«Я не был легкомысленной жар-птицей, а наоборот, строгим моралистом…». Публикация и перевод с английского Д. Бабича

Из писем Владимира Набокова

Vladimir Nabokov, Strong Opinions, New York, 1973, p. 193

Из обширного эпистолярного наследия Набокова в эту подборку публикатор включил те письма, в которых речь идет о проблемах литературы, философии и – сколь это ни может показаться странным поклонникам чисто «постмодернистского» толкования творчества Набокова – об истории. Одна из целей этой публикации – показать, насколько большое место в его переписке занимают споры о политике и истории, в особенности об истории России и русской революции.

Начиная с 20-х годов многие критики выдвигали против писателя два обвинения. Первое – в имморализме, и второе – в «оторванности от корней», в «беспочвенности». Думается, что приводимая подборка писем поможет прояснить эту проблему, хотя и вряд ли сможет решить ее.

Что касается упреков в «беспочвенности», то тут удивительным образом сошлись во мнениях и современные российские «патриотические» критики, и американские либералы марксистского толка 40 – 60-х годов с подобными упреками Набокову пришлось столкнуться сразу по приезде в Америку в мае 1940 года. В октябре того же года он познакомился с Эдмундом Уилсоном, к тому времени уже очень известным американским критиком и писателем левых воззрений, автором написанной в 1940 году под впечатлением поездки в Россию книги «К Финляндскому вокзалу», рассказывающей о Ленине и его философии «переделывания истории». В этой книге Уилсон хотел показать силу «социального объяснения истории», якобы предложенного Лениным. Поездка в СССР в 1935 году разочаровала Уилсона в сталинском режиме, хотя в отношении революции 1917 года он еще сохранил некоторые иллюзии. В то время (впоследствии он изменил свои взгляды) Уилсон еще был очень высокого мнения о Ленине, считая, что, «за исключением ленинского демократического правления, Россия осталась неизменной от средних веков до Сталина» ¹. После первого знакомства Уилсон послал эту книгу Набокову. Очевидно, их спор о русской истории начался с первой встречи, поскольку на книге Уилсон написал: «Владимиру Набокову в надежде, что это заставит его лучше думать о Ленине» ².Лучшим опровержением теории об «антиисторичности» и «беспочвенности» Набокова служит то упорство и эмоциональность, с которыми он вел свой спор с Уилсоном. Несмотря на то, что он был многим обязан американскому писателю, Набоков ни на йоту не отступил от своих убеждений – неприятия большевистского террора в ленинской, сталинской или какой угодно другой форме. При этом вполне «идеологические» споры с Уилсоном вовсе не были ему в тягость: впоследствии он с удовольствием вспоминал о них, причисляя Уилсона к узкому кругу своих самых близких друзей.Набоковское видение истории отличалось от общепринятого – оно было именно писательским, образным. Он мог выразить настроение эпохи или человека одним малозаметным штрихом. «Индивидуальные причуды правителя говорят о соответствующем историческом периоде больше правды, чем вульгарные обобщения классовой борьбы», – пишет он Уилсону в декабре 1940 года. Вспомним в этой связи диктатора из его рассказа «Истребление тиранов», написанного в 1938 году для «Русских записок» и прямо касавшегося тогдашних событий в России. На совет обратиться к врачу по поводу зубной боли будущий диктатор отвечает: «Целое сильнее части… эрго я свое зубье поборю». Одна фраза, а как точно в ней отразились все многочисленные «новые люди» разных поколений, революционеры Чернышевского и Горького с их неуклюжим философствованием «об общем и частном», нарочитой неграмотностью и грубостью («зубье поборю») и напускным аскетизмом.Очень важно и косвенное признание Набокова в том же письме Уилсону, что Ленин в какой-то степени был прототипом м-сье Пьера из «Приглашения на казнь». Совпадают и внешние признаки – жесты, привычки, мимика («с прищуринкой»), и точно подмеченная Набоковым общая «атмосфера веселости», окружавшая и м-сье Пьера, и Ленина в его официальных советских биографиях.В одной из лекций 1942 года Набоков открыто называет себя «русским демократом»: «Русский демократ старых времен и нынешний американский или английский демократ, несмотря на все различия в формах управления их стран, могли бы сойтись на общей и естественной основе… С моральной точки зрения демократия непобедима. Физически победит та сторона, у которой больше пушек. У обеих сторон нет недостатка ни в гордости, ни в вере. Но наша гордость и наша вера совсем другого порядка, чем у врага» ³. Однако даже во время войны Набоков не закрывал глаза на сходство сталинского и гитлеровского режимов, что причинило ему много неприятностей. Американские «значительные лица», и в первую очередь глава колледжа Милдред Хортон, не хотели слышать ничего плохого о своем союзнике Сталине и в конце концов заставили Набокова покинуть колледж Уэлсли.