№5, 1969/Зарубежная литература и искусство

Времена года швейцарской литературы

Читатель, взявший в руки книгу иностранного автора, часто не склонен дотошно уяснять для себя особенности жизни в чужой стране. (Предисловия, информирующие нас об этом, или просматривают по прочтении книги, или не читают вовсе.) В литературе сегодня ищут прежде всего то, что созвучно собственным мыслям, сомнениям, догадкам, пусть даже она открывает горизонты, совершенно незнакомые не только в географическом, но и в интеллектуальном смысле. Интерес к деталям чужого жизненного уклада, неизменно пробуждающийся при чтении классиков (Диккенса, Теккерея, Стендаля или Бальзака), теперь направлен к источникам более «документальным»- разного рода путевым заметкам, дневникам или даже специальной (экономической, политической, этнографической и т. д.) литературе. Современный читатель недоверчив и полагается лишь на точные данные. Художественную литературу воспринимают сегодня больше, чем когда-либо, не как отражение «специфических условий» чужой страны, а сквозь призму собственных забот.

За последние годы советский читатель, издавна знакомый со швейцарской классикой, творчеством Готфрида Келлера, Конрада Фердинанда Мейера, получил переводы многих примечательных произведений современной швейцарской литературы. Одна за другой вышли у нас три пьесы Фридриха Дюрренматта и три его романа, переведены две пьесы и роман «Homo Faber» Макса Фриша (другой его роман «Штиллер» издан на украинском языке). Так нам открылось творчество двух самых выдающихся писателей сегодняшней Швейцарии1. Произведения швейцарцев были восприняты у нас в контексте мировых политических и нравственных проблем. «Швейцарская специфика» осталась затемненной и не привлекла к себе внимания.

Может быть, именно так – как «свои книги» – и должны входить в чужую культуру все значительные произведения мировой литературы?

И все-таки нельзя полностью исчерпать то, что нам может дать швейцарская литература, не проникнув в мир собственно этой страны. Ведь, в конце концов, ответы на наши «вопросы» дает не только литература, но и сама действительность: каждый ее национальный «эксперимент», отраженный художественным сознанием, в чем-то обогащает наш опыт.

Имеет ли значение для швейцарской литературы тот факт, что в этой буржуазной республике в основном действует конституция, принятая еще в 1848 году? Что нейтральная Швейцария избежала ужасов двух мировых войн? Что в стране, при неоднократно менявшемся политическом курсе, не было общественных переворотов и нет развитого рабочего движения?

Когда пишут о швейцарской литературе, отмечают обычно своеобразный феномен – разделение этой маленькой литературы на три как будто бы мало зависящие друг от друга ветви соответственно трем главным языковым регионам страны – литературу на французском:, итальянском и немецком языках (в немецкой Швейцарии население всех слоев говорит к тому же на диалектах, сильно отличающихся от немецкого языка – языка письменности). До недавнего времени появлялись произведения и на наименее распространенном из бытующих в стране языков – ретороманском. В солидных трудах исследуются связи трех главных ветвей швейцарской литературы между собой и с литературой одноязычных соседей – Германии, Франции, Италии2. Связи эти очень глубокие и имеют много аспектов (достаточно назвать хотя бы один: швейцарские писатели немецкого языка вынуждены из-за узости собственного книжного рынка рассчитывать на читателя других немецкоязычных стран, что не может не сказаться на их творчестве).

А такая – тоже специфически национальная – проблема, как, например, пресловутая швейцарская патриархальность, как волнующий интеллигенцию страны вопрос о будущем Швейцарии?

И если все это в первую очередь определяет лицо литературы, то представляет ли в таком случае эта литература живой интерес для нас, живущих в совсем ином социальном мире?

Настоящая статья посвящена молодой швейцарской прозе лишь одного – немецкого – языкового региона. В ней рассмотрены некоторые романы и сборники рассказов, вышедшие в основном после 1960 года. Главная «специфически швейцарская» проблема этой прозы имеет, по-видимому, в то же время общий интерес – это взаимосвязи человека и истории.

В 1966 году на страницах швейцарской прессы3 прошла дискуссия, начатая по инициативе Макса Фриша. Фриш упрекал молодых литераторов в том, что они мало отражают в своих произведениях действительность Швейцарии, ее политические проблемы. Тот же упрек он адресовал и самому себе. Вопрос, поставленный Фришем, имеет глубокие корни. Ему не дают исчерпывающего объяснения доводы Фридриха Дюрренматта, говорившего как-то о невозможности для автора, живущего в маленьком государстве, писать о национальных проблемах без риска погубить всякий интерес к себе за его пределами4. Очень многое в современной швейцарской литературе определено (хотя, может быть, не прямо, а косвенно) не столько размерами страны, сколько ее историей. Но факт остается фактом – в сегодняшней швейцарской литературе Швейцария частично «исчезла».

