№10, 1986/Теория литературы

Ядерная угроза и «моральная шизофрения»

«Die Zeit», N 13 – 22 Marz 1985, S. 65 – 67. Среди сочинений Г Андерса можно назвать следующие: «Молусские катакомбы» (новеллы), 1936; «Кафка – за и против» (эссе), 1952; «Антикварность человека» (трактат философско-публицистического порядка), т. I-II, 1956 – 1980; «Человек на мосту» (эссе-дневник), 1959; «Разговоры с Брехтом», 1960; «Георг Гротц» (эссе), 1960; «Письмо на стене (Дневник 1941 – 1966)», 1967; «Вид с башни» (новеллы), 1968; «Время конца и конец времен. Мысли об атомной ситуации» (статьи и выступления), 1972. Писательская и публицистическая деятельность Г. Андерса неоднократно отмечалась премиями: в 1936 году – призом издательства Кверидо (Querido) в Амстердаме, которое было Центром эмигрантской литературы; в 1963 – премией итальянского движения Сопротивления «Premio Omega»; в 1967 – премией австрийских критиков; в 1978 – литературной премией «Баварской Академии изящных искусств»; в 1979 – австрийской государственной премией за публицистику, посвященную вопросам культуры; в 1980 – аналогичной премией города Вены.

Весной прошлого года гамбургский еженедельник «Ди цайт» опубликовал обширное интервью одного из ведущих своих сотрудников, Фрица Раддаца, с известным австрийским новеллистом и поэтом, философом и публицистом Гюнтером Андерсом1. Выбор «респондента», если воспользоваться здесь обиходным социологически-журналистским словоупотреблением, оказался как нельзя более удачным, поскольку интервьюируемый – один из весьма характерных представителей того поколения западных интеллектуалов, которое сыграло заметную роль в гуманитарной культуре 40 – 60-х годов, а в прошлом десятилетии начало, «покорное общему закону», сходить со сцены, теснимое поколениями, следующими за ним. И сегодня фигуры вроде Гюнтера Андерса возвышаются среди более молодой поросли западных интеллектуалов, как одинокие дубы – «священные дубы», в шелесте листвы которых людям издревле слышался таинственный пророческий голос.

Голос и в самом деле звучит подчас таинственно, поскольку смысл многих представлений и понятий, которыми оперирует этот австрийский писатель, эссеист и философ культуры, сегодня утрачен и невнятен для современного уха, хотя не так уж давно то, о чем продолжает говорить сегодня Гюнтер Андерс, было у всех «на слуху». Есть в словах этого «мастера культуры», перешагнувшего за порог своего 80-летия (он родился в 1902 году), и нечто пророческое, поскольку прошлое одного поколения всегда в каком-то отношении оказывается будущим для другого. Не лишено сказанное им и своего дискуссионного аспекта, поскольку «племя младое, незнакомое», к которому приходится обращаться сегодня Гюнтеру Андерсу, далеко не все склонно принимать даже из того, что ему вполне понятно в словах этого ровесника нашего века.

Но есть в том, что говорил Гюнтер Андерс в своем интервью, одна тема, не утратившая своей значимости и для новых поколений и звучащая для них столь же внятно и животрепещуще, как и для поколений уходящих. Это – тема ядерной угрозы, нависшей над человечеством, которая занимает в литературно-художественном и философско-публицистическом творчестве Гюнтера Андерса важнейшее место. Начиная с тех времен, когда по всему миру прокатилось эхо от взрыва бомб, сброшенных американцами на Хиросиму и Нагасаки, тема эта не только была глубоко пережита Андерсом-художником, она была широко и многосторонне осмыслена им как философом, обладающим к тому же острым социальным чутьем публициста. Он предложил от имени своего поколения определенный способ видения и осмысления проблемы атомной угрозы, который весьма поучителен во многих аспектах, особенно сегодня,

