Всматриваясь в новое

1

Обсуждение проблем социалистического реализма на нынешнем этапе начато «Вопросами литературы» очень своевременно. В каждой из стран социалистического мира литература развивается своими национальными путями – разнообразие этих путей, сложность общей картины становятся все более очевидными. Казалось бы, скептики вправе усомниться: а есть ли тут общее? И в чем оно, это общее?

Статья Д. Маркова «О формах художественного обобщения в социалистическом реализме» намечает, на мой взгляд, верный путь к пониманию закономерностей литературного развития в странах социалистического содружества. Д. Марков исходит из реального многообразия форм, жанров, способов художественного видения мира. «Безусловно, речь должна идти о новом типе реализма, в котором кардинальный вопрос метода – об отношении искусства к действительности – выступает как широкий, практически безграничный процесс художественного познания мира, опирающийся на марксистскую философию. И именно это видение и познание действительности организует и направляет постоянно обогащающуюся систему художественных форм» ¹. Единство метода – не в способах письма, а в идейно-эстетической позиции художников, в осознанном стремлении познать мир, движущийся к социализму и коммунизму, содействовать этому движению.

Д. Марков опирается в своих рассуждениях и на опыт социалистических литератур (в частности, славянских, наиболее близко ему известных), и на коллективное мнение, определившееся в ряде работ эстетиков и критиков, советских и зарубежных. Социалистический реализм – передовой художественный метод современности – критически перерабатывает, подчиняет своим задачам художественные открытия разных литературных эпох и школ. Он идет и будет идти на эксперименты, направленные на то, чтобы утвердить, углубить социалистическое миропонимание силами искусства.

Полезно присмотреться ближе к литературной практике писателей социалистического мира – опираясь хотя бы на художественную прозу конца 60-х годов. Понятно, что в рамках одной статьи невозможно обозреть необозримое, и нет смысла в громоздком перечне имен и названий. Но, наверное, стоит выделить в интернациональном литературном потоке некоторые книги, которые по своей значимости выходят за рамки собственно литературы в по-разному знаменуют новые плодотворные тенденции во всем социалистическом литературном движении. Естественно, что и в этом случае критик, ограниченный языковыми барьерами, должен оговорить свое право на неполноту, неравномерность отражения отдельных национальных литератур и даже – это неизбежно! – на известную субъективность в отборе.

Уже при первом, беглом взгляде очевидно: литературы стран социализма сегодня обнаруживают не только ярко выраженное разнообразие национальных вариантов, но даже и в пределах каждой страны – большую многоликость в смысле тематики, жанров, творческих манер. И это многообразие имеет тенденцию возрастать.

Вспомним. В первое послевоенное десятилетие в странах Центральной и Юго-Восточной Европы выходило немало произведений, которые, при всех национальных различиях, представляли определенную структуру, типологическую общность – и друг с другом, и с некоторыми известными, классическими произведениями советской литературы. Общность тут была не в сюжетах, а скорей в системе эстетических оценок, в художественной концепции современности. Перспектива революционного, социалистического обновления мира одушевляла писателей, становилась для них той вышкой, с которой рассматривались жизнь и люди. Революционеры, борцы за будущее, – безотносительно к тому, какое место они занимали в данном конкретном сюжете, – как бы задавали тон повествованию, властно притягивали к себе внимание, симпатии, надежды автора и читателей.

Потребность оглянуться назад, осмыслить события, радикально изменившие лицо Европы, рождала тип произведения, который условно можно назвать «эпопеей исторического перелома». Это был многоплановый роман или цикл романов, где прослеживался путь нации от конца первой до конца второй мировой войны, где в сложном переплете многих судеб людей из разных общественных слоев раскрывалось становление и неизбежный крах фашизма (или режимов, которые приспособлялись к фашизму, сотрудничали с ним), где самим ходом действия выявлялась закономерность поворота к социализму, благотворность этого поворота не только для трудящейся, эксплуатируемой массы, но и – в конечном счете – для судеб нации. Тут вставала вместе с тем нравственная тема выбора, обнаруживалась нежизненность и пагубность нейтрализма, пассивной позиции отдельных людей или целых социальных групп, как бы застрявших между борющимися фронтами. Некоторые из этих многоплановых повествовании были задуманы или даже в значительной части написаны, совершенно независимо одно от другого, еще до краха гитлеризма) передовые писатели разных стран вслушивались в поступь истории» осмысляли драмы современности, и их размышления вели к творческим результатам, отчасти сходным. В этот ряд повествований входит роман Анны Зегерс «Мертвые остаются молодыми», трилогия Марии Пуймановой, тетралогия Казимежа Брандыса «Между войнами», роман Димитра Димова «Табак»; к этому ряду примыкает и появившаяся позже трилогия Ярослава Ивашкевича «Хвала и слава». Отдаленными советскими прототипами этих произведений можно, пожалуй, – с учетом всех несходств – считать «Хождение по мукам» Алексея Толстого, «Тихий Дон» Шолохова.

Потребность осмыслить первые общественные сдвиги, проследить, как зарождается в людях новое отношение к своему государству и своей работе, вызвала к жизни книги, типологически родственные «Цементу» Гладкова, – такие, как «Ботострой без шефа» Т. Сватоплука или роман Э. Клаудиуса «О тех, кто с нами». Среди этих произведений (которым можно условно дать общее название «роман освобожденного труда») было немало вещей скороспелых и схематичных. Но и тут – ив смысле жизненного материала, и в смысле человеческих, психологических коллизий – запечатлевалось и нечто действительно важное, то, что настоятельно требовало отображения в молодых литературах стран, вступивших на социалистический путь.

