Встречи с Ф. Гладковым

С Федором Васильевичем Гладковым я познакомилась весной 1954 года, когда начала писать о нем книгу; встречи и беседы мои с ним относятся к последним годам его жизни.

Наиболее значительное из того, что говорил Гладков, я записывала на отдельных листах бумаги, и часто то были листы разного формата и разного цвета. Я преднамеренно не переписывала потом все начисто в отдельную тетрадь, боясь утратить живость, непосредственность впечатлений. И, пожалуй, я была права, так как каждый листок исписанной бумаги сейчас с удивительной ясностью вызывает в памяти обстановку, подробности той или иной встречи.

Мне хочется рассказать о том, что поражало в Гладкове с первого знакомства: необыкновенное сочетание веселой доброжелательности и суровой непримиримости. В одной из статей он назвал «жизнерадостным подвижником» близкого ему по духу человека – коммуниста старой гвардии Ивана Ивановича Скворцова-Степанова. Это определение полностью относится и к нему самому.

* * *

Гладков был прекрасным рассказчиком. Он говорил со страстью, с юмором, с пристальным вниманием, доверием к собеседнику, вовлекая его в ритм событий, заставляя пылко сочувствовать, сопереживать.

Жизнь и работа в дореволюционном Забайкалье и годы гражданской войны были его любимыми темами. «Я, как лермонтовский Печорин, – шутил он, – ничего не забываю, ничего!..»

В Забайкалье он приехал в 1902 году и занялся там преподавательской работой. Он не сразу полюбил этот суровый, своеобразный край. «Вначале я чувствовал себя так, будто был заключен в тюрьму или заброшен в глухую пустыню. Я в 1903 году писал Горькому и жаловался на скуку, тоску, заброшенность… Потом полюбил, прилип душой к дикой и властной, особенной красоте Забайкалья. И людей тоже полюбил, прежде всего переселенцев. Привлекала их внутренняя широта, независимость – этим они резко отличались от коренных жителей деревни. О переселенцах я тоже писал тогда Горькому» ¹.

Гладков принимает участие в подпольной работе местных революционных организаций, печатается в газете «Забайкалье». «Эти рассказы и очерки, – писал Гладков автору этих строк в 1956 году, – еще художественно незрелые, и по сей день дороги мне: в них выразилось мое страстное стремление к правде к справедливости, к борьбе против рабства и черносотенной тирании». Многие из рассказов так и не увидели света, погибли в «цензурной вьюге». Машинописи в то время там не было, а денег на переписчиков не хватало, поэтому у автора не оставалось запасного экземпляра.

Гладков поведал мне содержание трех своих рассказов, исчезновение которых его особенно огорчало.

— Мне необходимо их восстановить. Понимаете, – необходимо, – волновался он, делая ударение на последнем слове. – Надо, чтоб молодежь знала, как мы жили, как боролись в тех особых, почти не изображенных в литературе условиях… Только бы успеть сделать…

Все три рассказа, по его словам, автобиографичны.

Первый рассказ. Во время бегства из ссылки, спасаясь от преследования, Гладков (он Же герой-рассказчик) вышел из вагона на одной из станций. Местный жандарм увидел его и пригласил ночевать к себе в избу. «Ну, теперь я пропал», – подумал беглец.

Ночью Гладков несколько раз пытался бежать из избы, полагая, что жандарм спит, но тот с удивительным самообладанием водворял его обратно. Под утро жандарм рассказал юноше страшную историю о том, как каратели распяли на столбе девушку-революционерку: ее раздели догола и пригвоздили к столбу в шестидесятиградусную декабрьскую стужу. Это так потрясло жандарма, что он, рискуя жизнью, стал укрывать политических. Однажды начальник карательного отряда спросил его:

— Где бунтари?

— Таких в моем участке не обнаружено.

— Врешь!.. Если врешь, застрелю. Так он и не выдал ни одного человека.

Этот рассказ Гладков начал восстанавливать и назвал его «В морозную ночь»; он взял его с собой в больницу в ноябре 1958 года, чтобы закончить там, но из больницы уже не вернулся, и рассказ так и остался незаконченным (он хранится в архиве писателя).

Второй рассказ. Девочка родилась на каторге и выросла в тюрьме, под замком. Когда ее выводили из тюрьмы, она сопротивлялась, рыдала с перепугу.

— Вы понимаете, какая это трагедия, – закончил Гладков. – Сколько усилий потребовалось, чтобы приучить ее к свободе!

Рассказу о девочке посчастливилось. Гладков успел его восстановить по памяти и напечатать под названием «Малютка в каторжных стенах» в первом томе последнего при его жизни собрания сочинений.

Третий рассказ. Пассажирский поезд движется в Порт-Артур. Попутчиками героя-рассказчика оказались адвокат с красивым и наглым лицом, молчаливый

студент и группа девушек-подруг. Между одной из этих девушек и рассказчиком возникает чистая, красивая дружба; молодые люди ведут бесконечные разговоры о самых высоких вещах, о хороших книгах, самоотверженно-благородных поступках, о невиданных еще, но таких сказочно-великолепных городах и странах, В большом городе поезд остановился на сутки. По выходе из вагона адвокат сказал герою-рассказчику: «Сегодня устроим оргию с вашей дамой. Она вместе с товарками отправляется в Порт-Артур на определенного рода «заработки». Дадим ей заработать и в пороге…»

Адвокат цинично захохотал, а герой-рассказчик, не помня себя от ярости, сорвал с его головы шляпу и стал топтать ее ногами… А на другой день рано утром он встречает адвоката с этой девушкой, – лицо ее было опухшим, она была пьяна и отвратительна.