Гюнтер Андерс принадлежит к поколению западных интеллектуалов, жизнь которого оказалась непрерывным колебанием между отчаянием и надеждой, в точном, буквальном смысле лишенном какой бы то ни было метафорики и даже исполненном некоторого «прозаизма», так как для них, рожденных в самом конце прошлого или самом начале нынешнего столетия, это постоянное колебание мало-помалу становилось «бытом». Отчаяние, рожденное ужасами первой мировой войны, которые тем более глубоко проникали в душу, что они были пережиты в ранней юности, когда дух еще не окреп и способность активного противодействия «фатально необходимым процессам» еще не сформировалась. Надежды на революционное преодоление «вселенского зла», которые так свойственны молодости, но которые оказываются тем более хрупкими, чем меньше опираются они на трезвое понимание человеческой реальности, когда недостаток простейшего житейского опыта мы пытаемся компенсировать (мнимой) радикальностью «разрыва с прошлым» и апокалипсическим видением будущего как «конца времен».

Затем новое отчаяние – на этот раз вызванное победой нацизма в Германии, сменившееся новыми надеждами, связанными с открывшимися перспективами антифашистской борьбы, в которую активно включилась европейская интеллигенция. И опять – отчаяние, теперь под впечатлением военных побед гитлеровцев в Западной Европе, а немного времени спустя и на «восточном фронте», которому суждено было смениться новыми – великими – надеждами, укреплявшимися во всем мире по мере того, как советские войска переходили от обороны к наступлению, чтобы довести в конце концов свой наступательный порыв до победного финала. Однако и эти надежды вновь заволоклись темными тучами отчаяния, когда вторая мировая война была на последнем издыхании: на Хиросиму и Нагасаки были сброшены атомные бомбы, наглядно продемонстрировавшие людям, что они изобрели такое оружие, которое грозит гибелью всему человечеству, всему живому на земле. И снова надежда, на этот раз уже последняя, и не только для западной интеллигенции, но и для всего человечества: на этот раз – на борьбу за мир, против гонки ядерных вооружений.

В этой атмосфере «факт, что мы, человечество, можем уничтожить самих себя» 1, засвидетельствованный атомной трагедией двух японских городов, приобретал в глазах таких мыслителей, как Гюнтер Андерс, совершенно особый – апокалипсический – смысл. Он предстал как тот главный и основной факт, который «определяет нашу эпоху» 2, а значит, как такой, сквозь призму которого наша эпоха только и может быть правильно понята в своей самой глубокой сути. Эта постановка вопроса была во многом предопределена не только метаниями поколения, к которому принадлежал Гюнтер Андерс, между отчаянием и надеждой, но и его мировоззренческими установками.

К этому поколению западных интеллектуалов, для которого надежда каждый раз проступала как бы «по ту сторону отчаяния», на его фоне и в его траурной рамке, принадлежат писатели и философы (чаще всего это были писатели-философы, поскольку они одинаково хорошо владели, как правило, и художественным словом, и словом-понятием, словом-категорией), определявшие облик гуманитарной культуры Запада в 50 – 60-е годы. Среди них первенствовали такие мастера экзистенциалистской прозы (равно как и экзистенциалистской эссеистики и философии), как Альбер Камю и Жан-Поль Сартр во Франции, такие «неомарксистски» настроенные критики буржуазной культуры, как Эрих Фромм и Герберт Маркузе в США, Макс Хоркхаймер и Теодор Визенгрунд Адорно в США и ФРГ,

Акцентирование экзистенциалистами «конечности» человеческого существования, проблемы ответственности, ответственного решения, принимаемого перед лицом смерти, – все это нашло свое отражение в андерсовской трактовке нашей «атомной эпохи»: «она, – по словам Гюнтера Андерса, – есть то, что она есть, благодаря своей смертности, то есть возможности быть убитой» 3, «В наше время, – развивает он свою мысль, – сущность времени – его преходящесть впервые стала сущностью эпохи» 2. Иначе говоря, в экзистенциальной ситуации «бытия перед лицом смерти» оказывается уже не отдельный человек, а целая эпоха, что и определяет нынче, по Гюнтеру Андерсу, ее истинную суть.