Есть и еще один международный тематический пласт: книги о войне. Они появляются и продолжают появляться и в русской литературе, и в других литературах народов СССР, и в странах социализма, – тут можно вспомнить романы Михайло Лалича, Рудольфа Яшика, Дитера Нолля… Прерываю перечень фамилий, и не только потому, что рискую иначе сбиться на обзор. Естественно, что в трактовке событий войны и антифашистского Сопротивления очень резко сказывалось и сказывается различие исторических путей и судеб разных народов Европы, их неодинаковое положение в международной расстановке сил по ту или другую сторону фронтов. Само звучание военной темы в сильной мере определяется этой национальной спецификой (так, в ГДР роман о второй мировой войне нередко становится новым типом «романа воспитания» или даже, если можно так выразиться, «романа перевоспитания», и не только в силу немецких литературных традиций, но и в силу причин более серьезного, исторического порядка). Военный роман или повесть в разных странах дают немало разных жанрово-типологических вариаций и все это требует особого исследования, которое невозможно провести в рамках данной статьи².

На первых этапах своего развития литературы стран социализма обнаруживали общую склонность к произведениям широкого эпического размаха, к романам многоплановым, включающим в орбиту действия большие социальные конфликты нашего столетия. Говоря же о литературной практике 60-х годов, критики разных стран социалистического мира (а также ваши критики, исследующие проблемы многонациональной советской литературы) отмечают, как некую общую тенденцию, движение прозы от всеобъемлющей многоплановости – к романам и повестям, отличающимся углубленным психологическим анализом. Такая тенденция и вправду есть, это подтверждается многими фактами. Но тут сразу хочется сделать оговоркуй «Диалектике души» – вспомним опыт классической русской литературы! – вовсе не противопоказан эпический размах повествования, напротив, подчас именно в больших перипетиях истории человек обнаруживает себя с неожиданных сторон, по-новому выявляет свои скрытые потенции. И в романе-эпопее XX века, в различных ее образцах, от Шолохова до Ивашкевича, испытания истории дают подчас наиболее надежный критерий для проверки и оценки личности. Думается, что и в наши дни возможности романа многопланового, синтетического далеко не исчерпаны. А с другой стороны, всегда ли камерность масштабов становится гарантией психологической глубины? К этим вопросам у нас еще будут поводы вернуться.

Так или иначе, сегодня литературы стран социализма дают картину возрастающего многообразия, тематического и жанрового, и это, как правило, признак здорового поступательного развития. Новые, наиболее заметные книги конца 60-х годов трудно поддаются типологической группировке. Даже и в тех случаях, когда проблемы, в них Затрагиваемые, представляют очевидный интернациональный интерес. Даже и тогда, когда они несут в себе отчетливо выраженные признаки метода социалистического реализма…

И тут неизбежно отступление о термине. Как известно, в результате литературных дискуссий последних десяти-пятнадцати лет в критике некоторых стран этот термин изъят из обращения (а в Югославии почти что и не входил в обращение). Он сохраняется в литературной жизни ГДР, Болгарии, Венгрии. В некоторых других национальных литературах – после давних и оказавшихся неплодотворными попыток «сразу» ввести метод социалистического реализма как общеобязательный – о нем вовсе перестали говорить. В писательской среде за рубежом довольно широко распространено мнение, будто социалистический реализм – это некий свод канонов, что он предполагает прямое, декларативное выражение политических тезисов, требует образцово-положительного героя, действующего наступательно и победоносно, прямолинейной отчетливости главного конфликта, обязательного изображения трудовых процессов, оптимистического финала и т. д. Иногда на социалистический реализм смотрят и таким образом: в советской литературе, при определенных исторических условиях, он был нужен и уместен, сыграл свою положительную роль, но в других странах, мол, не оправдал себя.

Против подобных суждений недавно обоснованно высказался югославский писатель Радован Зогович (имея в виду, в частности, образ трудящегося человека в искусстве): «…Литература социалистического реализма, в разных местах взялась за решение этой, в определенном смысле решающей, задачи. Притом она, спору нет, наделала много ошибок, потерпела значительные неудачи. Но эти ошибки и неудачи в таком пионерском начинании не могут служить поводом для отрицания самого начинания, оправдывать отход от него» ³.

Мы далеки от наивной мысли, будто все, что пишется и издается сегодня в странах социалистического мира, как бы автоматически входит в литературу социалистического реализма. В каждой из этих стран происходят по-своему – иногда, как мы знаем, нелегко и небезболезненно – процессы идейной консолидации художественной интеллигенции. Будем говорить здесь только о книгах тех писателей, которые стоят на социалистических идейных позициях.

Литературная практика вносит иногда очень неожиданные поправки в суждения теоретиков. В Польше, где социалистический реализм был «отменен» еще лет пятнадцать тому назад, совсем недавно появилось – и было отлично принято публикой и критикой – произведение, которое представляет яркий и очевидный успех метода социалистического реализма. Это роман Анджея Брауна «Пустота» (1969).

Название звучит отнюдь не радостно. И в самом деле – перед нами роман трагедийно окрашенный. События первого послевоенного года, борьба молодой Польской республики с националистическим подпольем не раз уже отображались в литературе. Но кажется, никогда это еще не было сделано с такой беспощадной откровенностью.

…Отряд войск государственной безопасности, преследующий банду «Гетмана» в районе Сандомирских лесов, входит в деревню Липины. Солдаты надеются на передышку, – говорят, места здесь тихие. Особенно стремится сюда сержант Костек Курыло – тут он вырос, тут живут и его родители, и его возлюбленная Регина, дочь зажиточного крестьянина Пайды. Но в Липинах бойцов встречает какое-то странное, настораживающее безмолвие: все попрятались по домам. Мало-помалу становится ясно: «Гетман» побывал здесь! На площади виселица. Один из повешенных – отец сержанта Курыло.

