонтам, если жизнь так коротка, что до них все равно не дойдешь?
И Бруно устами другого собеседника отвечает: «Достаточно, чтобы стремились все; достаточно, чтобы всякий делал это в меру своих возможностей, потому что героический дух довольствуется скорее достойным падением или честной неудачей в том высоком предприятии, в котором выражается его благородство, чем успехом и совершенством в делах менее благородных…»
И это устарело?
Или, может быть, вот это устарело: «Разве не следует смеяться над тем, что сделал достохвальный Архимед… когда в столице… все было в развалинах, а он зажег огонь в своей комнате, тогда как за его спиной в горнице были враги, от власти и произвола которых зависело погубить его искусство, мозг и жизнь». Вывод Бруно: он поступил бы иначе. Бросил бы циркуль и взял бы меч!
С точки зрения формальной логики, Э. Шумахер безупречно доказал, в чем преимущество Галилея перед Бруно. Но их значение в истории человечества нельзя сравнивать, пользуясь одной системой отсчета. Галилей поставил десятки и сотни физических и астрономических опытов, чтобы узнать, как ведут себя физические тела под влиянием внешних сил, изобрел множество инструментов, чтобы поставить эти опыты. Бруно за всю свою жизнь поставил единственный опыт, чтобы узнать, как ведет себя под влиянием внешних сил душа человека. Этот опыт Бруно поставил на себе самом. Бруно не изобретал инструментов для этого опыта. Их изобрела инквизиция. Но ни в одной лаборатории мира нет весов, на которых можно было бы взвесить, чей вклад в развитие человеческого духа весомее!
Книга Э. Шумахера – это книга об истории и драме идей. Она порой вызывает несогласие, но всегда будит мысль. Она выполняет задачу, которую оба ее главных героя – Галилей и Брехт – считали важнейшей задачей слова.