Земля и небо в поэме Маяковского «Человек»

«Любовь, что движет солнце и светила»

Данте

 

«Человек» – последняя предоктябрьская поэма Маяковского. В ней особенно отчетливо прозвучали многие характерные мотивы раннего творчества поэта, достигли предельной остроты конфликты, получила завершение художественная система, складывавшаяся на протяжении ряда лет. «Человек» (1916 – 1917) представляет поэтому особый интерес для исследователя. Об основном пафосе этого произведения и его месте в творчестве Маяковского высказано немало суждений. Полагаю, однако, что традиционное прочтение поэмы, при котором анализ сосредоточивался преимущественно на истолковании социально-исторического содержания, должен сочетаться с большим вниманием к общефилософским и этическим проблемам, обходя которые вряд ли возможно понять это произведение во всей его реальной сложности и идейно-художественной многозначности.

В последние годы отчетливо заявляет о себе стремление осмыслить творчество Маяковского в широком философском аспекте, в контексте вечных проблем духовной жизни человека. Несомненный интерес представляет в этом плане книга В. Альфонсова¹. Глобальная проблематика, вопросы о человеке и мироздании занимали Маяковского в не меньшей мере, чем многих других поэтов XIX и начала XX века, но решались им глубоко оригинально, по-своему.

Все настойчивее ставится в специальной литературе и вопрос о том, как звучала в творчестве Маяковского проблема «человек и природа», делаются попытки осмыслить «натурфилософское» начало его поэзии².

Обратимся к рассмотрению поэмы «Человек» в разных ракурсах, включая все вышеуказанные.

Вступление в поэму вводит читателя или слушателя (для Маяковского слово всегда существовало как звучащее, и в данном случае это особенно важно) в мир, где жизнь человека художественно осмысливается в контексте земных и космических начал, что придает ей особую масштабность, как бы возвращая героя к истокам бытия. Герой поэмы с первых же строк является в окружении первородных стихий, и, главное, сам оказывается неотделим от них;

Священнослужителя мира, отпустителя всех грехов, –

солнца ладонь на голове моей.

Благочестивейшей из монашествующих – ночи облачение

на плечах моих.

Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую.

 

Сложные метафоры, инверсированные синтаксические конструкции, весь ритмико-интонационный строй стиха, создавая торжественную тональность, служит тому, что герой, на голове которого – «солнца ладонь», а на плечах – «ночи облачение», воспринимается во всеобщих связях, восходящих к основам бытия.

В трехстишии, открывающем поэму, акцент падает на последний стих, который является по существу ключевым для понимания основного мотива произведения и его архитектоники: «Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую».

Любовь героя сразу же предстает как всепоглощающее и высокое чувство, которому он предан столь же безоглядно, как правоверный христианин Новому завету. В то же время образ этот полемичен – евангельской любви Христа противостоит вполне земное чувство человека.

После торжественного трехстишия ритм заметно меняется:

Звенящей болью любовь замоля,

душой

иное шествие чающий,

слышу

твое, земля:

«Ныне отпущаеши!»

Смена ритмико-интонационного строя стиха обусловлена движением поэтической мысли, – в поэму входит тема любви – страдания и искупления, хорошо знакомая по более ранним произведениям («Облако в штанах», «Флейта-позвоночник», лирика). Обратим внимание и на то, что в качестве искупителя с самого начала выступает не Христос, а первозданная стихия земли.

Заданные в первом трехстишии образы солнца (света) и ночи (тьмы), к которым, согласно романтической традиции, восходящей к мифу, изначально причастен человек, обретают в связи с мотивом любви особое звучание:

В ковчеге ночи,

новый Ной,

я жду –

в разливе риз

сейчас придут,

придут за мной

и узел рассекут земной

секирами зари.

Идет

Пришла.

Раскуталась.

Лучи везде!

Скребут они.

Запели петли утло,

и тихо входят будни

с их шелухою сутолок.

 

Объемность и многозначность возникающих здесь образов определяется сложностью переживаний лирического героя. В «ковчеге ночи» он целиком находится во власти всепоглощающего мучительного чувства, живет только им. Вот почему внешне приход утра может быть понят как освобождение из этого плена ночи («и узел рассекут земной/ секирами зари»; «Лучи везде!»). Но в действительности все обстоит сложнее: герой не может (и не хочет!) расстаться с захватившим его целиком чувством, не стремится вырваться из плена ночи (погружающей в грезы, в состояние полусна-полуяви) и воспринимает явление дня в известном смысле как помеху: вторжение в мучительный, но высокий мир переживаний будничного начала (не случайно «лучи… скребут», «запели петли утло», «входят будни/с их шелухою сутолок»).