Войскам надо идти дальше. Как быть – оставить деревню в распоряжении бандитов, которые укрываются тут же, неподалеку, в лесу? Курыло вызывается остаться в Липинах с двумя солдатами-добровольцами. Ему предстоит, пока не придет подкрепление из уезда, быть единственным представителем военной и гражданской власти. От населения Липин его отделяет «пустота» – невидимые барьеры враждебности, отчужденности.

В исходной ситуации здесь есть нечто общее с известным литовским фильмом «Никто не хотел умирать». И в более широком смысле- с «Соленой Падью» С. Залыгина. И в том и в другом романе картины непримиримо острых общественных столкновений обогащены моральной, философской проблематикой. Классовые схватки, сопровождающие рождение социалистического государства, осмыслены в их глубоко человеческом значении.

Те коренные вопросы революции, которые были предметом разногласий между Мещеряковым и Брусенковым в «Соленой Пади» (а еще раньше – между Иналом и Казгиреем в романе Алима Кешокова «Зеленый полумесяц»), встают и у Брауна: в диалогах офицеров, в раздумьях Костека Курыло, в его упорных, подчас мучительных беседах с односельчанами, которых он отчаянно старается вырвать из-под влияния националистической реакционной шайки.

Насильники, убийцы, враги нового строя должны быть уничтожены? эта истина не подвергается сомнению. Но надо ли – заодно с врагами – карать заблуждающихся, оступившихся? И следует ли утверждать новые, справедливые общественные порядки против воли тех, кому эти порядки должны принести счастье? Роман А. Брауна ставит вопросы – и логикой действия подводит читателя к ответам.

В зверской расправе над семеркой деревенских активистов виновны, по сути дела, не одни лишь люди «Гетмана». Никто не предупредил активистов о готовившемся налете, никто не помешал бандитам, а кое-кто, очевидно, и помогал им. При экзекуции присутствовали все жители деревни; одних заставили прийти, а другие, очевидно, пришли и по собственной воле. Есть веские основания к тому, чтобы за преступление банды «Гетмана» покарать все население Липин. Именно так хотели бы поступить некоторые из солдат и офицеров. Но начальник отряда майор Гжибовский отвергает такое решение: «Мы уже сто раз видели, к чему все это приводит. А ведь каждая жизнь для нас бесценна в нашей разрушенной, опустошенной стране…» Он поясняет: не в жалости тут дело, не в снисхождении к преступникам. Нужно помнить о коренных интересах народа, о его завтрашнем дне. Майор показывает на лес, где скрываются бандиты: «Им-то нечего терять. А у нас есть… деревня. Их не будет, а мы останемся. Останемся со всем тем, что мы застали здесь». И он продолжает: «Мы тут не завоеватели, у нас есть долг перед будущим, нам надо хозяйствовать и жить с этими людьми в будущие годы… Вот так-то, товарищи, вот в чем загвоздка… Не может быть речи ни о какой мести, всякие самосуды выбейте себе из головы. Не для этого мы здесь».

Гжибовский, а вслед за ним и Курыло ясно понимают: именно бандиты, враги социализма заинтересованы в том, чтобы крестьяне боялись новой власти и не доверяли ей. Именно бандиты хотят, насколько это возможно, продлить то состояние страха, напряженности, неуверенности, при котором даже деревенские бедняки опасаются выходить из домов, не смеют взяться за обработку наделов, полученных ими благодаря земельной реформе. Сержант Курыло, назначенный комендантом Липин, ставит себе прежде всего задачу – побороть в людях этот страх. И он прибегает к самым неожиданным средствам убеждения.

Запоминается, например, такой эпизод. Курыло приходит к ксендзу и требует – именно требует, – чтобы тот сделал в костеле оглашение о его готовящемся браке с Региной Пайдой. Ксендз ошеломлен! большевик, безбожник хочет венчаться? И притом с девушкой из зажиточного дома, брат которой – это всем известно – находится в банде «Гетмана»? Он растерянно бормочет: «Ведь ваши семьи ненавидели друг друга…» Курыло твердо отвечает: «У меня нет теперь семьи. А я хочу ее создать». В таком решении Костека есть своя логика. Ему теперь вдвойне дорога Регина – она единственная потянулась к нему из «пустоты». Но дело и не только в этом. Оглашение о будущей женитьбе коменданта Линии должно, по очевидной его мысли, быть для крестьян свидетельством, что пришла пора вернуться к мирной, нормальной жизни. Ибо именно социализм несет людям мир, добро, уверенность в завтрашнем дне.

Анджей Браун вовсе не рисует своего героя фантазером, сентиментальным мечтателем. В поступках Костека Курыло сказываются и крестьянский здравый смысл, и воинская выучка. Он делает поистине все возможное, чтобы продержаться до прихода подкрепления, – добывает оружие из партизанского тайника, заранее расставляет силы на случай прихода «лесных». Однако на последней странице романа Курыло, залегший за пулеметом, уже знает, что минуты его жизни сочтены, и готов отстреливаться до последнего вздоха. Мы понимаем художественную необходимость такого финала. Становление Народной Польши не обошлось без тяжелых жертв, и романист не хочет облегчать историческую реальность.

Слово «пустота» (proznia), которое в разных смысловых оттенках проходит лейтмотивом через всю книгу, заключает в себе серьезный идейный подтекст. Роман направлен против учений, абсолютизирующих «пустоту», против концепций абсурда, извечной обреченности человека. Если для западных писателей экзистенциалистского склада одиночество, заброшенность личности – своего рода норма бытия, то А. Браун, поставив своего героя в ситуацию вынужденного одиночества, ясно дает понять, насколько противоестественна такая ситуация. Повествование всем своим духом, всей системой образов противостоит реакционным силам, несущим с собой жестокость, разъединяющим людей. Вмешиваясь под конец в раздумья героя» автор напоминает: «Когда распадаются старые узы, бывает необходимо пройти через полосу пустоты, чтобы новые, иные связи могли народиться». Но читателю и без этого напоминания видно: Костек живет, воюет и готов погибнуть – не напрасно.

