Земля, на которой живем…. Беседу вел В. Канторович

– Как и множество других читателей, я помню ваши «Шаги по росе». Книга доставила мне двойную радость. И читательскую, сама по себе, как редкое сочетание литературы и изобразительного искусства (к последнему я отношу художественную фотографию, мастером которой вы себя уже тогда заявили). И профессиональную: я гордился тем, что первое произведение художественной публицистики, жанра, к которому я сам всегда тяготел, получило – по заслугам – общее признание, было отмечено высшей государственной наградой.

Но с того времени прошло одиннадцать лет. Читательская память чаще сохраняет не текст, даже не художественные детали, а впечатление о прочитанном.

С вашей книгой произошло и так – и не так. Действительно, я сохранил прекрасное воспоминание о «Шагах по росе». Сознание отразило: автор этой книги помог сделать шаг вперед в познании природы и окружающей красоты, он смотрит добрым, внимательным, заинтересованным взглядом вокруг себя… Но в то же время зрительная память пронесла через все эти годы полные обаяния фотоснимки, – их, конечно же, надо рассматривать как «куски» самой книги, а не как «иллюстрации». Я помнил малышей, заинтересованно разглядывающих олененка, кормящегося у их ног. Или сидящих на берегу спиной к зрителю голых «дейнековских» мальчишек. И конечно, запечатленных вашим объективом зверей и птиц, весь мир лесов и лугов, который в подлинной его сущности доступен, а то и понятен взгляду отнюдь не каждого человека.

Хотелось бы начать нашу беседу вопросом: как фотокорреспондент Василий Песков стал журналистом? Когда и как рождался текст под снимком? Как связывались фото с записной книжкой и репортажем, а в дальнейшем – с очерком или новеллой? Можно ли проследить такую эволюцию по вашим книгам?

– Для меня фотокорреспондент и журналист – одно и то же. Я хочу сказать: пишущий и снимающий – оба журналисты, если делают свое дело профессионально. Поэтому нельзя сказать: был корреспондентом, потом стал журналистом. Я бы так сказал: снимал… потом взялся и за перо.

В десятом классе учитель литературы, горячо нами любимый Николай Васильевич Ларченко, сказал: «Дома напишете сочинение. Тема: «Только что прочитанная книга». Не заботьтесь о правилах сочинения. Пишите, что чувствуете, что думаете…»

Я написал о только что прочитанной «Звезде» Эм. Казакевича. Писал, помню, с радостью, с пылающим лицом – книга мне очень понравилась, и я чувствовал, что делюсь радостью. Возвращая наши тетрадки, Николай Васильевич называл отметку и добавлял несколько замечаний о написанном. Моя тетрадка лежала самой последней. «А это я вам прочту. Тут есть как раз то, чего я ждал»

В то время этот урок литературы не мог дать какого-либо непосредственного толчка в выборе жизненного пути. Но сейчас, оглядываясь назад с сорок шестой версты, видишь: ничто бесследно не исчезает, все имеет последствия. Не люблю посвящений. Но когда я почувствовал: книжка «Отечество» вышла такой, какой ее хотелось увидеть, – на первом листе с благодарностью вспомнил своего сельского учителя.

В газете начинал со снимков. Подписи к ним постепенно дали возможность почувствовать: со словом я могу справиться не хуже своих пишущих товарищей. Однако ступенькой вверх в своей журналистской биографии я считаю не шаг от фотографии к слову, а попытку шагнуть от фактов к образности. Это важное «открытие» делают многие пишущие. Для меня, помимо всего прочего, оно показало: замки умения – снимать и писать – открываются одним и тем же ключом. И потому не было вопроса: фотокамера или перо. Все диктовалось конкретной задачей. Иногда тема разрешалась одним снимком. Иногда снимок играл служебную роль (например, подчеркивая подлинность того, о чем писано), но чаще то и другое шло в одной упряжке. И, как показал опыт, тут не было простого арифметического сложения (1+1=2). Возникало новое качество с более высоким КПД, и открывались для журналиста новые возможности. Сочетание слова и изображения оказалось приемлемым и выразительным не только в информационных жанрах, но и в очерке, публицистике, даже в сказке. Делались книги, и тут удавалось соблюсти равноправность фотоснимка и слова. Часто этому, правда, мешают полиграфические возможности. Но когда они есть – добиться желаемого можно. Проверку временем выдерживает, как правило, лишь то, что удалось по форме, что хорошо слажено, другими словами – к чему прикоснулась рука художника. Я не оговорился. Газета ставит жесткие рамки. И все же образность, точное слово, ритмика, краски способны выжить и под газетной крышей. Все это в равной степени относится и к фотографии.

