№4, 1971/Публикации. Воспоминания. Сообщения

Явор

Явор, клен белый, клен ложно-платановый… дерево сем. кленовых до 40 м выс. и до 150 см в диаметре. Листья пяти лопастные, крупные, сверху темно-зеленые, матовые, снизу сизовато-белые.

БСЭ

1

Литературная энциклопедия подарила ему только несколько строк: «Дмитриев Виктор Александрович [писал также под псевд. Николай Кавалеров; 23. X (5. XI). 1905, Париж, – 22. X. 1930, Москва]… Участник большевистской подпольной организации в Харькове при деникинцах. В 1924 – 27 работал в газетах. Был членом МК комсомола, сотрудничал в журн. «Комсомолия». Первая повесть – «Узкий угол» (1925). Автор рассказов «Равноденствие» (1928), «Странники» (1929), «Молодой человек» (1929) и др., романа «Дружба» (1929), неокончен, повести «К вопросу об индустриализации СССР» (1930), посвященных темам социалистич. строительства, технич. реконструкции и изобретательства, разоблачению собственничества и мещанства».

Так пишут о заслуженно забытых писателях. Но В. Дмитриев вабит незаслуженно. Между 1928 – 1930 годами он написал книги, от которых трудно оторваться в 1970. В них чувствуется заметное влияние Юрия Олеши. Но молодой писатель не скрывает, напротив, подчеркивает свое ученичество. По-видимому, он был уверен, что в будущем достигнет полной независимости. Но будущее не состоялось. Уже после его ранней трагической смерти (самоубийство) в издательстве «Федерация» вышла книга его повестей и рассказов. С обложки смотрит очень красивое задумчивое молодое лицо с большими глазами.

В предисловии Лев Славин пишет, что «вся серия рассказов, лежащих между «Дружбой» и «К вопросу об индустриализации СССР», – это школа.

Длительная, – скажем, девятилетка. Дмитриев прошел ее быстро, в один год, первым учеником». А мне все рассказы и повести Дмитриева представились в виде холста, написанного неровной, но очень талантливой кистью. На первом плане «вещественный» мир. Вот описание из рассказа «Молодой человек» (длинная цитата извинительна, ведь я пишу об авторе забытом):

«Паша вступил на базар, в царство огня, вещей и суеты. Здесь вдохновенно надрывались поросята. Выкликали и выхваляли товар торговцы.

Налево стояли зеркала, круглые, квадратные, прямоугольные, овальные, стоячие, висячие, ручные. Были среди них отменного бемского стекла и плохонького деревенского, пузыристого, в перекосах и трещинах. Зеркала ударяли дальнобойно. Они рвали пейзаж на части, хватали самые отдаленные куски его и, выварив в блеске ртути и солнца, выставляли напоказ. Они отхватывали у людей головы, выворачивали руки и ноги, смешивала их с деревьями, переплетали с облаками. Радуги зажигались на их гранях.

Блистали и вспыхивали, посылая друг другу приветы, ножи финские и охотничьи, кухонные и столовые, жесткой и мягкой стали, работы богородских, павловских, кустанайских мастеров. Они кидались врукопашную и напропалую резали, кромсали и рассекали воздух. Отсветы перелетали от палатки к палатке и кружились над толпой. И вместе с ножами бросались в эту пламенную резню бритвы, серпы и косы. Здесь же горели ровным огнем топоры и пилы, замки русские и хитрой американской выделки в виде буквы О; бряцали ключи, гвозди дюймовые и трехдюймовые, горбыли, костыли, задвижки, скобы, щеколды, крюки, засовы, кольца и дверные петли, болты и винты.

Дальше, там, где кончалось это скобяное воинство, лагерем стояла посуда. Выровняв стройные, блистающие ряды, сияли расписные тарелки, стаканы граненые и тонкие, чайники белого фаянса и желтой меди, половники и тазы, блюда и подносы… Дальше следовали лампы «Молнии»… В ожидании часа, когда им будет дарован собственный огонь, они заимствовали его у солнца, которое делили с серьгами и позументами, с пуговицами и абажурами, с лопатами и шлеями… А солнца хватало на всех, всех оно уравнивало, всем уделяло частицу своего неисчерпаемого пламени и великолепия.