В литературах социалистического реализма мы сталкиваемся иногда с примечательным фактом: повествование о судьбах народа включает, вбирает в себя элементы интеллектуального романа, в столкновениях личностей и классов проверяется истинность идей, философская проблематика, философская полемика глубоко проникает в ткань сюжета, в размышления, споры героев. Мы видели это в трилогии Я. Ивашкевича «Хвала и слава», в романе М. – В. Шульца «Мы не пыль на ветру». Думается, что в этом плане заслуживает внимания и книга А. Брауна. Интеллектуальный замысел, кстати сказать, во многом определяет и своеобразный стилистический строй этого романа, изобилующего внутренними монологами, воспоминаниями, раздумьями, в которых сфера речи и мысли персонажей то и дело обогащается речью и мыслью автора. Предельно суровое испытание, перед которым романист поставил своего героя, оправдано не только реальностью истории, но и тем обобщающим философским аспектом, который присущ этому повествованию о народной жизни.

Выше уже упоминалась «Соленая Падь» С. Залыгина. Возможны – даже напрашиваются – и другие линии сопоставления. Костек Курыло существенными гранями своего характера соприкасается с Михаилом Пряслиным из романа Федора Абрамова «Две зимы и три лета»: ведь и он деревенский юноша, совмещающий в себе прочность народных нравственных начал с той закалкой, которую получил в нелегкие военные годы. А в чем-то Костек сродни и Сотникову из повести В. Быкова. Способность к подвигу проявляется в нем самородно, как естественная потребность души, как вывод из всего предшествующего жизненного опыта.

Некоторые польские критики, в целом высоко оценивая роман Анджея Брауна, упрекали его в том, что у него антитеза сил добра и зла, прогресса и реакции дана несколько прямолинейно. Такой упрек не обоснован. Через весь роман идут споры: мы убеждаемся, что среди противников социализма есть и отъявленные мерзавцы, есть и люди заблуждающиеся и обманутые. С другой стороны, и борцы за социализм не представлены однозначно-безупречными; один из солдат, оставшихся в Липинах вместе с Курыло, попросту оказывается трусом и покидает свой пост в опасную минуту. Да и самого Курыло мы видим порой в моменты отчаяния и растерянности. Вряд ли правомерно противопоставлять «Пустоте» А. Брауна известный роман Е. Анджеевского «Пепел и алмаз», как произведение более исторически объективное⁴. У Анджеевского коммунисты обрисованы эскизно; именно трагически запутавшийся Мацек Хелмицкий сосредоточивает на себе напряжение действия, ему отдан максимум авторского внимания – его судьба помогает выявить обреченность националистического подполья. А. Браун поставил перед собой иные задачи. В центре его внимания не обреченность старого, а трудная борьба за новое. Именно коммунист Курыло, носитель исторически правого дела, поставлен в центр действия, наделен эмоциональным обаянием и вырастает в образ подлинно возвышенный. И в этом большая заслуга Анджея Брауна.

Мы знаем в социалистических литературах (в том числе и в польской литературе прошлых десятилетий) немало книг, где коммунисты наделены чертами сухости, аскетической жертвенности. В романе А. Брауна перед нами не аскет и не подвижник, а человек живой, земной, вроде бы ничем не выдающийся, но обнаруживающий в ответственный момент незаурядную нравственную силу. Преодолевая схематические представления о положительном герое, Браун создал образ объемный, очень непростой по своей структуре и в высокой степени способный завоевать симпатии читателей, стать вдохновляющим примером для них.

Повествование о народной жизни и борьбе, в котором сталкиваются, испытываются сильные характеры, в котором за частными судьбами встают проблемы большого исторического масштаба, сохраняет свою жизнеспособность и важность в литературах социалистического мира. Естественно, что когда к событиям революционного прошлого обращается человек нашего времени, обогащенный сегодняшним опытом, он видит это прошлое во многом новыми глазами. Перед ним яснее раскрывается духовный, нравственный смысл больших классовых конфликтов. Он глубже задумывается над тем реальным гуманистическим содержанием, которое несет в себе борьба за социализм.

2

Только люди предвзятые (или упрощенцы-путаники) могут утверждать, что в искусстве социалистического реализма недопустим или «нежелателен» трагический элемент. Борьба человечества за лучшее будущее изобилует тяжелейшими, мучительными перипетиями, и литература, утверждающая новое, не может умалчивать об этом. Чем выше степень ее правдивости, тем больше и сила ее воздействия на умы, то есть – ее боеспособность.

В спорах о социалистическом реализме необходимо учитывать творческую практику в ее постоянном движении. Анна Зегерс как-то справедливо заметила: «Писатели не руководствуются историко-литературными понятиями. Историко-литературные понятия (которые могут быть хороши и полезны для тех, кто учится и учит) строятся на основании тех книг, которые пишут писатели» ⁵.