Любовь трагическая и высокая предстает как неповторимое чувство, которое с исключительной остротой захватывает героя именнотеперь, в эту ночь и наступающее утро. В то же время бесконечная глубина и романтическая окрыленность чувства как бы даруют ему вечность. Обозначившийся здесь «мифопоэтический» характер художественного времени становится определяющим в поэме: все, что творится в ней, происходит как бы одновременно: «сейчас» и «всегда». Это художественно мотивировано тем, что любовь, будучи чувством глубоко личным, индивидуальным, относится в то же время к общеродовым и «вечным».

Заметим, что во вступлении присутствуют природные, космические явления и основные стихии, получившие поэтическое истолкование еще на ранних стадиях развития человеческой культуры и в дальнейшем по-разному передававшие в мировой поэзии чувство вселенской жизни, единство мирового бытия: земля и небо, связанные с ними смены дня и ночи, солнце (свет), воздух, вода. Они предстают в движении, внутренней взаимосвязи и борении.

«Солнце снова. /Зовет огневых воевод. Барабанит заря, /и туда, /за земную грязь вы!/ Солнце! /Что ж,/ своего /глашатая/ так и забудешь разве?»

Итак, лирический герой уже в прологе поэмы предстает как существо, неотделимое от первозданных стихий света и тьмы, является в легендарном ореоле «нового Ноя» и глашатая Солнца. В этой связи важно подчеркнуть, что отношение молодого Маяковского к мифу неоднозначно. Обращение к широко известным мифологическим мотивам и образам, заключающим в себе огромный пласт культурного развития, дает поэту возможность подниматься до широких философских обобщений, художественно осмысливать судьбу своего героя в контексте бытия всего человечества, В то же время Маяковский настойчиво прибегает к резкому снижению, пародированию мифов (особенно евангельских), что объясняется как вселенским бунтом героя³, так и полемикой с поэтической трактовкой Христа и связанных с его образом «сюжетов» в творчестве символистов. Однако и при обращении к евангельским мотивам молодой Маяковский создает порой образы, в которых сарказм неожиданно и своеобразно сочетается с патетикой. И это позволяет глубже высветить парадоксальность бытия человека XX века.

В самой жанровой природе и сюжетной основе поэмы «Человек» есть нечто, роднящее ее с другими значительными произведениями молодого Маяковского. Монолог лирического героя как бы выносится на всеобщее обозрение и театрализуется. Слово поэта дает возможность читателю подняться над привычной повседневностью, увидеть мир, озаренный светом романтического искусства, которое, создавая обобщенно-условную картину, обнажает скрытый смысл событий, помогает настроиться на волну развертывающегося социально-исторического, всемирного и космического действа. При этом титанизм чувств романтического героя и масштаб любовной «мистерии» таковы, что ареной происходящего становится Земля и Небо, весь мир.

* * *

Обратим внимание на некоторые сюжетно-композиционные особенности поэмы. Хотя сквозной монолог героя составляет структурную основу произведения, сюжет развертывается по вполне определенному «сценарию» – он от начала и до конца соотносится с эпизодами жизнеописания Христа. Об этом свидетельствует не только название первой главы («Рождество Маяковского»), на что чаще всего обращают внимание, но и всех остальных – «Жизнь Маяковского», «Страсти Маяковского», «Вознесение Маяковского», «Маяковский в небе», «Возвращение Маяковского», «Маяковский векам». Такое построение дало возможность поэту, идя от хорошо известного и веками владевшего сознанием людей мифа, утвердить свое понимание нравственно-философских проблем смысла бытия, добра и зла, любви, жизненной позиции Человека, его природы, назначения в мире и места во вселённой. Евангельский миф о святости и страданиях Христа неожиданно оборачивается вдохновенной песней о величии, красоте и неограниченных возможностях Человека.

Название поэмы звучит подчеркнуто обобщенно. Название же каждой главы не случайно, конечно, утверждает имя собственное. В поэме органично взаимодействуют художественные планы, призванные воспроизвести общеродовое и индивидуально -личностное начала в человеке.