Охота за снимком, когда все творческие задачи приходится решать в предельно короткое время, всегда для меня была удовольствием. Но возраст ставит этой охоте предел. Все чаще предпочтение отдаешь беседе с человеком, чем следованию за ним с фотокамерой. И все же я очень люблю фотографию. Фотопленка, помимо прочего, еще и превосходная записная книжка. В географических очерках она дает массу точных деталей, помогает восстановить в памяти все подробности ситуации.

– Птицы, звери, растения на ваших снимках живут естественнейшей своей жизнью. Я вспоминаю афоризм Дзиги Вертова: он желал бы схватить природу врасплох. Но о фотографе Пескове я часто думаю не как о человеке, ловко прячущемся где-то рядом, а как об активном участнике всей запечатленной на фотопленке Натуры. А тем более о литераторе Пескове. Природа и отношение к ней человека, безусловно, самый главный мотив вашего творчества. К тому же, как мне думается, неповторимый, самобытный и потому уже убедительный. Это доминанта тех переживаний, которыми писатель В. Песков, не сдерживаясь, не идя, как в некоторых других случаях, по проторенной журналистской дорожке, делится с читателем. Что вы расскажете об этой стороне вашей жизни, вашего труда?

– Первый снимок и первая заметка в «Молодом коммунаре» (воронежская газета) были о природе. Первая заметка в «Комсомольской правде» была о природе. Недавние публикации в «Комсомолке» («Река и жизнь») – четыре очерка – тоже о природе. Расстояние между двумя крайними точками – двадцать два года. Таким образом, можно говорить о неслучайности интересов. Понятие интерес я толковал бы шире избранного нами в разговоре чисто творческого русла. Для меня Природа – это мир, в котором я ощущаю радость и полноту жизни. Природа – кормилица, лекарь, источник знаний, мерило вкуса и красоты, духовное прибежище… Для меня эти известные всем, пожалуй, даже банальные, понятия имеют конкретное значение, определяют, если хотите, строй и смысл жизни, мироощущение, представление о жизненных ценностях и о месте человека среди всего живого… Если месяц-другой находишься только среди людей, например, безвыходно сидишь в Москве, начинаешь ощущать остро: чего-то не хватает. Значит, надо собирать рюкзак. Иногда, даже несколько часов, проведенных в лесу, восстанавливают душевное равновесие. И вовсе не обязательна встреча с глазу на глаз с каким-нибудь живым обитателем леса. Просто идти и чувствовать: он тут, рядом, вот его след, вот перышко трепещет на ветке, где только что кто-то сидел…

Но, конечно, ждешь в лесу и встреч. И они непременно бывают, потому что знаешь, где чтоискать. Недавно в сумерках, на опушке, я увидел сову. Попытался ее привлечь. Можете представить картину: на зов (надо было просто попищать мышью) слетелось одновременно семь сов! Бесшумно они спускались к самой земле (я прилег под елкой и, подражая мыши, шевелил пальцами палые листья). На полметра опускались к моей ладони! Огромные, молчаливые, любопытные. Хоровод этот длился минут пятнадцать…

Такое общение с природой дает возможность ощутить себя частицей хитросплетенной жизни. Писание – дело вторичное. И задачу себе я ставлю при этом простую: передать испытанное тобой чувство, сделать читателя твоим спутником в мир, не всегда ему доступный. Когда читатели пишут в письмах: «Мы как будто вместе с вами прошлись по лесу», – я чувствую, что достиг цели.

Все это составляет, если хотите, некую «личную философию». Что касается творчества, то это счастливая возможность поделиться тем, что видишь и чувствуешь. Я вполне сознаю, что не делаю больших открытий. И никаких честолюбивых запросов в писательстве у меня нет. «Учитель начальных классов» – так определил бы я свою роль пишущего человека. Но при этом я вполне сознаю значение «учителя начальных классов».

