Возможность, равнозначная необходимости (К изучению литературоведческого наследия Д. Чижевского)

То, что еще недавно его имя еле вырисовывалось нам из туманного далека, вовсе не значит, что оно не было востребовано наукой. Д. Чижевский с 20-х годов хорошо известен за рубежом, где и прошла более чем полувековая деятельность этого крупного слависта и философа; в наших широтах он, как эмигрант, был под запретом. Но время в своем вечном коловращении то ошеломляет странностью совмещений, то поражает прихотливой изменчивостью. Казалось, только вчера взрыв отрицания полоснул Бог весть как попавшую на Украину в 1957 году и объявленную там диверсией «Историю украинской литературы» Чижевского, за год до этого изданную в Нью-Йорке. И вот сегодняшнее положение вещей: та же «История…» ¹ и ряд других трудов ученого переизданы, и хотя по-прежнему остается непочатый край работы по освоению его наследия, на Чижевского уже ссылаются, о нем пишут, с ним спорят и полемизируют, — дискуссий нет там, где нет содержательной цепкости мысли².

Родился Дмитрий Иванович Чижевский 23 марта (4 апреля) 1894 года в Александрии, на Херсонщине. Родители его отличались бесконечной преданностью тому, что раньше называлось просвещением народа. Отец, Иван Константинович, бывший офицер из мелкопоместных дворян (он был членом русской либеральной партии конституционных демократов), подвергался преследованиям и в родовом Александрийском поместье находился после тюремного заключения и вологодской ссылки под гласным надзором полиции. Мать Д. Чижевского, Мария Дмитриевна Ершова, заканчивала образование в Петербургской Академии художеств (мастерская П. П. Чистякова). Одаренная художница и педагог – к учительству ее приобщил И. Е. Репин, – она за свою жизнь воспитала не одно поколение талантливых соотечественников.

Судьба вначале благоволила к Д. Чижевскому. За Александрийской классической гимназией последовали Петербургский (1911 – 1913), Киевский (1913 – 1917) университеты, увлеченность математикой и астрономией сменилась стойким интересом к философии, индоевропейской лингвистике и славянской филологии, – способствовала тому школа профессоров Н. О. Лосского, А. И. Введенского, А. Н. Гилярова, Фридриха Кнауэра, В. В. Зеньковского, – с большинством из них у Чижевского надолго сохранятся самые добрые отношения.

Вынеся из семейного окружения идею служения народу, Чижевский-студент стремится реализовать ее в достаточно модных на тот час среди молодежи увлечениях: марксизм, РСДРП, членом которой (меньшевиком) он стал. От русских меньшевиков представительствует в Комитете Центральной Рады, участвует в массовом студенческом и рабочем движении. «Я был социал-демократом, и в конце концов полиция арестовывает меня в 1916 году» ³, – напишет он позже. Освободила его Февральская революция, и в 1921 году он мог бы уже приступить к преподаванию в Киевском университете, поскольку получил там доцентскую должность, но жизнь распорядилась иначе: после нового ареста и побега из лагеря для интернированных Чижевский оказывается в эмиграции.

Новая реальность открылась ему на первых порах возможностью продолжить образование. Его соученики в Гейдельбергском и Оренбургском университетах – Ф. Степун и Р. Ингарден, а учителя – К. Ясперс, Р. Кронер, Ю. Эбингхаус, Й. Кон, М. Хайдегтер, Э. Гуссерль. С 1924 года он полностью отдается научной и педагогической деятельности. Вначале в Германии. Потом длительное время – в Чехословакии, включая сотрудничество в научном центре украиноведения – Украинском Свободном Университете (Прага). С 1932 года Чижевский снова в Германии, ведет, пройдя по конкурсу, славистические курсы в Галльском университете (рекомендации ему дали Э. Гуссерль и М. Фасмер). После переезда в 1945 году в западную часть Германии Чижевский, подобно многим эмигрантам, лишен жизненной стабильности. Он сотрудничает в ряде немецких университетов, в качестве профессора – в Украинском Свободном Университете и т. д. В 1952 году переезжает в Гарвард и по просьбе Гарвардского университета ведет курс на факультете славистики – до тех пор, пока в 1956 году снова решает возвратиться в Германию, и там, в Гейдельберге, в 1977 году и завершается его жизненный путь.