Отчего Набоков так упорствовал, отстаивая свои взгляды на предметы, которые, если верить многим его постсоветским исследователям, Вовсе не должны были его интересовать? Наверно, потому, что отношение к советской России и тоталитаризму в целом для Набокова неотделимо от более широких вопросов – предназначения писателя, нравственности в жизни и в литературе. Именно в это время он читает лекцию «Искусство литературы и здравый смысл», в которой призывает решивших посвятить себя литературе студентов уйти в «многократно поруганную башню из слоновой кости» и, приняв «иррациональную веру в доброту человека», строить свой собственный мир, который смог бы выжить в борьбе с «современным миром газетных редакторов и других хитроумных пессимистов, которые скажут вам, что было бы, мягко говоря, нелогично аплодировать торжеству добра во время, когда что-то, называемое полицейским государством или коммунизмом, пытается превратить земной шар в пять миллионов квадратных миль ужаса, глупости и колючей проволоки». Из лекции видно, что Набоков вовсе не был равнодушен к судьбе людей, попавших в лапы полицейского государства, наоборот, он видел во многих из них своих лучших читателей: «Я уверен, что мои друзья-мечтатели, которые тысячами бродят по земле, будут придерживаться этих иррациональных божественных стандартов и в самые темные и тяжелые часы физической боли, опасности, смерти и страха» ⁴.Поэтому до конца своей жизни Набоков считал для себя совершенно неприемлемым идти на какой-либо компромисс с полицейским государством – и в книгах, и в жизни. Это видно и из приводимых в этой подборке писем.Этот пассаж подводит нас к очень важной теме – теме писательской нравственности у Набокова. Многие исследователи, в том числе и убежденные поклонники, отказывали ему в этой добродетели. Но давайте вчитаемся в его письмо Джорджу Нойесу «Я никогда не собирался отрицать моральное воздействие искусства, которое безусловно свойственно каждому его истинному произведению. Что я действительно отрицаю и с чем готов бороться до последней капли моих чернил, так это умышленное морализирование, которое, с моей точки зрения, убивает всякое воспоминание об искусстве в любой работе, как бы искусно она ни была написана».Как это может вязаться с последующим отрицанием Набоковым самого понятия «социальной ответственности писателя»? Дело в том, что Набоков понимал нравственность не как «ответственность», не как вериги, которые должен наложить на себя «наступающий на горло собственной песне» писатель. (Кстати, Маяковского Набоков считал жертвой именно такого «ответственного» подхода к писательству, характеризуя его как поэта, «который был наделен определенным талантом и хваткой, но при этом был фатально испорчен режимом, которому он верно служил» ⁵.) Набоков понимал литературную нравственность как способность отличить истинное искусство от мнимого. А поскольку искусство для Набокова было высшей истинной реальностью, то можно слегка изменить эту формулу истинное искусство (даже самое «заумное») – это и есть правда, а мнимое искусство – это ложь, как бы ни пыталось оно следовать внешним формам жизни. В истинном искусстве (а следовательно, и в правде) и есть настоящая нравственность. Когда вокруг «Лолиты» разыгралась целая буря обвинений в безнравственности, Набоков писал в письме к Уилсону: «Когда Вы действительно прочтете «Лолиту», пожалуйста, обратите внимание, что это высокоморальное произведение» ⁶. Уилсон, однако, так и не согласился признать «Лолиту» достойным произведением: «Мне она понравилась меньше, чем какая-либо из прочтенных мной Ваших книг» ⁷.Художественная правда вовсе не тождественна «реализму» и вовсе не исключает вымысел. Многие Годы Набоков сражался с попытками видеть в литературе простую фотографию жизни, по которой можно судить, как живут или жили люди определенной эпохи. Между тем очень часто от него требовали именно этого – «представить» студентам через русскую классическую литературу, лекции по которой он читал, Россию XIX века, а еще лучше – и весь Советский Союз. Между тем Набоков считал произведения великих писателей совершенно автономными мирами, которые имеют с современной этим писателям «эпохой» лишь очень опосредованную связь. Он смеялся над самим понятием «Гоголь-реалист» и брался доказывать, что великий классик никогда не видел той самой русской деревни, феноменальное знание которой ему приписывали «реалистические» критики. Поэтому когда американский издатель пожелал дать переводу «Мертвых душ» название «Путешествия Чичикова, или Домашняя жизнь в России», Набоков в письме к своему издателю Джеймсу Лафлину приготовился разгромить это сочинение в пух и в прах. В предисловии к своим «Лекциям по русской литературе» он постоянно подчеркивал, что «Мертвые души» не имеют ничего общего с реальной «домашней жизнью» тех времен – изображенный в «Мертвых душах» кошмарный механический мир существует лишь в голове самого Гоголя. Так что, пишет Набоков, назвать «Мертвые души»»Домашней жизнью» можно с таким же основанием, как «Цветы зла» Бодлера – «Ромашковым венком». Удивительно умение Набокова вложить в одно саркастическое замечание целую литературную теорию.