К творческому опыту советской литературы непосредственно обратился в одной из последних своих работ выдающийся советский ученый академик Н. Конрад. Он постарался проследить, как углублялось в нашем литературоведении понятие «социалистический реализм»: «Шаг вперед был сделан, когда творческая практика, то есть сама литература, показала, что считать социалистическим реализмом просто отображение в делах людей процесса социалистического строительства, да еще чуть ли не по программным документам, значит не понимать существа литературы. Шаг вперед был сделан, когда сама литература показала, что проводить такое отображение в духе безоговорочной апологетики, «лакировки», как в этом случае говорили, значит не только фальсифицировать действительность, но и не понимать общественной роли литературы. Но в связи с этим становилось все более ясным, что подлинно решающий шаг в нашей теоретической мысли будет сделан тогда, когда она надлежащим образом оценит, что в основе литературного творчества лежит переживание «мук» истории и что именно принципами социалистического реализма это может быть выявлено с наибольшей ясностью и значительностью».

Н. Конрад тут же уточняет: выражение «муки» истории» он употребляет в том же смысле, в какой Маркс и Энгельс, ссылаясь на Якова Бёме, говорили о «муке» (Qual) материи, имея в виду движение – не только как механическое и математическое движение, но еще больше как стремление, напряжение, жизненный дух. «Если движение материи есть ее «мука», то не в бесконечно ли большей степени «мукой» является движение человечества в его социальном времени – в истории? И если это верно в приложении к историческому процессу вообще, то не особенно ли это справедливо в приложении к таким конфликтным, а это значит – драматическим и в то же время праздничным моментам этого процесса, как революции, а среди них – к такой революции, как Октябрьская, поставившая своей целью не просто заменить один эксплуатирующий класс другим, а вообще сделать невозможной эксплуатацию человека человеком и тем самым покончить с классовым обществом?» ⁶

Практика зарубежных социалистических литератур свидетельствует: метод социалистического реализма, развиваясь, отражая опыт разных народов, все шире включает в свою орбиту исследование «мук» истории – больших социально-психологических конфликтов, которыми сопровождается утверждение нового строя. В постановке этих конфликтов, в разработке их углубляется нравственная проблематика. Вопросы человеческого долга, смысла жизни, взаимоотношений между людьми властно требуют обсуждения; и в интеллектуальном, философском плане, и в плане конкретных задач, которые стоят перед строителями социализма.

Еще в 1963 году вышел в Венгрии (а четыре года спустя и у нас, в русском переводе) роман Йожефа Дарваша «Пьяный дождь». К сожалению, наша критика в свое время не уделила ему внимания. А произведение это – значительное, и не только в рамках венгерской литературы. Дарваш в многоплановом повествовании проследил ряд человеческих судеб за двадцать с лишним лет, и кульминацией действия у него стал тяжелый политический кризис, через который прошла страна в 1956 году.

Раскрывая принципы своей работы, Дарваш писал не так давно: «За минувшие годы рассеялись многие наивные иллюзии, накопились исторические достижения и опыт. Один из главных выводов состоит, пожалуй, в том, что мир социализма не приходит сам собой, что строить его нелегко. Народ может вступить в новый период своей истории, как вступили мы в 1945 году, но тем самым он не освобождается, как по мановению волшебной палочки, от тяжелого бремени своего прошлого. Для этого нужны труд, борьба, и это требует многих жертв. А потом надо еще быть всегда и во всем беспощадными реалистами. Мы идем по правильному пути, но чтобы еще раз нам не ошибиться, мы всегда обязаны – и это самое главное – строго реалистически смотреть на наше прошлое, настоящее и будущее» ⁷.

Этот дух реалистической беспощадности сильно чувствуется в романе Дарваша «Пьяный дождь». Есть страницы, которые невозможно перечитывать спокойно – таким оетрым драматизмом дышат они. Такова исповедь Дюлы Чонтоша, честного и стойкого коммуниста, о том, как он в лихую годину сам поверил возводившимся на него поклепам, или картины будапештской улицы в дни контрреволюционного мяжета.

Романист строит широкую панораму национальной жизни, свободно переносит действие из города в деревню, из провинции в столицу, выводит людей из разных общественных слоев: в этом смысле его роман сродни тем «эпопеям исторического перелома», о которых говорилось выше. Но он написан не в эпической, не в объективной манере и далек от хронологической последовательности. События преломлены через восприятие героев, разные временные планы перекрещиваются, сопрягаются по ассоциативному признаку: картина венгерской действительности тут объемна и вместе с тем фрагментарна, и эта фрагментарность нужна автору. Именно так может он лучше всего воссоздать смятенное сознание главных своих персонажей – венгерских интеллигентов, для которых кризис в политической жизни страны стал вместе с тем и кризисом личным, духовным. Одни надламываются и не выдерживают испытания, другие, – и прежде всего герой-повествователь Бела Солат, – выходят из испытания умудренными, вырабатывают в себе новое, более глубокое понимание своего долга перед народом.

Здесь стоило сказать об этой книге, далеко уже не сегодняшней по времени выхода, не только потому, что она по сей день пользуется в Венгрии прочным общественным признанием, но и потому, что она в известной мере предвосхитила тенденции, по-разному сказывающиеся в нынешней прозе разных социалистических стран: повышенное внимание к сложным, конфликтным ситуациям, напряженность нравственных исканий.

К «мукам» истории обратилась и Анна Зегерс в своем романе «Доверие» (1968). О нем немало писали и в ГДР, и у нас; к нему здесь необходимо вернуться. «Доверие» – важное звено в ряду книг Зегерс о судьбах немецкого народа, тут развернут примечательный контраст «двух Германий», но нам необходимо подойти к этому роману с другой стороны. В нем встают большие вопросы социалистического строительства, вопросы, имеющие международную значимость.

«Доверие» (как и предшествующий ему, сюжетно связанный с ним роман «Решение») – прежде всего повествование о рабочем классе. В фокусе многопланового, широко разветвленного действия – коллектив Коссинского металлургического завода, его дела и люди: не техника, не самодовлеющий «трудовой процесс», а те человеческие проблемы, которые с ним связаны.

