Живой Макаров
А. Макаров, Человеку о человеке. Составитель Н. Ф. Макарова, «Художественная литература», М. 1971, 511 стр.
Почти десять лет назад ехали мы с Александром Николаевичем Макаровым в Куйбышев обсуждать книги критиков, в том числе и его книгу «Серьезная жизнь». Ему шел шестой десяток, но он был подвижен, легок, заразительно смеялся и, как точно заметила В. Смирнова, напоминал цыганенка.
На одной из читательских конференций в связи с его книгой завязался оживленный спор. Читатели оценили книгу очень высоко, как она того и заслуживает, но один из них не согласился с некоторыми оценками, содержавшимися в статье «Разговор по поводу…». Спор шел о творчестве И. Бабеля. Александр Николаевич взял слово, горячо говорил о своей любви к И. Бабелю, но настаивал на том, что нельзя замалчивать присущих его творчеству противоречий.
В Куйбышеве Александр Николаевич был здоров, весел, много шутил и много смеялся. Зная его чувство юмора, я тоже позволил себе пошутить и на одной из конференций сказал, что статьи, составившие «Серьезную жизнь», сначала печатались в журнале «Знамя», где он член редколлегии, потом вышли отдельной книгой в «Советском писателе», где он член правления, и, наконец, получили высокую оценку в «Литературной газете», где он также член редколлегии. Шутка была рискованная. Председательствующий бросил на меня испуганный взгляд. Но Александр Николаевич уже хохотал. «Вы еще не все знаете, – произнес он сквозь смех. – За последнее время мне предлагали стать членом редколлегии еще нескольких журналов и членом редсовета еще нескольких издательств…»
В. Смирнова вспоминает, что, измученный смертельной болезнью, он как-то обмолвился; «Боже, я, кажется, теряю юмор…»
Незадолго до смерти Александра Николаевича заградили орденом Трудового Красного Знамени. В посланном ему тогда поздравлении я назвал его «критиком номер один». Счастлив, это успел ему это сказать. Повторяю эти слова сейчас, прочитав книгу «Человеку о человеке».
Мне кажется, мы не можем упрекнуть себя в том, что оценили А. Макарова только тогда, когда он ушел от нас. Но каждый из тех, кто знал А. Макарова и читал его книги, испытывает, я думаю, настоятельную потребность в меру своих сил обрисовать я запечатлеть его облик.
Одну из лучших своих книг он назвал «Серьезная жизнь» (курсив здесь и далее мой. – Л. Л.), а я вспоминаю его смеющимся, только смеющимся. Хохочущим.
В статье о «Теркине» он пишет о множестве самых серьезных вещей. Говоря о том, что война дала некоторым писателям возможность прикоснуться к народной жизни («Ты знаешь, наверное, – все-таки родина не дом городской, где я празднично жил» и т. д.), А. Макаров замечает, что иные из них не сразу разобрались в ней и стали воспевать не только ее новые черты, но и кое-что ветхозаветное, умершее, отжившее. При этом «делалось много такого, от чего тогда хотелось плакать и над чем теперь можно лишь улыбнуться». В примечании А. Макаров цитирует рассказ о знаменитом флотоводце Ф. Ушакове, напечатанный в годы войны газетой «Красный флот»: «Казалось, Ушаков был занят одною молитвою. Истово крестился, склоняясь всем моложавым станом, а с обветренного лица под высоким лбом серые глаза внимательно смотрели на паникадило в руках иерея». По этому поводу А. Макаров восклицает: «Еще бы не внимательно!» Ведь достопочтенный священнослужитель «держал в руке вместо изящного, подвешенного на цепочке сосуда, в котором курится душистый ладан, церковную люстру!» Оказывается, писатель спутал кадило с паникадилом!
«Еще бы не внимательно!» – за этой строкой я вижу живого А. Макарова, улыбающегося, смеющегося, хохочущего.
Именно – живой А. Макаров предстает перед нами на страницах книги «Человеку о человеке». Бели бы я и не знал автора книги, все равно он предстал бы передо мной именно живым.