Публикуемые письма проливают свет и на довольно-таки сложное отношение Набокова к русской литературе советского периода. Он внимательно следил за развитием литературного процесса на своей родине. Читателю будет, вероятно, любопытно узнать, что признанный «антисоветчик» Набоков считал русскую поэзию 20-х годов лучшей в мире на тот период и внимательно следил за творчеством Пастернака, Заболоцкого и даже Сельвинского и Багрицкого. Общеизвестная негативная оценка Набоковым «Доктора Живаго» заслонила от русского читателя тот факт, что Набоков почитал Пастернака едва ли не лучшим русским поэтом XX века, считая достойным его соперником одного лишь Владислава Ходасевича. Набоков внимательно следил и за творчеством Юрия Олеши. Однако все успехи русской литературы советского периода не могли скрыть от Набокова (в отличие от левой западной интеллигенции) того факта, что лучшие советские писатели либо умолкали, либо исчезали в лагерях. Об этом говорят многие его письма и заметки.

Некоторые набоковские оценки советских литераторов могут показаться чересчур резкими. Для этого были свои причины: дело в том, что «прогрессивные» западные критики часто ставили их ему в пример. Так, в 1939 году Жан Поль Сартр написал статью, сравнивая произведения Набокова и Олеши. Правильно отметив некоторое стилевое сходство этих двух писателей, он явно отдал предпочтение Олеше как гражданину «великого государства рабочих и крестьян». И это писалось как раз в то время, когда Олеша был сломлен давлением литературных властей и фактически прекратил писать. Набокову в этой ситуации было над чем посмеяться «горьким смехом» ⁸.

Таким предстает в своих письмах Владимир Набоков. И хотя не каждому слову «великого обманщика» следует доверять, эти письма все же слегка приоткрывают завесу над его творчеством.

«Данная подборка состоит из писем, написанных Набоковым на английском языке и опубликованных в следующих изданиях, признанных специалистами лучшими по этой теме:

Vladimir Nabokov, Selected Letters 1940 – 1977: Ed. by Dmitri Nabokov and Matthew J. Bruccoli, Harvest/HBJ, New York, 1989.