— Я был поражен, опрокинут, – говорит Гладков. – Что это такое? Воспоминание о чистоте, а потом снова яма?.. С тех пор прошло много, много лет, но я и сейчас уверен, что в беседах со мной в дружбе – она не лгала, не притворялась. Да, да, она была искренна. И поверьте, я до сих пор испытываю к ней острую жалость. Может быть, потому, что сострадание к женщине, загубленной средой, я начал испытывать очень рано, почти с детских лет… Еще ребенком я рыдал от жалости над судьбой моей матери, бабушки, теток, которых били в деревне смертным боем за малейшую промашку, а иногда и просто так – под пьяную руку. В деревне было много кликуш, мать моя с двадцатилетнего возраста страдала тяжелой нервной болезнью. А какие это были чудесные женщины – умные, нежные, музыкальные! Вам все, конечно, известно, в частности и по моим автобиографическим повестям. Но мне хочется еще и еще раз напомнить, чтобы конкретнее, сильнее, физически ощутимее почувствовали вы и все, все, каким необъятным счастьем явилась для женщины революция. У нас еще нет ни одной книги, которая бы во всем великолепии, с этакой толстовской эпической мощью рассказала об этом. Как хотите, но советская литература в величайшем долгу перед женщиной…

Гладков обладал счастливым даром: он умел украшать, одухотворять, лирически-трогательно поэтизировать женщину. Он часто рассказывал мне о своей первой учительнице Елене Григорьевне Парменионовой, которую изобразил в «Лихой године»:

— Это, знаете ли, была самоотверженная женщина, из тех, что «ходили в народ». Я вижу ее как живую. Нежная, ласковая, будто совсем незащищенная, а душевные силы такие, что горы своротить может. Как перед ней не склонишь головы… На нее похожа была Марья Ильинична (сестра Ленина). Тоже нежнейшая женщина, даже до руки было страшно дотронуться, а сила-то какая внутри!

— Вы всегда так поэтизируете женщину? – спросила я. Он нахмурил брови и строго сказал;

— Не всякую, не всякую – только ту, что достойна. Мещанок не люблю, душевный паразитизм (а от него и всякий другой) в женщине не выношу. – И со свойственным ему великодушием добавил: – Ну, да таких, слава богу, немного осталось.

Поэтизация внутренней решимости, душевной силы в женщине отразилась и на трех его рассказах, о которых он так много думал в последние годы своей жизни. В рассказе «В морозную ночь» основное внимание и симпатия автора обращены к жене жандарма, которая полна сострадания и любви к людям; именно она повлияла на мужа, душевно его возродила, помогла пойти по верному пути.

Точно так же в центре рассказа «Малютка в каторжных стенах» оказался образ надзирательницы, молодой, круглолицей, со строгим лицом женщины; она пошла «на эту страду по совести», движимая великим состраданием к «пленницам», желая и словом и делом облегчить их участь.

Третий, невосстановленный рассказ продиктован тем же благородным уважением к женщине, негодованием на ту среду, те условия, которые калечат, ломают ее жизнь, нередко становятся причиной преждевременной гибели, тяжелой катастрофы.

…Гладков любил рассказывать о друзьях своей юности – соратниках по революционной подпольной борьбе. Это известный тогда на Кавказе большевик Илья Санжур, Иван Бутин (прототип Байкалова в «Энергии»), расстрелянный белогвардейцами учитель Подсосов (организатор большевистской группы) и ныне здравствующий Моисей Губельман (тогда член Читинского подпольного Комитета партии), с которым у Гладкова до конца дней сохранилась теснейшая душевная связь. «Цельные люди, монолитные, проникнутые большой идеей, – говорил он о них. – Гордое, непреклонное племя».

Гладков умел гордиться своими друзьями, по-юному восторженно наделять их самыми лучшими качествами, которыми он дорожил в людях. Он великодушно называл себя их учеником, рассказывал об огромной моральной поддержке, которую оказывали всё они ему в трудные годы революционной борьбы, часто приумаляя свою собственную роль в этой борьбе. А ведь Гладков был одним из организаторов советской власти в большой кубанской станице, где до революции работал инспектором высшего начального училища. Там он был избран комиссаром просвещения и проводил учительский съезд. А какую огромную работу проводил Гладков в подполье в Новороссийске на цементном заводе (который англичане объявили тогда экстерриториальным, то есть подвластным только их влиянию), а потом – непосредственно на фронтах гражданской войны…

О себе он рассказывал только тогда, когда его об этом настойчиво просили. Меня особенно интересовала его работа комиссаром просвещения, так как об этом в литературе ничего не было известно. И вот весной 1958 года Гладков рассказал мне некоторые эпизоды:

— В станице Павловской я был учителем и наркомом просвещения по примеру Москвы. Как-то ночью после заседания иду через площадь – и вдруг выстрел – казацкие пулечки пролетели над самой головой. Хорошо, что росту был небольшого, – улыбнулся он. – В ту же ночь, не успел открыть дверь, как опять пулечка в окно и застряла в противоположной стене. Я тогда и поверил в свою судьбу, что жизнь мне предстоит долгая… Весна восемнадцатого года. Съезд учителей. Как большевик, провожу съезд. Другой большевик Александр Хмельницкий оглашает резолюцию о беспощадной борьбе с белогвардейцами, а те были почти у самой станицы. Учителя боятся, не подымают рук для голосования. Пришлось мне потом ходить из шкалы в школу и уговаривать подписать, – так была принята резолюция. И это мае потом отомстилось. Налетают на станицу белоказаки и требуют выдачи большевиков. Сын павловского атамана кричит, что из-под земли меня найдет и расстреляет. Жду – вот-вот придут.

1. Письма Гладкова к Горькому хранятся в Архиве А. М. Горького (ИМЛИ)[↩]