Разговаривая со своим читателем (а каждая статья А. Макарова – умный и откровенный разговор с читателем), автор книги время от времени прямо и непосредственно обращается к собеседнику: «Замечали ли вы, как часто в этих рассказах…»; «Случись вам побывать на Дону…»; «Прочтите одно из лучших стихотворений Твардовского…»; «И если вы даже горожанин…»; «…Вы не можете не вспомнить…»; «Бели вы принадлежите к типу волевых читателей…»; «Кстати, разыщите это асеевское стихотворение…».
Цитируя эти обращения, я меньше всего хочу поставить их кому-нибудь в пример. Попробуй кто-нибудь механически повторить их – можно сказать заранее, ничего, кроме конфуза, не получится. Но у А. Макарова они естественны. Они порождены всей атмосферой его статей и в то же время сами ее порождают.
Столь же естественны очень эмоциональные восклицания, то и дело вырывающиеся у А. Макарова как бы даже против его воли: «И – ах как безотказно будет «работать» на мысль и чувство читателя эта элементарная стилевая частица»; «Непросты, ох непросты притчи этого гремяченского мудреца…»; «Ах, как сказалась в этой своеобразной книге беспокойная натура писательницы…»; «…Ох, как по-разному живала эта родня…»; «И думается, что такой писатель, как Астафьев… нужен, ох как нужен сегодняшнему дню!»
Ведя свой увлекательный и глубоко личный разговор с читателем, обращенный как бы только к нему одному, А. Макаров мимоходом, но с полной убедительностью опровергает некоторые ходячие истины, показывает, насколько жизнь сложнее и противоречивее их. «…Любовь далеко не всегда бывает обязательно поддержкой, помощником человеку, занятому своим делом. Это ведь в книгах всегда ее порывы благотворны, а в жизни она часто ой какая помеха», – это из статьи о Г. Николаевой. «Известно, что эпоха, среда играют огромную роль в формировании и становлении человека. Но творческий результат проявляется лишь в том случае, когда человек способен сам увлечься эпохой, готов пойти и против среды. Среда средой, но что-нибудь значит и сам индивидуум», – ото из статьи о В. Инбер. «…Тому, кто обычно любит доискиваться, откуда, мол, у человека эдакое взялось, я всегда отвечу французской шуткой: «Ищите женщину», только не там, где вы ее обычно ищете, – музы» меняются, да и не всегда их влияние благотворно, – а вот ту, что заронила в сердце искру таланта», – это из статьи о В. Астафьеве, одной из самых лучших, самых проникновенных статей А. Макарова.
А. Макаров мыслил не только энергически (пользуюсь словом, которое он любил), но и образно. Свои логические рассуждения он завершал порой художественными образами, чья выразительность сделала бы честь любому прозаику и поэту.
В «Днях и ночах» К. Симонова говорится, что герой этой повести капитан Сабуров «своей огромной, сутуловатой фигурой, простым и суровым, почти строгим лицом чем-то неуловимо напоминал молодого Горького». А. Макаров возражает против этого эффектного сравнения, называя его «скорее озадачивающим, чем убеждающим». Свои рассуждения он заключает следующими словами: «Это люди разных типов нервной системы, и потому внешние черты горьковского облика повисают на Сабурове, как пальто на вешалке».
«…Кому и когда удавалось передать то состояние, которое вызывает в человеке лирическое стихотворение, – пишет А. Макаров в статье о В. Инбер, – оно способно пробудить целый мир! В каждом случае оно обогащается читательской душой и становится емким в зависимости от того, способна эта душа черпать из него ведром или наперстком».
«Оно просто и совершенно, – говорит А. Макаров о знаменитом стихотворении М. Исаковского «Огонек», ставшем одной из самых популярных фронтовых песен, – как полевая ромашка с ее неотразимой красотой сочетания изящных белых лепестков с солнечным венчиком». В статье какого-нибудь другого критика (скажем, в моей) такое сравнение выглядело бы сомнительно, в статье А. Макарова оно естественно и органично.
Особой меткостью отличаются сравнения, используемые А. Макаровым в его раздумьях над поэмой Е. Евтушенко «Братская ГЭС».
Говоря о страстно прокламируемой поэтом жгучей ненависти к лицемерию, пошлости и бюрократизму и о «доведенном до истерического вскрика призыве «стрелять, стрелять, стрелять, стрелять!», А. Макаров замечает: «…Когда читаешь его программу действий, создается впечатление, что, призвав к решающему сражению, поэт завел нас в ближайший тир».