Право говорить о природе в газете, однако, надо было отстоять и утвердить. Первую заметку из Воронежа ответственный секретарь «Комсомолки» Александр Яковлевич Плющ, как мне рассказали, носил домой, читал гранку дочери. А на «летучке» сказал: «Вот чего нам очень не хватает для воспитания молодежи… Поинтересуйтесь этим парнем в Воронеже…» Эти несколько слов, возможно, сыграли решающую роль в моей судьбе: я был приглашен в газету, с которой в счастливом «браке» состою по сей день.

Однако двадцать лет назад заметка, а тем более очерк о природе были в газете непривычным, почти инородным явлением. И не один раз на тех же «летучках» приходилось слышать: «А зачем это надо газете?!» К счастью, всегда находились люди, готовые защищать интересы читателей, их жажду свежих впечатлений от природы…

– В литературе отмечен след такого газетчика – доброжелателя природы. Есть у Николая Атарова давнишний очерк о гражданской войне «Календарь русской природы» (он перепечатывался до самых последних лет). Там рассказано, как редактор газеты, предвидя конец суровым дням, возобновил печатание точных и поэтичных заметок ученого-фенолога о пробуждении природы… Рядом с победными сводками о боях на последних фронтах эти записи помогали прозвучать образу торжествующей весны – ив природе и в обществе.

– Чуткого редактора вспомнил Атаров. И все же заметки о природе встречались в газетах в последующие годы скорее как исключение. Но тут возможна и аналогия. После Отечественной войны и первых неимоверно трудных лет восстановления деревень и городов, разрушенных фашистами, редакция молодежной газеты ощутила настойчивую тягу своего читателя к светлым картинам жизни, даруемым нам природой… Поначалу мои заметки и фотографии выполняли познавательную, эстетическую роль «информации из леса». Но постепенно содержание заметок ширилось и требования к ним повышались. Природа становилась все более ареной хозяйственной деятельности. Во взаимоотношениях Человек – Природа остро проявились проблемы экономические, нравственные, философские. Все это происходило на наших глазах, и много говорить об этом нет смысла. «Моя» тема в газете оказалась остросоциальной темой. Природой надо было уже не только любоваться, ее надо было защищать. Я, плывший до этого в лодке натуралиста-лирика, ощутил острую необходимость пробовать силы в «боевых жанрах»: критическом и исследовательском очерке, публицистике. Такое переключение, непростое само по себе, обнаружило еще и недостаток знаний. Багажа десятилетки, книжных знаний, впечатлений от путешествий и некоторого журналистского опыта не хватало. Надо было сесть за серьезные книги, надо было вести картотеку, просматривать специальные публикации, а главное, внимательно присматриваться к «пожарам», возникавшим повсюду, где шло так называемое «покорение природы». С горечью призна´ем: решающих побед на этом фронте нам пока одержать не удалось. Точнее: что-то сделано, какая-то явная опасность предотвращена, но вновь и вновь возникают «проклятые» и «вечные» проблемы. Литераторам никак нельзя складывать оружие. Закрыть глаза на эти опасности означает потерять право писать о природе. Так я это понимаю…

Многое в этом разрастающемся конфликте человека с природой проистекает от недостатка элементарных знаний о природе, а отсюда непродуманное, безответственное неведение людей. «Начальная школа», в которой состоит десять миллионов читателей газеты, делает свое дело, так же как и телевизионные передачи «В мире животных», у которых еще большая аудитория. Но, я уверен, от важнейшей проблемы нашего времени – бесконечности и алчности запросов человечества к природе и конечности многих ресурсов планеты – не уйти и «университету» – большой литературе.

Как никогда остра для художника и философа тема: роль живой природы в духовной жизни людей, связь человека со всем живым на земле.