Пути названных мыслителей пересекались с путями Гюнтера Андерса не только мировоззренчески и литературно, а зачастую также и чисто житейски, по прихоти судьбы, заставившей будущего австрийского философа и писателя эмигрировать из Германии сперва во Францию, затем в США, чтобы в итоге (с 1950 года) осесть наконец в Австрии. «Так как история изгнала меня из всех границ, – сказал он в своем интервью Фрицу Раддацу, – я недоступен никакому определению, я живу без определенных fines, без определенных границ»; причем отсутствие внешних границ местопребывания кочевника-эмигранта Гюнтера Андерса принималось им «вовнутрь», переживалось как отсутствие границ внутренних. И это переживание, опять-таки общее у австрийского писателя с большей частью литературных представителей его поколения, придавало особую остроту и, если можно так выразиться, «космичность» чувству отчаяния, подтачивая и без того не очень прочный фундамент просвечивающей сквозь это чувство надежды. И это, как мы сможем убедиться, также нашло свое отражение в андерсовской трактовке философского смысла «атомной ситуации».

Общим у многих представителей писательского поколения, к которому принадлежит Гюнтер Андерс, было одно выразительное противоречие, которое, кстати, нашло свое проявление и в его последнем интервью. Вопреки так часто охватывавшему их чувству отчаяния они, как правило, занимали активную общественную позицию, участвуя в антифашистской борьбе, выступлениях против ядерной угрозы и гонки вооружений и т. д. Вопреки поразившему их выводу о том, что нацизм и связанные с ним чудовищные преступления периода второй мировой войны ознаменовали «поражение культуры» 4, которая не смогла предотвратить кошмара гитлеровских лагерей смерти, антифашистски и антиимпериалистически настроенные западные писатели активно работали именно в качестве «мастеров культуры». Вопреки тому, что многие из них, как, в частности, и сам Гюнтер Андерс (о чем он еще раз заявил в своем интервью), были согласны с известным афоризмом Теодора Адорно, согласно которому «писать стихи после Аушвица (Освенцима) – это варварство», они продолжали писать стихи, хотя и замаскировывали их подчас под прозу, причем далеко не всегда заботились о «тщательности этой маскировки; продолжали заниматься «искусством», хотя в атмосфере существования «по ту сторону отчаяния» на него и налагался запрет. И в общем, до сих пор осталось невыясненным, что больше «способствовало общеевропейской (если не мировой) известности Понтера Андерса – его новеллистика, за которую он был удостоен премии еще в 1936 году (премии Центра эмигрантской литературы в Амстердаме), или философская эссеистика, его лирика или дневниковые записи.в связи с пребыванием в Хиросиме и Нагасаки («Человек на мосту», 1959), переписка с американским пилотом Клодом Изерли, отдавшим приказ сбросить атомную бомбу на Хиросиму («По ту сторону совести», 1961), выступление на IV Международном конгрессе против атомной бомбы, за разоружение в Токио (1958) и т. д.? Традиция активной и самоотверженной писательской борьбы за мир не ушла из современного западного сознания вместе с уходом из жизни поколения Гюнтера Андерса. Она жива, она злободневна, и это делает итоговые размышления австрийского писателя и философа тем более интересными, несмотря на то, что в самом его способе обоснования этой традиции многое – как мы сейчас увидим – безраздельно принадлежит прошлому. Дело в том, что самый тип (философского и художественного) сознания, носителями которого были европейские интеллектуалы, исполнен глубоких внутренних противоречий. Это было «сознание кризиса», принявшее внутрь себяосознаваемый им кризис (он понимался как «кризис цивилизации» вообще), а потому ставшее «кризисным сознанием», которое само оказалось ферментом кризиса. Что отразилось также и на истолковании Гюнтером Андерсом сущности «атомной ситуации», которое так часто вступало в противоречие с его практически-политической позицией человека, отчетливо осознававшего, что «атомная гибель – это не самоубийство, но именно убийство человечества» 5, уже сейчас имеющее своих потенциальных виновников. И потому в интервью Гюнтера Андерса нас интересует все, что позволяет глубже понять этот тип сознания.