«В «Братской ГЭС» идея заимствована, – пишет он в другом месте, – и все, что волнует поэта, о чем он не может молчать, он старается привязать к ней, прикрепить живые, зеленые ветви растений к стволу, проглядывающему сквозь трепетную листву, как телеграфный столб».
Не все в стилистической манере Макарова может быть принято, по крайней мере на мой взгляд. Вместе с возникшей только что «трепетной листвой» мы найдем у него «трепетный» характер, «трепетное» признание, «третпетное» чувство (неоднократно!), «трепетно» выраженное чувство одиночества, «трепетно» волнующие строки воспоминаний, исполненные «трепетности» стихи. Порою попадаются «модные» словечки типа «настрой», «боевитость», «поиск». Несколько злоупотребляет критик восклицаниями такого рода: «И как же сказался этот характер…»; «… Какою же душой надо обладать…»; «И как же потрясает эта последняя страница…».
Но это мелочи. Главное в том, что книга написана мастерски.
Читая статью за статьей, все полнее ощущаешь личность и жизненный опыт автора, все больше подчиняешься страстной логике критического повествования.
В статье о В. Инбер есть такие строки: «Следуя примеру древних, поэт вводит в текст немало познавательных сведений, касающихся истории, географии, но так живописно, что астатическое наслаждение не покидает вас». Речь идет о поэме «Путевой дневник». Слова, которые я подчеркнул, возникли не случайно. Мы найдем их и в других статьях, вошедших в книгу.
Вот А. Макаров вспоминает ранние поэмы Твардовского («Путь к социализму», «Вступление»): «Не пожалейте времени и труда на перечитывание этих поэм. Вы не получите эстетического наслаждения, но вы поймете, как вызревает талант, как он пробует себя…» Вот что он говорит о «Стране Муравии»: «Никогда не перестанет волновать воображение гуманный образ наивного мечтателя, искренне радовать то, что существуют на земле условия, в которых возможен благополучный исход конфликта между идеалом и жизнью, и покуда существует русская поэзия, будет доставлять эстетическое наслаждение самый характер стиха, такой русский…»
А. Макарову доставляет наслаждение не только поэзия сама по себе, но и разговор о ней, анализ ее, возможность размышлять о ней и о неотразимой силе ее воздействия на человека.
Из всего этого следует вывод, что А. Макаров любил литературу, но как беден этот вывод!
А. Макаров не просто любил литературу, он жил и дышал ею, был одним из самых преданных ее рыцарей. Преданных и бескорыстных. Мне и рубля не накопили строчки… Эту цитату я привел в манере А. Макарова: он часто прерывал свое критическое повествование цитатами, которые приводил без кавычек, выделяя их только шрифтом и не ссылаясь на автора. Делалось это ненавязчиво, всякий раз удивительно к месту и сильно способствовало общей атмосфере интеллигентности, артистизма, присущей творчеству А. Макарова.
Он был бескорыстно предан живой, вечно движущейся литературе и горячо поддерживал ее новые ростки, порою еще слабые и незаметные другим. В его давних статьях можно найти упоминания о писателях, ныне вышедших в первые ряды нашей литературы, а тогда едва ли не впервые замеченных и поддержанных им.
В одной из статей о повести В. Астафьева «Кража» писателю был предъявлен упрек в том, что он нарушил законы жанра. «Ах, да бог с ними, с этими законами жанра, – воскликнул по этому поводу А. Макаров, – они словно только и существуют для того, чтобы их нарушали…» В этом восклицании – весь А. Макаров!
Он нередко защищал писателей от несправедливой критики, к некоторым из них испытывал не только привязанность, но постоянную, верную любовь. («Такой пронесенной через десятилетия стойкой, непоколебимой любовью, – писал К. Симонов, – на мой Взгляд, был для Макарова Твардовский», в последние годы такой любовью стал, иве кажется, Астафьев, о котором Макаров писал с особенно пылкой увлеченностью.) Но предан он был все-таки прежде всего литературе. Он мечтал видеть ее достойной своего народа, живущей его интересами и заботами, идущей в ногу с ним в строительстве нового общества.