В романе Анны Зегерс, как и в «Пьяном дожде» Йожефа Дарваша, кульминацией сюжета становится острый кризисный момент в жизни страны. Здесь идет речь о беспорядках 17 июня 1953 года, о том, как преломились они в одном из небольших индустриальных городов ГДР. Но в то время как Дарваш, воссоздавая драматические события 1956 года, изображал будапештскую толпу по преимуществу «общими планами», суммарно, Анна Зегерс проводит детальнейшее социально-психологическое исследование, стремится выяснить, что чувствовал, что делал, как вел себя в этот «тревожный день 17 июня каждый из многочисленных ее персонажей-рабочих. Мы видим » тех, кто «казался в рядах смутьянов-громил, и тех, кто этим громилам противостоял. В романе есть превосходные выразительные страницы, рисующие, как лучшие люди Коссина и соседних предприятий самоотверженно защищали свой завод и свою республику. Однако романистку живейшим образом занимает и другая сторона дела. Понятно, что события 17 июня были спровоцированы враждебными элементами, засланными с Запада; роман дает представление и о том сложном переплете международных событий, в условиях которого могла быть затеяна антисоциалистическая авантюра. Но как получилось, что и кадровые пролетарии ГДР, в известной своей части, дали себя втянуть в эту авантюру? В поисках ответа на этот вопрос автор романа пристально анализирует деятельность руководителей завода.

В «Доверии» (как и ранее в «Решении») Анна Зегерс, прослеживая, как – постепенно и не беспрепятственно – складывается сознательное отношение к труду, ставит проблемы, которые издавна ставились в советском искусстве. Писательница выясняет, какие необходимы стимулы для того, чтобы люди работали в полную силу – не просто добросовестно, но и с радостью.

«Строительство коммунизма – дело радостное, – говорит героиня пьесы А. Салынского «Мария». – Руками унылых терпеливцев его не построишь». В этом убеждена и Анна Зегерс, и лучшие ее герои. Поэтому автор «Решения» и «Доверия» и исследует так внимательно процесс выпрямления, постепенного духовного выздоровления людей, исковерканных фашизмом, поэтому и считает она столь важным, чтобы каждый рабочий получил не только квалификацию, но и дело по душ». Как вдумчивый писатель-социолог, она наталкивает своих читателей на важный вывод: самочувствие, настроение рабочей массы – не просто психологический факт, это и политический фактор»С таких позиций и подходит А. Зегерс к событиям трудной весны 1953 года.

…Администрация Коссинского завода вводит новые нормы, которые потребуют более напряженного труда, болезненно отзовутся на заработках. Парторг Рихард Хаген беседует с рабочими, пытается убедить их, что эти нормы не столь тяжелы: специалисты сумеют рассчитать, насколько можно ускорить темп, чтобы и заработки не слишком пострадали. Ему возражает литейщик Гюнтер Шанц: «Не могут они рассчитать, во что обойдется озлобление рабочих. И не могут предвидеть, какой будет подъем, если рабочие сами до всего додумаются…»

Спор о нормах, а заодно и о методах руководства, продолжается в кабинете директора Ульншпергера. В позиции каждого из спорящих есть своя правда; это хорошо понимает Рихард Хаген. Он думает: «Ульшппергер хочет выжать из завода то, что от него требуют. На то он и поставлен директорам. Требования не так уж велики но сравнению с другими заводами, в Западной Германии например. Тут он прав. И все же с нашими людьми мы должны обходиться так, как я ему советую. Тут я прав».

«Обходиться» здесь – очень важное слово. Ни Рихард Хаген, ни автор романа не склонны защищать мещанские, корыстные тенденции в рабочем классе. И разговор тут идет не столько о заработках, сколько о моральной атмосфере на предприятиях. О том, что надо знать настроение массы, считаться с мнением рабочих, советоваться с ними. О том, что голые приказы, решения, проводимые чисто-административным путем, далеко не всегда достигают своей цели, а иногда и приносят вред.

Проблема методов руководства много раз вставала в книгах советских писателей. Всем нам памятны споры вокруг деловитого, инициативного, но слишком властного директора – будь то Листопад («Кружилиха»), Вальган («Битва в пути») или, в самое последнее время, Прончатов, герой повести Виля Липатова. С другой стороны, и в нашей литературе, и в книгах зарубежных прозаиков социалистического мира не раз появлялся и тип более однозначный: закоренелый догматик, «жесткий» администратор, втайне презирающий своих подчиненных. Но этот тип очень уж явно отходит в прошлое, и вряд ли кто-нибудь сегодня станет говорить с таким оттенком цинизма, с каким говорит Мелинис в «Каунасском романе» А. Беляускаса: «Не доросли еще наши людишки до демократий…»

В «Доверии» Анны Зегерс сложность психологической ситуации отчасти именно в том, что ни Ульшпергер, ни тем более Хаген не рисуются как «волевые» начальники. Анна Зегерс – большой мастер обрисовки человеческих, привлекательных характеров: это умение сказывается у нее и там, где идет речь о руководителях Коссинского завода. И Ульшпергер, и Хаген – люди трудной судьбы, закаленные в борьбе с фашизмом. Они не страдают ни властолюбием, ни тщеславием. Однако – само повествование убеждает нас в этом – неверные методы руководства не перестают быть неверными и тогда, когда такими методами действуют лица, сами по себе морально безупречные.

Разумеется, от личных нравственных качеств людей, стоящих во главе коллектива, зависит многое. И есть своя закономерность в том, что на Коссинском заводе рабочие в конечном счете справляются со смутьянами собственными силами: скромный, совестливый Хаген проявляет в нужный момент подлинные качества вожака.