Два крупнейших швейцарских писателя – сам Фриш и Дюрренматт – используют в большинстве своих произведений форму условного иносказания, параболы. Куда, к какой стране можно отнести все сказанное Дюрренматтом в хорошо известной у нас пьесе «Визит старой дамы» (1956) или наблюдения Фриша, воплощенные в поставленной Московским театром сатиры пьесе «Бидерман и поджигатели» (1958)? Несомненно, оба автора имели в виду и действительность своей страны. Однако «местный колорит» едва намечен: неустойчивость общественного сознания народа трактуется в обеих пьесах как одно из самых опасных явлений современной политической ситуации в мире.

Молодые швейцарские прозаики во многом следуют этой манере Фриша и Дюрренматта.

Широко распространена форма параболы. Ее характерный образец можно найти, например, в антологии современной швейцарской прозы «Тексты», вышедшей в Цюрихе в 1964 году. Писатель среднего поколения Ганс Бёш (род. в 1926 году), автор романа из жизни строителей «Леса» (1960), описывает в рассказе «Благородные побуждения» ситуацию, вряд ли возможную в повседневной жизни. Элемент гротескной фантастики (столь свойственной Дюрренматту) – искусственно сконструированные условия «чистого опыта» – позволяют обнаружить те характерные особенности общественной психологии, которые обычно скрыты «нормальным ходом вещей». Огромная толпа любопытных собралась у проезжей части шоссе в ожидании предсказанной счетной машиной автомобильной аварии с жертвами. Когда в назначенный час катастрофа произошла (жертвой оказалась девочка), двух интеллектуалов из числа собравшихся осеняет удивительное соображение: точность расчета машины была, значит, так высока, что она учла и «благородство» собравшихся, учла как заранее известную данность, что никто из них не помешает «игре», не попытается предотвратить несчастье, просто «не догадается» схватить ребенка за руку… «Благородство» такого сорта достаточно распространено, как хорошо известно, отнюдь не только в той стране, где живет Ганс Бёш.

Влияние творчества двух корифеев на остальную современную швейцарскую литературу очевидно и в тех проблемах, которыми занята молодая швейцарская проза. В бесконечных вариантах повторяется характерная тема Фриша о раздвоенном человеке, его подлинном лице и маске, их неидентичности – тема, прозвучавшая у Фриша впервые еще в 1954 году в романе «Штиллер» и с тех пор возникающая почти в каждой его книге (в том числе и в известных советскому читателю пьесах и романах Фриша) 5. Характерные обстоятельства Швейцарии не привлекают к себе внимания как заслуживающий особого анализа общественный феномен – проблема трактуется в широком философском и социальном плане, выступает характерным явлением современного мира.

Вот один из примеров модификации темы Фриша в творчестве молодого поколения швейцарских писателей.

В 1964 году вышел роман Урса Егги «Сообщники» – произведение интересное и симптоматичное. Социолог по образованию, автор многочисленных работ в этой области науки, обращенной к фактам действительности, Егги написал книгу гротескную и фантастическую6. В обыденную жизнь героев (главный персонаж – тихий провинциальный учитель) врываются непонятные события, им грезятся пророческие сны, томят неясные желания и предчувствия. С несомненным мастерством Егги заставил читателя ощутить в его героях скрытые, потаенные возможности, почувствовать «недостоверность» нормальной жизни маленького городка. И эта жизнь исчезает в романе, уступая место другой, полной первозданных страстей и необычайных превращений. Домом, пристанищем, призванием благонамеренного учителя – героя романа – становится цирк, к тому же цирк не совсем обычный, приобретающий для читателя таинственный символический смысл. Точно так же в другом романе – «Конец сентября» Герберта Мейера (1959) – единственным местом подлинного существования героя остаются подмостки театра.

Из швейцарской повседневности Егги абстрагировал одну проблему – неприкаянность человека, трагический разрыв между его внутренними и внешними возможностями, несовпадение лица и маски. В романе Егги перед нами раскрыта одна из самых характерных ситуаций современной швейцарской литературы – ситуация бегства7.