«The Nabokov – Wilson Letters». Ed. by Simon Karlinsky, New York, Harper&Row, 1979.

ЭДМУНДУ УИЛСОНУ⁹

15 декабря 1940

Дорогой Уилсон,

это будет очень длинное письмо. Во-первых, позвольте мне поблагодарить Вас за чек. Это и в самом деле прекрасно – жить наконец в стране, где есть рынок для подобных вещей. Я посылаю Вам вторую сцену, хотя я до сих пор бьюсь с «убийцею из Ватикана» ¹⁰, чьи длинные строки продолжают торчать отовсюду, как я ни пытаюсь сжать их, – и наоборот.

Я также посылаю Вам духоборское обозрение¹¹. Если Вы найдете последнюю фразу (о нищем и «гомике») лишней, просто выбросьте ее. Я хочу поговорить с Вами о Вашей книге¹². Мне она очень понравилась, она красиво написана, и Вы исключительно беспристрастны, хотя кое-где я заметил два или три репья шаблонного радикализма, приставших к Вашему свободно развевающемуся плащу. Московские судьи обозвали бы Вас (как они это уже сделали со мной) «безответственным эклектиком», а Ваше «объяснение» трудностей марксизма (на стр. 187 и в других местах) свело бы Маркса с ума. Лично я нахожу, что Вы упростили его мысли слишком уж грубо. Без неясностей и абракадабры, без зловещих умолчаний, шаманских заклинаний и магнетического мусора марксизм не марксизм. Парадокс, который взрывает и другие мечты об идеальном государстве, состоит в том, что первый автор может оказаться первым тираном такого государства. Вы намекнули на это в гносеологической ссылке, но здесь, я думаю, суть проблемы. Индивидуальные причуды правителя говорят о соответствующем историческом периоде больше правды, чем вульгарные обобщения классовой борьбы и т. д., а своеобразные математические и исторические завывания «Капитала» и «капиталоидов» синтез революции переводит в звериные жестокости и глупости, которые и претворяет в жизнь. Вы все это поняли, но я думаю, что Вам следовало подчеркнуть этот момент. Ваша критика марксизма настолько жестока, что Вы выбиваете марксистскую табуретку из-под ног Ленина, который остается повисшим в воздухе. Кстати, Вы совершенно неправы, когда утверждаете, что триада Гегеля основана на треугольнике (с фаллическим подтекстом, который напоминает мне мрачное фрейдистское открытие, что дети играют в мячик, потому что мячики напоминают мальчикам материнские груди, а девочкам – отцовские гениталии). Триада (со всем, что в ней есть стоящего) – это на самом деле идея круга; вот вам приблизительный пример: Вы возвращаетесь (синтез) к начальной точке (тезису) после посещения антиподов (антитезис), а новоприобретенные впечатления о земном шаре обогащают Ваши первоначальные знания о родном городе.

Природа пользуется настолько артистически-обманчивыми методами, что главный источник зла или блага для большинства людей оказывается на самом деле случайным капризом чего-то другого, что никогда нельзя было залодозрить в последующем превращении во всеобщее блаженство или падение. Как печально выглядел бы Энгельс, если бы ему показали некоторые современные фабрики. Или электрозаводы. А ведь есть еще землетрясения, банановая кожура и несварение желудка.

Я не знаю, откуда Вы достали статистику, будто Тьер казнил больше людей, чем Террор? Я возражаю против подобного рода оправдания по двум причинам: хотя, с точки зрения христианина или математика, тысяча убитых сто лет назад равняется тысяче убитых в сегодняшнем бою, исторически определением первого случая будет «резня», а второго – «некоторые потери». Во-вторых, нельзя сравнивать поспешное подавление восстания, как бы оно ни было отвратительно, с тщательным применением системы убийства. Кстати, насчет Террора: знаете ли Вы, что задолго до русской революции радикальная мысль в русском издательском бизнесе была настолько сильна, что работы Ленотра¹³ не могли появиться на русском – у нас было на самом деле две цензуры!