Вспомните, что взволновало космонавтов на кораблях «Союз» – «Аполлон»? Комар! Обыкновенный флоридский комар, залетевший в космическую кабину перед стартом. Сопоставьте всю электронику, весь сонм приборов и мощь ракетной энергии с этой крупинкой жизни… Комар! Но какой родной показалась людям эта козявка, стоило им лишь на время покинуть землю…

Спущусь с надземных высот на землю – ведь вовсе не обязательно подымать человека в космос, чтобы пуповина нашей связи с природой себя обнаружила. В Липецкой области лесник Яков Никитич Полянский сказал мне по поводу высохшей речки: «Извелась Кривичка – как будто кровь у меня по жилам течь перестала!» Старик не пожаловался, что ему трудно ездить за водой с бочкой (высохла речка – ушла и вода из колодца), не сказал, что некуда выпустить уток, нечем полить грядки на огороде. Речка была для него радостью жизни. Потерю этой радости человек ощущает острее всего.

– Да, это прекрасный образ – и этот старик, и его любовь к речке. Признаюсь вам, самые сильные, любимые мною страницы обеих ваших книг я нахожу в разделах, тесно связанных с природой, хотя и там и тут они отнесены вами в самый конец книги. Природа у вас (в тексте и в ваших снимках) чарует и в то же время питает читательскую мысль. И пожалуй, именно из-за того, что она никак не отделена от автора или непосредственного героя очерков. Такова, к примеру, ваша Антониха. Она не только до старости живет лесом и речкой. Ведь и подвиги свои военные (под носом у немцев переправила 60 наших воинов, попавших в окружение) совершила она не по одному бесстрашию, движимая чувством любви к Родине, но и потому, что дотошно, до самой последней чудинки знала капризный нрав реки. Так вот, хотелось бы и еще послушать, каково ваше писательское понимание природы. Ну, может быть, так: какие образы, индивидуальные, словесные в изображении главного вашего героя – Природы – найдены, какие вы особенно цените?

– Есть, наверное, какие-нибудь находки. Но стоит ли греметь этой мелочью? Важнее, быть может, сказать о находках мировоззренческих, дающих опору в работе и жизни. Вот любопытный случай.

Во время путешествия по Америке мы встретились у обрыва знаменитого Гранд Каньона с интересным человеком. Он был окружен ребятишками. Оказалось: все пять человек – его дети. Слово за слово. Ландшафтный архитектор Дик Розенберг поселился тут, у Каньона, в домике на колесах. Архитектор – человек глубоко религиозный. Но церкви не признает. Молиться вместе с семьей ходит к Каньону.

Дик пригласил нас вечером в свой вагончик, и мы просидели там почти до утра. Задержал возникший после взаимных расспросов спор. «Хорошие вы ребята, – сказал архитектор, – но ведь безбожники?» Мы сказали о своем отношении к богу. «Ну да, я понимаю, материалисты… Но согласитесь: жестка и холодна оболочка материализма без духовного наполнения…» Тут представился случай изложить мысли насчет духовного наполнения мира материалистов. Разговор пошел о природе – о подмосковных березах, о поэме Лонгфелло, о Великих озерах, о Каньоне…

Я не воображал, конечно, что способствовал рождению неофита материализма. Но я радовался тому, что люди разных мировоззрений не только вели дружеский разговор на самом высоком, доступном им уровне, но главное – поняли друг друга.

– Кого назвали бы вы если не учителем в своем понимании природы, то тем писателем, чьи слова зля вас значительны?

– Учитель, ученик… Мне кажется, следует избегать этих слов. В них почти всегда есть какая-то фальшь, претенциозность. Ну кто, даже из самых талантливых и умных, посмеет назвать себя учеником Льва Толстого? Если же говорить о сильном впечатлении, непререкаемом авторитете, то можно, конечно, назвать имена. Наблюдая, например, какое-нибудь состояние в природе, испытываешь беспомощность передать это состояние словом. А может быть, слово тут и бессильно? Начинаешь перебирать в памяти – кто бы мог? – и облегченно вздыхаешь: Бунин. Для этого писателя, мне кажется, не существовало предела в постижении природы глазом художника, в изображении словом.

О значении природы в человеческой жизни мне многое объяснила, например, строчка из дневников Л. Толстого: «…Вышел за Заказ вечером и заплакал от радости благодарной – за жизнь». Это состояние испытывают, как теперь понимаешь, многие. Но в молодости я стыдился обнаженности этого чувства.