Однако все же и Хагена, и Ульшпергера события 17 июня застали неподготовленными. И после того как порядок восстановлен, у них обоих есть основание задуматься: все ли мы сделали, чтобы предотвратить вспышку недовольства? И – что еще надо было сделать?

Финал в романе счастливый, можно сказать, даже праздничный. Но проблемы, поставленные ходом действия, не сняты с повестки дня и заставляют читателя размышлять.

Об изображении рабочего класса как большой, актуальной задаче много говорят в последние годы писатели и критики в ряде стран социализма. Речь идет, разумеется, не о возврате к образцам «производственного» романа минувших десятилетий. Скорей идет речь об углубленном исследовании человеческих судеб и конфликтов, возникающих, развивающихся в процессе труда. Тут работа писателя (как показывает, в частности, опыт Анны Зегерс) неизбежно соприкасается с работой социолога, социального психолога и именно силою проникновения в сложность общественного механизма помогает утверждению, развитию социалистических отношений.

3

Опыт социалистических литератур все более неоспоримо показывает: партийность художественного творчества никак не исключает разнообразия средств выражения. Напротив: она предполагает такое разнообразие. Социалистический реализм вовсе не обязательно требует, чтобы политическое кредо автора было высказано в развернутой, да еще «лобовой» форме. Тут многое зависит и от темы и от жанра произведения. В романе, повести, пьесе, где встают прямые и острые классовые конфликты, вполне естественно прямое и страстное утверждение общественных идеалов, за которые борется автор и духовно близкие ему герои. Однако есть другие жанры, где отстаивание политических тезисов скорей неуместно. Ведь не будем же мы, в самом деле, искать таких тезисов в любовной лирике или фантастических рассказах! А социалистическая литература обращается ко всем областям жизни человека, хочет удовлетворить разные сферы его духовных интересов, – так оно и должно быть.

Писателю небезразлично, с каким багажом знаний, идей, представлений подходит читатель к его произведению. «Сколько у книги читателей, столько у нее и содержаний», – говорил когда-то Н. Рубакин; в этом утверждении знаменитого русского библиографа есть, конечно, солидная доля парадокса. Однако бесспорно, что структура того общества, в котором живут писатель и читатель, влияет не только на содержание книги, когда она создается, но и на восприятие ее, когда она читается.

В странах капиталистического мира прогрессивный поэт или прозаик, естественно, должен и хочет иметь в виду не только читателя-единомышленника, но и инакомыслящего, который находится под перекрестным огнем разнообразных, в том числе и враждебных, идеологических влияний и которого надо вновь и вновь убеждать (или укреплять) подчас даже в самых элементарных политических истинах. Конечно, и в мире социалистическом читатель никак не застрахован от влияний буржуазной идеологии. Однако человек социалистического общества приобщается к марксизму-ленинизму через всю государственную систему народного просвещения, получает политические знания через разнообразные каналы – школу, радио, газеты.

Естественно, что в условиях развитого социалистического общества возникает все более разветвленное, дифференцированное разделение труда между разными сферами идеологической жизни. Особо важными становятся задачи литературы как средства самопознания общества и человека – особыми, специфическими для искусства путями. Читатель подчас нетерпимо реагирует на роман или повесть, где повторяется (или «беллетризируется») то, что уже известно ему, не раз повторялось; он хочет найти в романе или повести открытие новых для него сторон жизни. И очень хочет, чтобы роман или повесть помогли ему глубже, лучше понять и окружающий его мир, и самого себя.

В социалистических литературах сейчас интенсивно развиваются жанры прозы, где в поле зрения автора не вся общественная жизнь в ее «панорамном» аспекте, а скорее отдельные участки действительности, частная жизнь, индивидуальные судьбы. Венгерский критик Бела Кёпеци справедливо говорит: «Если речь идет о подлинно художественном произведении, нас не смущает то, что оно несет не всю истину, а только часть ее» ⁸. И в самом деле. Художник, который не имеет претензии «все сказать», порой может, хотя по отдельному, конкретному вопросу, сказать нечто свое, новое, нужное людям, сделать открытие, а не только повторить уже давно знакомое. Читателя не смущает, а скорее радует, если в книге встают назревшие проблемы, о которых литература до сих пор не писала, – даже и такие, которые самою жизнью еще не решены до конца. Партийность писателя тут – в умении поставить насущно важный вопрос и натолкнуть читателя на поиски верного ответа.

В современных условиях функции литературы как человековедения, как исследования социальной психологии, особенно важны. Для нашей советской литературы это непосредственно вытекает из той большой программы созидательных работ, которая принята XXIV съездом КПСС.

На научной конференции «XXIV съезд КПСС и развитие марксистско-ленинской теории», которая состоялась в прошлом году в Москве, прямо говорилось о том, насколько необходимо сейчас – и в свете задач международной идейной борьбы, и в свете практических задач коммунистического строительства – разрабатывать учение о человеке вглубь, комплексно, с участием представителей разных отраслей знания. В журнале «Коммунист» в этой связи писалось: «Мы отвергаем как идеи о некой прирожденной испорченности и неизменности природы человека, проповедуемые со ссылками на современную генетику, так и легкомысленные побасенки о том, что якобы достаточно заучить сумму цитат, чтобы сдвигать горы и нравственно очиститься» (1971, N 15, стр. 34).

Становление социалистической личности, всесторонне развитой в нравственно полноценной, – дело исключительно сложное. И для того, чтобы помочь этому процессу, литература обязана расширять круг своих образов-типов, проникать в разные сферы общественного бытия и в скрытые сферы человеческой психики.

На наших глазах возникают в литературе социалистического реализма интересные образцы психологического, психологически-бытового романа и повести. И в иных случаях писатели разных стран, совершенно независимо друг от друга, ведут поиски в сходных направлениях.