Можно было бы перечислить многочисленные книги швейцарских писателей, действие которых происходит в дальних экзотических странах (пески далеких пустынь – место действия романа Рафаэля Ганца «Щабир», 1966; Япония – романа А. Мушга «Летом в год зайца», 1966 и т. д.) 8.«Бегство» совершается часто и в места не столь отдаленные (Рим в романе Пауля Ницона «Canto», 1963; Испания в романе Луи Ента «Уловки», 1965). Это не уменьшает, однако, радикальности того шага, на который решаются герои: они бегут от самих себя, таких, какими они существовали изо дня в день в сложившейся, упорядоченной, неколебимой жизни, они бегут – к самим себе. «Только вот ведь в чем дело: что я, собственно, жду от другого места? Что толкает меня на новое бегство?» – размышляет герой романа Ента, журналист и критик, севший в один прекрасный день в машину и направивший ее к границам Испании без всяких объяснений близким своего непонятного поступка. Следует ответ: «Что иначе, как не страх перед моей жизнью». Так же как и герой Ента, однажды решился переложить свою судьбу в новую «историю» архитектор Штиллер: в романе Фриша он упорно отрицает перед судом и родными, что он – это действительно он; «пробегает» непрожитые варианты своей жизни Гантенбейн (все в одноименном романе того же писателя построено на отступлении от существующего – на принципе: «а что, если…»). Путешествие, резкие изменения, движение, бегство – кажется, одни они дают еще ощущение полноты и «подлинности» жизни, накала эмоций, в конечном счете чувство удовлетворения и душевного спокойствия: «Бросайся в бешено мчащуюся машину, в бешено мчащийся, трясущийся поезд. Запускай, если сидишь на колесах, колесо движения, чтобы в конце концов обрести тишину» (Пауль Ницон, отрывок «Попутная песня – как рецепт» из антологии «Тексты»).

Какое явное несоответствие между литературой и жизнью!

В жизни маленькой Швейцарии все как будто бы стабильно, неподвижно, лишено существенных изменений. По традиции принцип самоуправления каждого из двадцати двух кантонов федерации проводится и там, где, казалось бы, гораздо рациональнее исходить из новых централизованных установлений (в каждом кантоне существует, например, своя система образования; переход студента из одного университета в другой – в Швейцарии дело чрезвычайно сложное). По освященной веками традиции не имеют избирательных прав женщины (вопрос этот здесь вообще мало кого волнует).

В литературе, напротив, все наполнено жаждой движения, изменения, выхода, исхода, бегства. Действительность отражена в ее «инобытии» через смятенное сознание героев, порвавших с инерцией каждодневности.

По-видимому, приходится признать, что повседневная действительность Швейцарии с ее локальными общественными и политическими проблемами (борьба за автономию района Юра, права иностранных рабочих и т. д.) не находит прямого отражения в швейцарской литературе. Как отмечено в предисловии к антологии «Тексты»: «Бросается в глаза, что лишь в отдельных случаях появляется географически отмежеванная от других стран Швейцария. Но и тогда это не продиктовано с необходимостью темой» 9.

Трудно было бы предположить, что Швейцария – ее прекрасные ландшафты, ее своеобразный быт, ее частные политические проблемы – «недостаточно» отражается в национальной литературе из-за «недостаточной» любви писателей к их родине. Не естественнее ли представить себе, что швейцарская действительность – уже так давно устоявшаяся – представляет, как это ни странно, особую трудность для отражения в литературе?

Вне этих трудностей нельзя понять и обратную стилистическую тенденцию в швейцарской прозе самых последних лет – кропотливую точность, «мелочность», «привязанность» к деталям в изображении жизни. Эта тенденция особенно ярко выразилась в творчестве молодого Петера Бикселя (род. в 1935 году), заслужившего несомненное признание не только на родине, но и за ее пределами.

Критика часто считает Бикселя преемником традиций старого швейцарского писателя, жившего на рубеже нашего века, Роберта Вальзера. Подобно Р. Вальзеру Биксель обладает умением показать через малое и замкнутое – явления существенные и важные. В микрокосме Бикселя отражается большой мир. Однако исходные побуждения, приведшие молодого автора к манере детализированного письма, несомненно, другие, чем у Вальзера. Мир Вальзера, несмотря на то, что его герои-отщепенцы в чем-то близки героям Кафки, все-таки гораздо умиротвореннее, спокойнее, добрее, чем мир Бикселя. Детализация в произведениях Вальзера – от внимательности уравновешенного человека (роман «Помощник», 1907). Подробности у Бикселя (особенно в его романе) – это судорожно схваченные детали, попытки «зафиксировать» жизнь, ускользающую из рук. В этом последнем Биксель ближе некоторым новым направлениям в западной литературе (например, «новому роману»). Однако швейцарец гораздо естественнее, «натуральнее» в своих поисках, во многом продиктованных своеобразием современной действительности его страны.

