За столом семи морей (Булат Окуджава)

Помню, в 1960 году я впервые услышал, как Булат Окуджава пел свои песни. Начал он с «Полночного троллейбуса»:

Когда мне не вмочь пересилить беду,

когда подступает отчаянье,

я в синий троллейбус сажусь на ходу,

последний,

случайный.

Слова, слившиеся с тихим перебором гитары, сразу же взяли за душу. А когда дальше я услыхал, что полночный троллейбус мчит по Москве, вершит по бульварам круженье,

чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи

крушенье,

крушенье,

я и вовсе был захвачен песней.

Да и само слово поразило – «крушенье». Как будто все происходит не на улицах и бульварах, а где-то на воде – в реке, море, океане. В следующей строфе эта «водная» ассоциация продолжалась:

Полночный троллейбус, мне дверь отвори!

Я знаю, как в зябкую полночь

твои пассажиры – матросы твои –

приходят на помощь.

И дальше: «Полночный троллейбус плывет по Москве, Москва, как река, затухает». Это сделано и незаметно, и последовательно: московский троллейбус, утрачивая грубоватую житейскую реальность, тяжеловесность, легко плывет по улице-реке, как доброе спасательное судно.

Вспоминается чудесный, сказочный кораблик Новеллы Матвеевой, давший название ее сборнику стихов 1963 года:

Жил кораблик веселый и стройный:

Над волнами как сокол парил.

Сам себя, говорят, он построил,

Сам себя, говорят, смастерил.

 

Это удивительное «самосозданное» суденышко и плывет-то по-особенному – парит над волнами, ничего не боясь, никого не спрашиваясь: «сам свой лоцман, сам свой боцман, матрос, капитан». Перед нами романтический образ в чистом виде, в крайнем выражении. Кораблик как будто возведен в собственную степень, возвышен, взлетает сам над собой…

Совсем по-другому построен образ у Окуджавы. Сначала – реальный, примелькавшийся каждому москвичу троллейбус. Затем он начинает преображаться на глазах, становится «водоплавающим». Он остается троллейбусом, но уже не просто ночным, а – «полночным». Как говорил Пушкин, дьявольская разница! И пейзаж вокруг уже не городской, а речной. Вернее, воедино сливаются черты городские и речные.

И это особенность не только одного стихотворения. В «Полночном троллейбусе» она выражена, может быть, явственнее. Стихотворение это, на мой взгляд, – как «Гренада» у Светлова, «Арбуз» у Багрицкого, «Кораблик» у Новеллы Матвеевой. Многие поэтические приметы «Троллейбуса» прослеживаются в других стихах.

Раскроем книжку «Острова» – второй сборник стихов Б. Окуджавы. Первый – «Лирика» – был издан в Калуге в 1956 году. Уже в названии ощущается водный, морской колорит. Причем опять-таки не просто пейзажный. Окуджава описывает не настоящее, привычное, не курортное море и не просто реку, но то, что вдруг примерещивается, воображается – в неожиданной поэтической ассоциации.

Подмосковье, Подмосковье,

ты прохладное дно морское…

 

Уподобление внезапно, как и созвучие – тонкое, непривычное¹.

Читаем дальше, – со странной настойчивостью следуют друг за другом: майская синева на фронте, текущая морем; тонущая в небе над Тбилиси «утлая лодочка луны»; комбайны, которые не идут, не едут, а «уходят как будто в плаванье», и Сашке, стоящему у штурвала, хочется крикнуть: «Земля!» Даже «ее» глаза – «неведомые острова лугов зеленых». Отсюда – название книги. И само время сравнивается с морской волной: «вдруг нахлынет и скроет» («Время идет»). Впрочем, что там, – даже прозаичнейшее корыто, и то оказывается подверженным закону поэтического «оводнения»:

Корыта стенки как откосы,

омытые волной.

 

И прачка не просто стирает – она ищет клад «на дне глубокого корыта».

В следующей книжке стихов Б. Окуджавы – «Веселый барабанщик» (1964), также вышедшей в издательстве «Советский писатель», – напечатана «Песенка об Арбате»:

Ты течешь, как река. Странное название!

И прозрачен асфальт, как в реке вода…

 

И еще одно стихотворение-песенка, которое начинается так:

Не бродяги, не пропойцы,

за столом семи морей,

вы пропойте, вы пропойте

славу женщине моей!

 

«За столом семи морей» – просто роскошный образ. Хотя эпитет этот, естественный под пером Белинского, в наши дни звучит довольно высокопарно, – здесь он кажется точным. Есть в образе «за столом семи морей» что-то кавказское. Однако «застолье» тут необычное – безбрежное. И вместе с тем о столе тоже не забываешь.

Выражение «семь морей» ведет к фольклору, к сказке. Раньше, в «Островах», мы читали: «Вдруг погляжу с порога за семь морей и рек». Здесь тоже необычно столкнулись житейский масштаб и сказочный; простой порог и – «семь морей и рек». Но строчка «за столом семи морей» еще более необычна, она смело сталкивает разномерные явления.

И дело не в одной строчке. Она – исходный момент развития образной мысли. Во втором четверостишии —

Вы в глаза ее взгляните,

как в спасение свое,

вы сравните, вы сравните

с близким берегом ее.

 

Образ движется дальше. Причем он лишен наглядности, очевидности. Не так-то легко увидеть воочию «ее» как берег. Здесь, как говорится, в конце —

Просто

нужно очень верить

этим синим маякам,

и тогда нежданный берег

из тумана выйдет к вам.

 

Легко могу себе представить человека, который заявит:

– «Стол морей»? Неудачно. Надуманно. Просто невообразимо как-то.

