Время мыслящего героя

Статьями В. Фролова и Л. Плоткина мы продолжаем дискуссию на тему: «Черты литературы последних лет» (см. «Вопросы литературы», 1964, N 2, 4, 5, 7, 8).

Каковы черты литературы последних лет?

Этот вопрос поставлен перед нами развивающимся литературным процессом. Вот почему полезен разговор, начатый на страницах журнала «Вопросы литературы» в этом году под рубрикой «Черты литературы последних лет».

Меня не смущает, что у каждого из нас может сложиться свое, а иногда и особое мнение, спорное для другого; и то, что по этому вопросу возникает дискуссия, тоже вполне естественно: назрели проблемы, которые необходимо решать сообща, в товарищеских спорах.

Это тоже, кстати сказать, новая черта нашей жизни; пятнадцать лет тому назад никто бы, пожалуй, не отважился высказывать собственное мнение с той откровенностью, как это мы делаем теперь. Судьбы литературы и искусства тогда решались с оглядкой на личность, которая, как оракул, определяла вкусы, оценки и присуждение литературных премий.

Десятилетие, которое мы прожили, коренным образом отразилось на всей общественной жизни, на экономике, политике и, конечно же, на литературе. Искоренение последствий культа личности, восстановление ленинских норм, демократизация всех сторон бытия человека и общества самым благотворным образом сказались на судьбах миллионов людей. Повысилась ответственность человека за себя и коллектив, за настоящее и будущее страны; коммунистическое сознание все шире овладевает массами, все свободнее проявляется народная инициатива, растет самосознание человека.

Все эти важнейшие перемены в нашей стране произошли после знаменательного XX съезда партии, ставшего рубежом в истории социалистического государства. И если говорить всерьез о том, с какого момента мы должны исчислять новый этап в литературной жизни, то, конечно, этим рубежом надо считать XX съезд КПСС.

Правда, обращаясь к литературе, мы поймем и другую истину, и здесь я хочу поддержать М. Кузнецова, выступившего на совещании критиков в редакции журнала («Вопросы литературы», N 7): новые тенденции подспудно созревали в литературе до XX съезда, они накапливались в творчестве талантливых художников, как бы готовя перемены и формируя черты, теперь ставшие характерными для нашей литературы. Об этом не следует забывать, когда мы размышляем об особенностях минувшего десятилетия в прозе, драматургии, поэзии. Ныне можно говорить о десятилетии, определившем новое художественное качество советской литературы, однако точнее будет рассматривать современный этап с XX съезда партии.

Трудно наметить совершенно категорично новаторские особенности, которые отличают нашу современную литературу. Это предмет серьезного исследования. Я, так же как и мои товарищи по профессии, Хочу поделиться некоторыми мыслями и наблюдениями, поскольку проблематика завязавшегося разговора касается «ас всех, и особенно критиков, занимающихся современной литературой.

Больше всего меня настораживает тенденция свести литературный процесс к схеме – любой схеме. Одни говорят, что все появлявшееся в литературе во времена Сталина отмечено схематизмом, забывая о произведениях, написанных в годы культа личности, но сохранивших свою непреходящую ценность, забывая об историчности в подходе к оценке литературного процесса. Другие, рассуждая о новых чертах современной советской литературы, берут полюбившегося им писателя, восхищаются его смелостью и новизной, отвергая при этом все, что не соответствует писательской манере избранного ими литератора. И тоже попадают в прокрустово ложе схемы, не желая видеть из-за деревьев всего леса, всего многообразия литературы последних лет.

Любая схема только навредит делу. Мы поступим неправильно, если в своих суждениях о литературе будем необъективны в оценке общего движения литературы, если нарушим связь нынешнего периода с предыдущим, с общим развитием социалистического реализма. Не на пустом месте возникли новые черты, которые мы теперь наблюдаем в прозе и поэзии, в драматургии. Новое не всегда проявляется как явно новое, чаще всего нетрудно заметить «традиционные» источники новаторских приемов и средств художественной выразительности, определить предшественников.

Трудно оспаривать осторожно высказанную М. Кузнецовым мысль о том, что «лирика сломала «ведомственные» границы жанров и шагнула в прозу и в драматургию».

В том же смысле, но еще более уверенно и определенно высказался А. Бочаров: «…было предопределено и очевидное преобладание лирики, раздумий над эпосом, описанием – в поэзии и перевес повестей и рассказов над романами – в прозе. Моральный перевес».

Это интересные наблюдения. Они в какой-то мере верны. Действительно: «дневниковость», вторжение автора в ход изображаемых событий; повести, написанные от первого лица; пьесы, в которых лицо от автора беседует с персонажами, раздумывает над их поступками, – все эти и другие средства и приемы, усиливающие субъективное, лирическое начало, определяют существенные черты ряда произведений.

Прав А. Бочаров, когда он говорит, что главный поиск происходит в произведениях «малоформатных», то есть в повести, рассказе. Сейчас разведку ведут эти жанры в литературе. Но тогда встает и другой вопрос: каковы результаты поисков? И еще: как такие поиски отражаются в эпосе – в романе? Неужели только названные «разведчики» проявляют смелость?

Верно, что эпическое начало в творчестве молодых уступает место лирике, но всегда ли это обогащает их произведения? Не стали ли они походить одно на другое оттого, что в них «дневниковость», то есть субъективное начало, вытесняет эпическое? Белинский в эпосе видел движение самой «объективности», самой жизни и считал эпическое главной чертой прозаического произведения. М. Шолохов, К. Федин, Л. Леонов, А. Фадеев, опираясь на опыт романа XIX века, создали образцы нового, социалистического эпоса. Неужели его возможности уже исчерпаны?