Не так давно Е. Книпович, говоря о прозе ГДР, и в частности о романе Гюнтера де Бройна «Буриданов осел», затронула проблему, касающуюся, конечно, не только прозы ГДР. Мы подчас видим в литературе человека «невыстраданных» убеждений. Он, казалось бы, вполне благополучно живет и трудится в социалистическом обществе; но под видимой благопристойностью таится некая «зона пустоты», духовная, моральная непрочность, которая обнаруживает себя в сложной жизненной ситуации⁹.

Вспомним опять «Пьяный дождь» Йожефа Дарваша. Это не только политический роман о судьбах Венгрии, но и роман психологический, с острой моральной проблематикой: опыт Дарваша и в этом смысле представляет принципиальный интерес. Исходная точка сюжета- трагическое событие: кончает самоубийством художник Геза Балла. Его друг, Бела Солат, потрясен этой смертью. Где истоки неблагополучия в жизни Баллы? Солат размышляет, его память разматывает клубок давних и недавних фактов, его воспоминания «о времени и о себе» становятся своего рода самопроверкой. Строгий суд совести над собой и своим поколением поможет Солату жить честнее и работать лучше.

В последние годы появились на разных языках произведения менее широкого масштаба, где в центре сюжета единичная судьба, где события взаимодействуют с воспоминаниями, с нравственным самоанализом. Можно условно назвать их – «роман нравственной самопроверки». Чаще всего это даже не роман, а скорее повесть, с нешироким кругом персонажей; в основе сюжета – душевный кризис героя, становящийся поводом к самокритически окрашенной ретроспекции.

Есть нечто общее в четырех книгах, которые вышли в свет почти одновременно – в 1967 – 1968 годах. Это, прежде всего, два романа советских литовских писателей – «Каунасский роман» А. Беляускаса и «Жажда» М. Слуцкиса. Это, далее, «Час пик» польского сценариста и прозаика Ежи Ставинского и «Дороги в никуда» болгарского писателя Богомила Райнова.

В жизни героя каждой из этих книг происходит драматическое событие, которое дает толчок к тому, чтобы по-новому взглянуть на прожитые годы. Инспектор по кадрам Сигитас Селис («Каунасский роман») теряет маленькую дочь, телеоператор Ромуальдас Алькснис («Жажда») разводится с горячо любимой женой, архитектор Кшиштоф Максимович («Час пик») потрясен внезапно начавшейся болезнью и угрозой близкой смерти, научный работник Петр Александров («Дороги в никуда») тоже тяжело заболел, лежит в клинике – и заново продумывает прожитую жизнь. Каждый из них по-своему квалифицированный работник, полезный член общества. Они не нарушили никаких законов, не совершили, в прямом смысле слова, дурных поступков. Тут идет речь – в каждом случае по-иному – о ненаказуемой вине: о неумении сопротивляться обстоятельствам. Идет речь о грехах малодушия, приспособленчества, об инерции обывательских норм поведения, которые подтачивают и разрушают человеческую личность.

Активное читательское внимание, которое вызвали все эти четыре книги, как и споры в критике вокруг них, доказало, что нравственные проблемы, поставленные авторами, – проблемы реальные, подсказанные самой жизнью. Обращаясь к внутреннему миру личности, к ее тайным духовным драмам, писатели заставляют нас задуматься над моральной, гражданской ответственностью человека за все, что он делает. То есть задуматься над вопросами, которые представляют самый насущный социально-политический интерес.

Вместе с тем мы каждый раз по-новому убеждаемся: психологическая повесть – жанр, по-своему не менее сложный для прозаика, чем «панорамный» роман широкого масштаба. Сопряжение единичной человеческой жизни с большими общественными коллизиями оказывается, в творческой практике, очень нелегким делом. В нашей критике уже отмечалось, что автор «Каунасского романа», завязав вокруг героя запутанный конфликт, сам под конец, несколько преднамеренно, «разрубает» сюжетные узлы. Отмечалось и то, что Ромуальдас Алькснис из «Жажды» настолько поглощен своей семейной драмой, что духовное, творческое содержание его поисков остается в какой-то мере недосказанным и непроясненным.

«Час пик» Ежи Ставинского приобрел у нас в Советском Союзе большую популярность – отчасти благодаря блестящей инсценировке в Театре на Таганке. В постановке доминирует сатирическая или даже юмористическая стихия: сама повесть дает для этого немалые основания. И пожалуй, именно спектакль обнажает то, что уязвимо или спорно в талантливо написанной повести. Сюжет ее необычайно крепко слажен, тут чувствуется мастерство не только повествователя, но и сценариста. Манера рассказа динамична и остроумна. И это остроумие, которое так и брызжет, переливается через край, придает драме Кшиштофа Максимовича оттенок облегченности.

1. »Вопросы литературы», 1972, N 1, стр. 77. [↩]
2. Первоначальный набросок такого исследования дан в книге П. Топера «Ради жизни на земле» («Советский писатель», М. 1971).[↩]
3. «Иностранная литература», 1971, N 3, стр. 207.[↩]
4. Такое противопоставление проскальзывает в статьях: Wlodzimiez Maciag, Proba tragizmu, «Nowe ksiazki», 1969, N 13;Krzysztof Metrak, Western egzekwialny, «Kultura», 1969, N 37 (327).[↩]
5. Anna Seghers, Briefe an Leser, Aufbau, Berlin und Weimar 1970, S, 32.[↩]
6. »Новый мир», 1971, N 1, стр. 216. [↩]
7. »Иностранная литература», 1970, N 3, стр. 240. [↩]
8. »Иностранная литература», 1970, N 3, стр. 196. [↩]
9. См. «Вопросы литературы», 1970, N 12, стр. 76 – 77.[↩]