Этой преданностью была продиктована его критическая позиция, ясная, твердая, глубоко принципиальная, всегда отличавшаяся редкой нелицеприятностью и прямотой.
Статья А. Макарова о «Братской ГЭС» была написана в 1964 году, когда над поэзией Б. Евтушенко сверкали молнии, гремел гром, бушевали стихии. Оппоненты Е. Евтушенко готовы были выжечь «братскую ГЭС» каленым железом, апологеты считали ее высшим достижением, шедевром, едва ли не эталоном. В яростной сшибке этих полярных и одинаково далеких от истины точек зрения со страниц журнала «Знамя» прозвучал спокойный и трезвый голос А. Макарова. Очень темпераментно, горячо, увлеченно, но при всем том абсолютно трезво и объективно сказал он правду о поэме, глубоко раскрыв и наглядно показав ее сильные и слабые стороны.
В предисловии к книге «Идущим вослед» К. Симонов пишет: «Каждому литературному поколению в той или иной мере свойственно говорить или думать о себе: «мы». И, уточняя это слово «мы», начинать с нескольких первых приходящих на память имен. Так вот, среди этих первых пришедших на память имен у нас, и уж во всяком случае у большинства из нас, всегда появлялось на устах имя Макарова, которого мы любили и которым гордились, как самым широко образованным, самым страстно влюбленным в литературу, даровитым и умным критиком из среды нашего поколения».
Автору процитированных мной строк, разумеется, хорошо известна статья А. Макарова «Константин Симонов как военный романист». Это из нее я взял слова о том, что внешние черты горьковского облика повисают на капитане Сабурове, «как пальто на вешалке». Из этой статьи мы можем также узнать, что «в образе Сабурова есть нечто от амплуа резонера», что Симонов, «художник, свободно обращающийся в сфере мысли и социальных чувств, беспомощен, как только попадает в сферу сердца», и что «трезвая рассудительность, примат рассудка над чувством свойственны характеру его таланта». О «Товарищах по оружию» А. Макаров говорит, что «журнализм Симонова заметен в этом романе больше, чем в каком-либо другом его художественном произведении», и что он, «несомненно, больше говорит уму, чем сердцу».
Резковато? Да, конечно. Но ведь справедливо! Не забудем, что под статьей значится «1944 – 1956». Про романы К. Симонова, написанные позже, Александр Николаевич, разумеется, никогда не сказал бы, что они говорят «больше уму, чем сердцу».
Через десять лет, в 1966 году, А. Макаров писал в послесловии к роману К. Симонова «Солдатами не рождаются»: «В нем мы как бы наглядно видим наращивание художественных возможностей писателя, сказавшихся как в широте взгляда на события, на их оценки, в свободном обращении с эпическим материалом, так и в разработке характеров, в стремлении раскрыть их в движении, объемно. С полным основанием можно сказать, что фигура Серпилина вырастает в художественный тип, занимая по праву место в ряду таких созданных советской литературой образов, как Чапаев, Левинсон, Давыдов».
Автор романа «Солдатами не рождаются» стал писать иначе, нежели автор «Товарищей по оружию». Кто знает, может быть, известную роль сыграла в этом и статья «Константин Симонов как военный романист»… К тому же она вовсе не состояла из одних упреков. Напротив, автор статьи даже защищал «Товарищей по оружию» от такого авторитетного критика, как… М. Шолохов, весьма резко отозвавшегося об этом романе в своей речи на Втором Всесоюзном съезде писателей.
Чьи интересы защищал А. Макаров, развивая свою точку зрения на «Братскую ГЭС»? Чьи интересы он отстаивал, заявляя, что таланту К. Симонова присущи «трезвая рассудительность» и «примат рассудка над чувством», а роман «Товарищи но оружию»»больше говорит уму, чем сердцу», и одновременно защищая этот роман? Думаю, ответ ясен.
В обоих случаях А. Макаров отстаивал и защищал интересы родной литературы, которой всю свою короткую жизнь был беспредельно предав. Все, что он написал, продиктовано этой преданностью. Других стимулов для него никогда не существовало.
В заключение я должен извиниться перед читателем, что явно перегрузил свою заметку цитатами. Но я не мог себе в них отказать. Цитировать А. Макарова было для меня эстетическим наслаждением.