Я вовсе не выступаю против лирического начала в прозаической литературе. Лирика теперь врывается в прозу и в драматургию, обогащая метод познания психологии современника. Но меня настораживает то обстоятельство, что проблема эта часто ставится вне связи с традициями нашей литературы, особенно эпической. «Эпики» теперь не очень поощряются, зато превозносятся «лирики», и это вряд ли справедливо. Разумнее было бы проследить самый процесс формирования новых (всегда ли новых?) художественных приемов и средств современных прозаических произведений в органической взаимосвязи с тем, что было накоплено раньше нашей литературой. Тогда яснее станет связь, скажем, «Живых и мертвых» не только с кавказскими повестями Л. Толстого, но и с романами А. Фадеева, близость А. Калинина к творческой манере М. Шолохова. Тогда мы поймем некоторые истоки, например, рассказов Ю. Казакова, в которых можно найти черты, близкие лирике К. Паустовского. Вообще лирическое начало, свойственное К. Паустовскому, его пристрастие к «дневниковости», его доброе отношение к человеку оказали, как мне кажется, сильное влияние на литераторов молодого поколения.

Конечно, у молодых писателей, ищущих новые формы для своих повестей и романов, есть и то, что их роднит с литературными предшественниками, и то, что отличает от них. Отличает иное отношение к герою, суровость в оценке своего поколения, отличает также и слитность эпического повествования с лирикой и дневниковостью. «Коллеги» В. Аксенова, «Большая руда» Г. Владимова – это произведения, в которых авторами осмысливается большой и сложный материал жизни.

Можно найти еще ряд талантливых произведений – повестей и рассказов, – в которых лирика существенно влияет на содержание и композицию, расширяет плацдармы жанров, позволяет авторам ближе подойти к внутреннему миру героя. Б. Сарнов верно заметил, что интерес к автобиографической повести, появление этого жанра в литературе связаны «с повышенным интересом к личности человека, к неповторимым, индивидуальным проявлениям каждого конкретного характера».

Все это так. Однако следует прислушаться к тревожным словам И. Гринберга, усмотревшего в пристрастии к «дневниковости» некий эгоцентризм. Я, правда, не очень понимаю диагностику этой болезни, которая, по выражению И. Гринберга, миновала «многих, располагающих жизненными впечатлениями в достаточном объеме». Но суть не в словах. В самом деле, приемы лирической прозы у одних писателей обогащают повесть, пьесу, а у других выглядят уже штампом.

Сошлюсь на этот раз на примеры из драматургии, А. Арбузов в «Иркутской истории», С. Алешин в драме «Все остается людям», А. Штейн в «Океане» начинали действие с конца, им важно было проследить, как было и как не могло быть иначе, они насыщали диалоги не только разговорами, но и мыслями вслух. Все эти приемы появились не ради желания оригинальничать, а связаны с повышенным интересом драматургов к личности человека, к его душевным движениям. Нашлись критики, которые объявили все эти приемы бесполезными, потому что они… старые. Критика следовала такой логике: хор был в античной трагедии? – был; «лицо от автора» было в «Балаганчике» А. Блока? – было; так зачем же старое выдавать за новое…

В драматургии вообще трудно изобрести то, чего не было. Может быть, Скриб и пошутил, когда утверждал, что в драматургии всего тридцать три сюжета; но во всяком случае, «новизна» тех или иных приемов – лирических отступлений, введение «лица от автора» – связана с тем, служат ли эти приемы выявлению характеров, идей, органичны ли они в образной системе и в повествовании. Если они искусственно «привязаны» и не согласуются с замыслом, то грош им цена. Именно таким бесполезным приемом было введение «лица от автора» в драме С. Алешина «Точка опоры». Но если прием рожден художественной необходимостью, если он органичен и незаменим, то «возраст» его никак не может быть поставлен в упрек автору.

Процессы в современной литературе имеют свои корни, свои истоки. И прежде всего эти истоки необходимо искать в самой жизни, в развивающейся современности. Не стоит в определении главных признаков нынешней литературы исходить из второстепенных и лежащих на поверхности признаков. Когда же мы начинаем говорить о том, что на первый план сегодня вышла лирическая повесть или очерк (М. Кузнецов, например, отмечает, что «очерковое начало сегодня явно становится преобладающим»), то как раз и подменяем главное второстепенным.

Конечно, успехи очерка несомненны. Но ведь не «очерковость» определяет особенности прозы – таких, например, романов, как «Живые и мертвые», «Тронка», «Иду на грозу», «Тишина». Боевой разговор о проблемах жизни, который ведут в своих очерках В. Овечкин, Е. Дорош, С. Залыгин и другие талантливые писатели, приближает литературу к непосредственно встающим перед нами вопросам, помогает литературе бороться за коммунистическую правду, за высокую нравственность. Однако очерк при всей своей мобильности и актуальности не заменит хорошего романа. Никогда еще по очерку не судили обо всей литературе.

Очевидно, размышляя об особенностях литературы последнего десятилетия, необходимо исходить не из частных, а из решающих признаков, характерных для всей литературы, определяющих ее новые черты. Заслуживают поддержки, на мой взгляд, мысли, высказанные В. Панковым о герое нашей литературы и А. Бочаровым, который считает проблемность одной из черт литературы последних лет. Интересны также раздумья А.