Все эти предметы, такие незначительные и заношенные в обычном своем раздельном существовании, здесь вместе приобретали возвышенную яркость, торжественность и удаленность… Кастрюли рождали представление о щитах и рыцарских доспехах, а не о супах. Здесь это были вещи вообще, мудрые и законченные произведения, созданные для самих себя или для того, чтобы радовать глаз и веселить душу. Они существовали, чтобы блистать. Не было другого назначения ни у этих бутылок в «Винторге» с их покатыми женскими плечами, ни у стекол в кооперативе.

Из государства блеска, стали и стекла Паша перешел в страну красок. Здесь грудами лежали ситцы заварные и запарные, набивные и печатные, всех колеров, мастей и оттенков. Оранжевые цветы горели на полушалках, озаряя шальным огнем окрестность… Самый воздух был густо пересыпан красными и лазоревыми горошинами и разлинован в пронзительную черную клетку.

Все это ходило ходуном, потрясаемое криками и плеском, все кружилось вокруг Паши, а он стоял в центре карусели и радостно поворачивался на все стороны, едва поспевая за ее быстрым и судорожным бегом».

А вот и «философия» всего этого: написанного жирными, пастозными мазками вещественного мира. Он существует не только для того, чтобы «блистать». У него есть назначение. Он стремится выразить время.

«Из этих тарелок, расписанных розами и звездами, можно было кушать и вешать их на стену, топор годился колоть дрова, тесать колья, драть лыко. В эти высокие глянцевитые сапоги можно было обуться и пройти в них в последний осенний день по улице, наступая крепкими каблуками на хрупкий лист, на ломкие, промерзшие и похрустывающие веточки, на тонкий, прозрачный, как слюда, первый, еще неопытный и неокрепший лед. Вся звонкость и ясность поздней антоновской осени витала вокруг этих сапог. Смолистое парное дерево виднелось за топором. Сдобный пар всяческих снедей вздымался с тарелок. В вещах выражались события. Их делегировали сюда эпохи, профессии, времена года и города. Базар был географической картой жизни; проходя мимо Него, Паша как бы проходил мимо страны, ощущая на себе ее дыхание, трепет и жар. Здесь было все вооружение, так необходимое нам для ежедневной, победоносной и утомительной войны за хлеб и за счастье».

Базар изображен с раскатом и звоном. Это нужно для того, чтобы стремительно швырнуть на землю молодого человека, увлеченного бесцельной идеей вечного двигателя, но способного лишь на изобретение вращающейся стойки для мытья посуды. «Однажды изумиться, увидев мир», – вот о чем написан этот рассказ, в сущности, фантастический, несмотря на все свои заземленные подробности, запахи, звуки и краски.

Довольно приведенных цитат (их можно умножить), чтобы убедиться, что в мире вещей В. Дмитриев – хозяин. Об этом пишет в своем предисловии к сборнику и Л. Славин. Речь идет о неоконченной повести «К вопросу об индустриализации СССР»: «Сельмаш описан с блеском. Возбуждая зрительные и звуковые ассоциации, Дмитриев одновременно рассказывает сущность производственного процесса. При этом образ не теряет ни в обаятельности, ни в точности».

Но если бы талант молодого писателя ограничился только умением писать «вещи», – тринадцать строк в Литературной энциклопедии были бы, пожалуй, оправданны. Попробуем пристально вглядеться в сложный, объединяющий все творчество Дмитриева, холст.

Да, он вкусно, нетерпеливо, с молодой энергией писал вещественный мир. Но этот мир не существует сам по себе. Он соотнесен с изображением событий. В основе каждого из его произведений «- событие. Почти всегда оно случается, а не происходит. Оно не подкрадывается на цыпочках, а настигает, обрушивается внезапно.

Цитировать

Каверин, В. Явор / В. Каверин // Вопросы литературы. - 1971 - №4. - C. 153-161
Копировать