Первая глава поэмы открывается строками: «Пусть, науськанные современниками, /пишут глупые историки: /Скушной и неинтересной жизнью /жил замечательный поэт». Отбрасывая ложное представление о жизни поэта, Маяковский предлагает свое изображение его явления в мир. При этом возникает антитеза, которая, создавая определенный метафорический подтекст, пройдет через всю поэму: божественно-мистическому представлению о происхождении человека противопоставляется его земная реальная природа: «Знаю, /не призовут мое имя /грешники, /задыхающиеся в аду. /Под аплодисменты попов /мой занавес не опустится на Голгофе. /Так вот и буду /в Летнем саду /пить мой утренний кофе. /В небе моего Вифлеема /никаких не горело знаков, /никто не мешал /могилами /спать кудроголовым волхвам. /Был абсолютно как все / – до тошноты одинаков – /день /моего сошествия к вам».

Евангельские легенды дают возможность автору придать теме рождения человека особую поэтическую значимость и размах. Художественный эффект обусловлен тем, что день «сошествия» Человека – великое событие и подлинное чудо – противопоставляется чудесам, связанным с мифом о божественном (небесном) происхождении Христа и его явлении на свет. Этим определяется и замечание о «недалекой /неделикатной звезде», которой никто не догадался намекнуть: «Звезда – мол – /лень /сиять напрасно вам! /Если не /человечьего рождения день, /то чёрта ль, /звезда, /тогда еще /праздновать?!» Заметим, что «эпатирующие» эпитеты, которыми наделяет Маяковский звезду («недалекая», «неделикатная»), направлены, помимо всего прочего, против традиционного для романтической поэзии (от Жуковского до поэтов-соловьевцев) представления о звезде, как символе запредельного, недостижимо высокого и прекрасного.

Подобно герою горьковской поэмы «Человек» (1903) Маяковский смело шагает «по праху старых предрассудков». На сходство изображения Человека у Горького и Маяковского указывалось неоднократно. В самом символико-обобщенном изображении Человека, в утверждении творческого могущества, которое делает его «величавым и свободным» (Горький), превращает его в «небывалое чудо» (Маяковский), действительно немало общего. Реже обращают внимание на различия. Герой горьковской поэмы, «затерянный среди пустынь вселенной… терзаемый мучительным вопросом – зачем он существует?», – мужественно движется «к победам над всеми тайнами земли и неба…». В поэме Маяковского те же вопросы о смысле бытия человека, о тайнах земли и неба решаются также во вселенских масштабах. Но если у Горького выражения: «украшая жизнь как солнце землю», «движется всё – выше! и – вперед! звездою путеводной» и т. д. – служат средством утверждения образа человека – венца природы, то Маяковский дерзко «реализует» подобную символику; он материализует словесные метафоры в сюжете и образах своей поэмы.

Маяковский хорошо знал горьковское произведение, он читал его наизусть на вечерах еще в гимназические годы. Звучащее в нем прославление человеческого разума было, несомненно, дорого поэту: «Для Мысли нет твердынь несокрушимых и нет святынь незыблемых ни на земле, ни в небе!» Однако пафос главы «Рождество Маяковского» (как и всей поэмы) иной: красота и величие человека определяютсяединством его природного совершенства и духовного богатства. С какой увлеченностью первооткрывателя воспевает поэт человеческое тело: «Две стороны обойдите. /В каждой /дивитесь пятилучию. /Называется «Руки». /Пара прекрасных рук! /…Заметьте: /лучшую /шею выбрать могу /и обовьюсь вокруг».

Маяковский убежден: «весь я – /сплошная невидаль», «каждое движение – /огромное /необъяснимое чудо». Но природное, телесное совершенство неотделимо в человеке от духовного богатства, которое не менее чудесно: «у меня /под шерстью жилета /бьется /необычайнейший комок. /Ударит вправо – направо свадьбы. /Налево грохнет – дрожат миражи». Силой своего искусства «замечательный поэт» способен преобразить сапожника в веселого и ловкого принца, булочника в скрипача, а прачек в «дочерей неба и зари».