* * *

Интервью с Гюнтером Андерсом было опубликовано в гамбургском еженедельнике под броским заголовком: «Брехт терпеть меня не мог», в котором одновременно чувствуется и стремление очередной раз проэксплуатировать имя вчерашнего (вчерашнего потому, что его популярность на Западе в конце 60-х годов не идет ни в какое сравнение с популярностью второй половины 70-х, а последнюю вообще невозможно сравнить с тем достаточно «прохладным» отношением к нему, которое утвердилось в первой половине 80-х годов) кумира западной интеллигенции, и математически точный расчет на ее возрастающий интерес ко всем тем, к кому Бертольт Брехт испытывал хоть какую-то неприязнь. Факт, уже сам по себе достаточно показательный для определения общего «вектора» умонастроений как издателей газеты, так и ее читателей Обнаруживая не менее примечательное противоречие со своим собственным заголовком, текст самого интервью убедительно свидетельствует о том, что Бертольт Брехт не только «не любил» Гюнтера Андерса, но, оказывается, был способен также и «пренебречь своей антипатией». По словам писателя, «это был человек, необычайно готовый прийти на помощь», и среди тех, кому он помогал, к тому же неоднократно, случалось бывать и Гюнтеру Андерсу. Ему, к примеру, он протежировал при устройстве на работу в Берлине в кризисный 1931 год (когда будущему автору эссе под названием «Разговоры с Брехтом» (1960) буквально не на что было питаться), а некоторое время спустя рекомендовал его книгу «Молусские катакомбы» своему издателю. Словом, вопреки броско-однозначной журналистской фразе, вынесенной в заголовок интервью, его содержание со всей очевидностью свидетельствует о том, что взаимоотношения Бертольта Брехта и Гюнтера Андерса были по меньшей мере неоднозначными, причем не только на психологически-личностном, но и на мировоззренческом уровне.

Но еще более сложными и запутанными, включающими в себя как притяжение, так и отталкивание, мотивы раздражения и зависти, были отношения Гюнтера Андерса с другой категорией недавних властителей дум гуманитарно ориентированной западной публики, которые сами в свою очередь составляли – особенно в области эстетики и литературно-художественной критики – оппозицию «линии» автора «Трехгрошовой оперы». Речь идет о ведущих теоретиках Франкфуртской школы «неомарксизма» (Макс Хоркхаймер, Герберт Маркузе, Теодор Визенгрунд-Адорно), с которыми, как свидетельствует Гюнтер Андерс, его неоднократно сводили превратности судьбы, в особенности эмигрантской, – судьбы людей, вынужденных уехать из Германии, а затем и из Европы, спасаясь от расползавшегося по ней нацизма. Герберт Маркузе, чья эмигрантская судьба (так же как и судьба М. Хоркхаймера и Т. Адорно) сложилась более благополучно, чем’ судьба самого Г. Андерса, на некоторое время приютил Г. Андерса в своем доме в Санта-Монике (США).

  1. G.Anders, Die atomare Drohung, Miinchen, 1981 (2 Aufl.), S. 55.[]
  2. Ibidem.[][]
  3. G.Anders, op. cit., S. 60.[]
  4. Точка зрения «франкфуртцев» М. Хоркхаймера и Т. Адорно.[]
  5. G.Anders, op. cit., S. 61.[]

Цитировать

Давыдов, Ю. Ядерная угроза и «моральная шизофрения» / Ю. Давыдов // Вопросы литературы. - 1986 - №10. - C. 147-167
Копировать