Роман Петера Бикселя «Времена года» (1967) начинается с кем-то произнесенной фразы: «В этом доме я не мог бы жить: у него такой неприятный томатный цвет». Дальше следует комментарий автора: «На это нечего возразить». И правда, что можно возразить против такого рода очевидностей? Изображение очевидного – основа метода Бикселя. На одной из страниц своего романа автор замечает, что писать нужно только тогда, когда имеешь полное и определенное представление о материале. И Биксель описывает стол размером » 93*53, высота 73 см», «из ясеня, с четырьмя маленькими выдвижными ящиками с правой стороны», и старый голубой кувшин. И то, как протекают в ванной трубы, подмокает и рушится штукатурка. И запахи дома, и звуки дома, и то, каким способом легче всего провести велосипед через узкие входные двери…

Вещи играют в романе Бикселя принципиально важную роль. Они заставляют человека почувствовать реальность этой его жизни. Человек неизбежно связан с данностью. В полудремоте, рано утром, пишет Биксель, можно вдруг представить себе, что кровать повернулась на 180е, что окно теперь налево, а дверь – направо. Но вот ты открываешь глаза, и действительность не дает тебе больше вернуться к иллюзии. Ты – это ты (как бы ни относиться к этому факту). И вот твое место в мире. Биксель и близкие к нему писатели как будто противостоят тому выше рассмотренному направлению в швейцарской литературе, где все построено на разрыве с «данностями» – бегстве. Однако по существу придирчивая точность Бикселя тоже подрывает «мнимую реальность» повседневной жизни. В одном из рассказов Бикселя («Музыкальный автомат») герой не решается признаться своей жене в том, что ходит слушать дешевые пластинки в пивную. Он боится, как бы она не поняла его слишком быстро, как бы она не сказала: «Я знаю, ты любишь музыку». Тысяча упрощений, тысячи штампов мешают людям постичь возможные глубины друг друга и их взаимных отношений. Тысячи штампов не дают проникнуть дальше поверхности жизни. Ты говоришь «я не курю», а в голове вертится фраза «вагон для некурящих», ты говоришь «дом томатного цвета» и думаешь при этом о томатной пасте, а не о цвете свежих помидор.

В цюрихской газете «Вельтвохе» была как-то опубликована статья известного писателя Гуго Лечера.

  1. Еще раньше был переведен роман Отто Штейгера «Портрет уважаемого человека».[]
  2. См. например: Guido Locarnini, Die literaturischen Beziehungea «wischen der italienischeu und der deutschen Schweiz, Bern, 1946.[]
  3. »Neutralitat», 1966, Murz; «Die Weltwoche», I. August, 1966, S. 13. []
  4. Fr. Durenmatt, Theater-Schriften und Beden, Zurich, 1966, S. 159 – 164.[]
  5. Впрочем, как справедливо замечает писатель Курт Марти, вновь пробудившийся интерес к этой теме следует вести не от Фриша, а от романов швейцарского писателя старшего поколения Албина Цоллингера (Kurt Marti, Die Schweiz und ihre Schriftsteller – die Schriftsteller und ihre Schweiz, Zurich, 1966, S. 76).[]
  6. В том же духе выдержаны рассказы Егги, объединенные в сборнике «Благодеяния луны» (1963).[]
  7. Эту коллизию отмечает как типичную и Курт Марти в уже упоминавшейся брошюре.[]
  8. В жизни эта «тяга к просторам» – вон из замкнутости маленькой страны – очень реальна: несмотря на несомненный патриотизм швейцарцев, именно их родина дает один из самых высоких в Европе процентов эмиграции в Соединенные Штаты работников умственного труда. (См. данные «Национального научного общества США». Перепечатано журналом «За рубежом», 1968, N 11.)[]
  9. Hugo Leber, Notizen zur jungsten Literatur in der Schweiz. In: Texte. Prosa junger schweizer Autoren, Zurich, 1966, S. 16.[]

Цитировать

Павлова, Н.С. Времена года швейцарской литературы / Н.С. Павлова // Вопросы литературы. - 1969 - №5. - C. 136-155
Копировать