Итак, уже в начале поэмы Человек оценивается и воспевается Маяковским как совершенное биосоциальное существо, в котором природное начало столь же значительно и прекрасно, как и духовное⁴. Чудесные свойства героя поэмы, способного превращать «лето в зимы», «воду в вино», художественно мотивированы тем, что он своего рода «антимессия», как бы заимствовавший у Христа его легендарно-фантастические черты. Напомню, что и первое «сошествие» Человека к людям оказывалось порождено легендой о мессии, которому предстояло не родиться, а «явиться», ибо он «не имеет начала дней». Утвердив в первой главе превосходство земного Человека над тем, кого христианский миф представляет ниспосланным людям по воле неба, Маяковский оканчивает эту главу стихами, которым не всегда придается должное значение, хотя, обходя их, трудно понять дальнейшее развитие действия: «Это я /сердце флагом поднял. /Небывалое чудо двадцатого века! /И отхлынули паломники от гроба господня. /Опустела правоверными древняя Мекка».

В роли избранника, таким образом, оказывается теперь не Христос или Магомет (Муххамед), которые обретали власть над людскими душами как выразители воли божьей (ср. евангельское: «я ничего не могу творить сам от себя… ибо не ищу моей воли, но воли, пославшего меня отца»), а Поэт, который поднял флагом человеческое сердце. Наметившаяся здесь хорошо знакомая и по другим произведениям молодого Маяковского тема жертвенного подвига ради счастья людей («Владимир Маяковский», «Я и Наполеон», «Облако в штанах», «Война и мир» и др.) позволяет понять логику развития действия, сокровенный смысл острейшего конфликта следующей главы. Однако, прежде чем обратиться к ней, заметим: уже первые наблюдения убеждают, что образы «земного» и «небесного» в поэме многозначны, внутренне взаимосвязаны и противоречивы. Во вступлении и первой главе их метой отмечены не только библейские (новозаветные) мифы. Земля и Небо выступают как символы, дарующие Человеку могущество и свободу. Но земля – это и место, где лирический герой оказывается пленником мучительной любви, вырваться из-под власти которой он не в силах.

* * *

Глава «Жизнь Маяковского» открывается стихами: «Ревом встревожено логово банкиров, вельмож и дожей. /Вышли /латы, /золото тенькая. /»Если сердце всё, /то на что, /на что же /вас нагреб, дорогие деньги, я? /Как смеют петь, /кто право дал? /Кто дням велел молиться? /Заприте небо в провода! /Скрутите землю в улицы!..»

Мы сразу оказываемся в эпицентре острейшего конфликта. Чем же так встревожено «логово банкиров, вельмож и дожей», яростно атакующее героя? А именно тем, что поэт как абсолютную ценность поднял флагом сердце, полное любви к людям. Это – вызов всем, кто убежден, что высшей ценностью на земле являются деньги, золото. Понять реальный смысл и всю остроту конфликта невозможно, обходя вопрос о характере эстетического идеала молодого Маяковского. В его основе – действенная мечта о свободном, счастливом человеке и об обществе, открывающем простор для героических дерзаний и творческих свершений. Именно значительностью этого абсолютного, во многом еще романтически отвлеченного идеала прекрасного определялась глубина сочувствия угнетенным и острота ненависти к миру «жирных».

Важнейшей идейно-художественной особенностью всего дооктябрьского творчества Маяковского являлось то, что эстетический идеал, бескомпромиссно противопоставляемый буржуазной действительности, находил наиболее глубокое и полное воплощение в образе лирического героя. Изображение его духовного богатства и морального превосходства над отвергаемым миром стало одной из главных творческих задач поэта. В «Человеке», где конфликт между героем раннего Маяковского и буржуазным обществом достигает предельного напряжения, мотив этот получает своеобразное завершение. Все, чем восхищался поэт в человеке как совершенном творении##В. Раков прямо связывает «пластический стиль Маяковского», «телесно-вещественную специфику» его поэзии с оживлением в 20-е годы интереса к соматической эстетике с ее представлением «о произведении искусства как теле, предмете и вещи». Своеобразное преломление этих взглядов автор находит в работах Б.

1. В. Альфонсов, Нам слово нужно для жизни. В поэтическом мире Маяковского, Л., 1984.[↩]
2. Среди новейших работ выделим главу в книге Г. Филиппова «Русская советская философская поэзия. Человек и природа» (Л., 1984, с 102 – 124).[↩]
3. Подробнее см. об этом, например, в исследовании И. Макаровой «Традиции русской классической литературы в творчестве Маяковского» (Л., 1979).[↩]
4. Г. Филиппов, упрекнув В. Перцова в том, что он в свое время не заметил различия в художественной трактовке Человека, данной Горьким и Маяковским, в свою очередь несколько односторонне фокусирует внимание на том, что у Маяковского «Поэт оказывался олицетворением Природы…» (с. 114 – 115).[↩]