Я заметил несколько ошибок, которые Вы сделали: жестокость – это cruelty, а не severity. Это жесткость (без «о» в середине) может переводиться как severity или, вернее, harshness. Вы могли бы упомянуть, что Гапон был агентом-провокатором и умер смертью предателя (его повесили эсеры). Легенда о том, что царь и царица «пытались заключить мир с Германией», – абсолютная выдумка большевистской пропаганды, так же как и легенда про обещание разрушить Россию, которое Ленин будто бы дал немцам.

А теперь мы подходим к Ильичу – и здесь у меня начинается чесотка (извиняюсь) ¹⁴. Боюсь, что портрет его отца выполнен в слишком уж неземных тонах его советских биографов. Ульянов-старший, по мнению знавших его людей, был очень обыкновенным джентльменом приятно-либеральных воззрений. Тысячи подобных ему основали тысячи подобного рода школ – это было настоящее соревнование. Атмосфера семьи Ульяновых (бесплатное образование и т. д.) практически не отличалась от атмосферы семей всех либеральных учителей и врачей и уходит корнями в 50-е годы. За границей невозможно найти ничего подобного моральной чистоте и бескорыстию русских интеллигентов. К какой бы группе они ни принадлежали, к большевикам или кадетам, народовольцам или анархистам, их быт в течение века общественного движения был отмечен чувством долга, самопожертвования, доброты, героизма, причем эти качества не были сектантскими.

1. Brian Boyd, Vladimir Nabokov, the American Years, Princeton University Press, 1991, p. 21.[↩]
2. Ibidem, p. 20 – 21.[↩]
3. Ibidem, p. 41[↩]
4. Vladimir Nabokov, Lectures on Literature. Ed. by Fredson Bowers, New York, 1982, p. 373.[↩]
5. Brian Boyd, Vladimir Nabokov, the American Years, p. 86.[↩]
6. Ibidem, p. 227.[↩]
7. Ibidem, p, 264.[↩]
8. «The Nabokov – Wilson Letters». Ed. by Simon Karlinsky, New York, 1979, p. 198.[↩]
9. Эдмунд Уилсон (1895 – 1972) – американский литературный критик, журналист и писатель. Приобрел известность еще в 20-е годы, сотрудничая в крупнейших литературных журналах США. К числу его самых известных книг относятся роман «Я думал о Дэйзи» (1929), книга о русской революции «К Финляндскому вокзалу» (1940) и другие.[↩]
10. Осенью 1940 года, на одной из своих первых встреч с Набоковым в Нью-Йорке, Уилсон предложил ему перевести «Моцарта и Сальери» Пушкина для издававшегося им журнала «Нью рипаблик». Набоков с радостью принял это предложение и во время написания этого письма уже вовсю работал над переводом. В письме Набоков имеет в виду тот момент, когда в конце «Моцарта и Сальери» Антонио Сальери, отравив Моцарта из зависти, размышляет о совместимости гения и злодейства. При этом он вспоминает легенду о Микеланджело («создателе Ватикана»), который якобы убил натурщика, с которого он изобразил умерщвленного Христа. Из-за чрезвычайной лаконичности пушкинских строк Набокову пришлось «растянуть» три пушкинских строки до пяти английских. Набоковский перевод пьесы был напечатан в «Нью рипаблик» 21 апреля 1941 года, а также в сборнике «Три русских поэта» (1944), причем в обоих случаях с предисловиями Уилсона.[↩]
11. «Дом духоборов «- так называлась статья Набокова о книге Дж. Райта «Слава Богу история духоборов» (1940). Статья появилась в журнале «Нью рипаблик» 13 января 1941 года.[↩]
12. Имеется в виду книга Эдмунда Уилсона «К Финляндскому вокзалу».[↩]
13. Луи Госселен Ленотр (1857 – 1935) – консервативный историк французской революции.[↩]
14. Каламбур основан на фонетическом совпадении английского глагола to itch (чесаться) и последнего слога отчества Ленина- Ильич.[↩]