И представляю, что тот же человек вдруг увидит – не глазами, а воображением – расстилающуюся синюю гладь стола-моря, комнату, слившуюся с природой, и за невероятным, бездонным столом – «не бродяги, не пропойцы», а поющие влюбленные, которые умеют «очень верить этим синим маякам».

Здесь Окуджава заметно отличается от другого поэта, тоже романтического склада, – Михаила Светлова. У автора «Гренады» мы почти не находим «водных» ассоциаций. Он вообще избегает того, что можно назвать приметами романтического стиля. И сам признается:

Так и не было, хоть убей,

Хоть с ума сойди от бессилья,

Ни воркующих голубей,

Ни орлов, распластавших крылья.

 

В стихотворении «Я годы учился недаром…» он обращается к традиционно-романтическому образу Летучего Голландца. Но исключительно для того, чтобы пустить ко дну «посудину старую эту». Романтическому, если так можно сказать, маринизму противопоставлена подчеркнутая проза жизни и быта:

На звон пробужденных трамваев,

На зов ежедневных забот

Жена капитана, зевая,

Домашней хозяйкой встает.

Я нежусь в рассветном угаре,

В разливе ночного тепла,

За окнами на тротуаре

Сугубая суша легла…

 

Эта светловская «сугубая суша» – полная противоположность миру Булата Окуджавы, у которого все начинает плавиться, струиться, течь и играть.

В том, что мы, – надо признать, довольно неловко, – назвали поэтическим «оводнением», проявляется у Булата Окуджавы более широкая особенность. Ее можно определить так: обычная, реальная, достоверная вещь, часто встречающаяся в жизненном и житейском обиходе, неожиданно переключается в другой план – возвышенный, необычайный, связанный с жизнью природы, которая забыта городским жителем.

Вот как начинается стихотворение «Сапожник» (сб. «Острова»):

Кузьма Иванович – сапожник ласковый.

Он сапоги фасонные тачает.

А черный молоток его, как ласточка,

хвостом своим раздвоенным качает.

 

Редкая и непривычная рифма «ласковый – ласточка» помогает передать внезапность перехода от таких простых слов, как: сапожник, Кузьма Иванович, сапоги фасонные тачает – к молотку, который вдруг вспархивает как ласточка. А дальше эта диковинная «молоток-ласточка» рванется из рук сапожника, качнув своим хвостом раздвоенным, – «и полетит над грозами, над войнами…».

Известно, что всякий поэтический образ – сравнение, уподобление, метафора – строится на сопоставлении двух явлений, понятий, представлений. Все дело, однако, в том, что с чем сравнивается. Маяковский, как мы помним, разъяснял молодому поэту:

«Старый поэт, определяя автобус, скажет:

«Автобус, тяжелый как ночь».

Новый говорит:

«(Ночь) грузная, как автобус».

 

Булат Окуджава, если исходить из разделения, предлагаемого Маяковским, ближе к старому поэту, чем к новому. Кстати сказать, у него тоже есть автобус:

А красный автобус вдоль черного леса,

как заяц, по белому лупит шоссе.

 

Неживое сравнивается с живым, городское с природным, сухопутное с водным. Вот несколько примеров преображения предметного мира, его образного одушевления, одухотворения.

В сборнике стихов «Март великодушный» (М, «Советский писатель», 1967):

И сходят с рельс.

И, словно жаворонки,

влетают в старые дворы.

(Трамваи»)

 

И трактора сползались на огонь

И желтыми лучами шевелили.

(«Подмосковье»)

 

Трактора, похожие на каких-то жуков, шевелят лучами, как усиками.

Когда б не качался под нами перрон,

как палуба нашей судьбы.

(«Последний пират»)

 

Стихотворение «То падая, то снова нарастая…» начинается со слов о городской шарманке: она «как маленький кораблик на волне». Кончается так:

…Сто раз я нажимал курок

винтовки,

а вылетали только соловьи.

 

Трамваи как жаворонки, трактора как жуки, перрон как палуба, винтовка, выстреливающая не пулями, а… соловьями. Не правда ли, все эти разнообразные образы выстраиваются в единый поэтический ряд, подтверждают некую общую закономерность.

Как ее определить? Я бы сказал так: все, что оказывается под пером Булата Окуджавы, подпадает под закон романтического преображения мира. Не реалистическое воссоздание жизни в ее конкретности, но романтическое пересоздание определяет творчество этого поэта и песенника.

Голубой человек поднимается по лестнице (стихотворение «Голубой человек» в сб. «Март великодушный»). Он говорит: «Иду домой». Добрался до крыши – упрямо лезет выше. Он в небе – стремится дальше. Вот уже шар земной совсем крошечный, а человека не остановишь. Идти домой – значит для него идти еще выше.

– Эй, заблудишься, заблудишься!

Далеко ли до беды?.. –

Он карабкается, бормочет:

– Не порите ерунды!..

Назвать поэта романтиком вовсе не значит сказать, что он описывает только возвышенные предметы. Так и здесь. С одной стороны, «голубой человек». Но разговор его с людьми, которые кричат: «Сумасшедший, вон твой дом!», и его ответные слова: «Не порите ерунды!», – все это передано подчеркнуто достоверно, житейски характерно. Сопоставляя простое, прозаическое с дальним, возвышенным, Булат Окуджава не растворяет начисто одно в другом.

1. Кстати сказать, поэт любит такие рифмы, когда слова как будто слегка касаются друг друга: «чаепитье – черепицы», «цену – целы», «мокрыми – похороны», «кочевье – значенья», «помаячили – мальчики», «денешься – девушки».[↩]