Все, кто знал Чижевского, неизменно поражались его фантастической трудоспособности и эрудиции. Он действительно трудился истово; жизнь всецело подчинялась работе. Что же касается его «достойной удивления широты учености, охватывающей различные области культуры» (Э. Гуссерль) ⁴, то она открывается нам по мере открытия эмигрантских далей, реанимируя в нас полуутраченное чувство удивления талантом.

С таким чувством воспринимаешь и его литературоведческое наследие. К этому многоструктурному, многоязычному организму с поливариантностью методики, колоссальной временной и пространственной исследовательской протяженностью сделаны пока только первые шаги. Мой «шаг» – тоже один из них и продиктован задачей достаточно локальной: рассмотреть некоторые взгляды Чижевского – украиниста и русиста, их оригинальную характерность, методику. Бесконечные перемещения из страны в страну, поток впечатлений идей, знакомств формировали саму атмосферу взглядов, решительно влияли на их содержание и лад. По необходимости я опускаю многочисленнейшие реалии и оттолкнусь лишь от той, которая введет в мою тему.

Речь идет о сотрудничестве Чижевского в Пражском лингвистическом кружке, где он получает основательную «подпитку» функционально-структуральным методом, который все больше овладевает его интересами. Структуралистские взгляды Чижевского и их последующие модификации еще найдут, наверное, свое специальное освещение. Тогда, возможно, прояснятся и принципы его нарратологии (теории повествования), оформившейся в конце 60-х годов путем пересмотра структуралистских принципов с позиций коммуникативных представлений о природе искусства и самом модусе его существования, – эти аспекты близки Чижевскому. Его нарратологические принпипы – мы это дальше увидим – основываются на преодолении структуралистских представлений о замкнутости, автономности литературного текста и строятся на связующих, специфических отношениях между повествованием, философией, историей, этикой и религией.

Д. Чижевский не прошел мимо влияния Н. Трубецкого, Р. Якобсона, Яна Мукаржовского, впрочем, по многим данным, оно было взаимным. Не раз на имя Чижевского отзовется Р. Якобсон⁵. Он с пониманием воспринимает его работы по истории украинской литературы и языка, по древнерусской литературе, агиографии и удивительно бережно относится к открытым Чижевским и хранящимся в его феноменальной памяти фактам и гипотезам. Среди предположений Чижевского, к примеру, была версия о посещении Нестором Богемии с целью перенесения в Сазавский монастырь частиц мощей Бориса и Глеба. Вместе с ними покоились также мощи еще нескольких святых, почитаемых славянской церковью: Мартина, братьев- отшельников из Бржевнова, Николая Чудотворца, Андрея – патрона Салоник, Пантелеймона, очень популярного в восточном христианстве, и др. Произведения Нестора – жития Феодосия, Бориса и Глеба – несут, по мнению Якобсона, неоспоримые в доказательствах Чижевского следы заимствований из церковнославянских житий Чешского извода. Якобсон принимает эту версию. «Все… детали, – по его словам, – понадобились для того, чтобы продемонстрировать высокую степень литературного обмена между славянами в древнецерковнославянскую эпоху» ⁶. Ян Мукаржовский тоже неоднократно ссылается на Чижевского⁷. В свою очередь его мнение весьма дорого Чижевскому⁸. И не случайно в трудное для себя время (1945 год Галле) он обращается именно к нему за советом и дружеской поддержкой⁹.

Вектор мыслительной работы Чижевского неизменно направлен на познание человека. Эта духовная константа главная и в его литературоведческих взглядах.

Постоянное возвращение культуры к «человечному» (Ортега-и-Гассет) при всех колебаниях антропоцентризма во времени словно обязывает, чтобы о нем судили как о своеобразной оси неистребимости духовных устремлений. Это хорошо понимал Чижевский. Он различает духовную ось даже в самых неблагоприятных обстоятельствах. На ее прочность им выверяются мотивировки чередования культурно- исторических эпох, взвешивается потенциал каждой. Мыслить о явлении культуры в подвижном сцеплении времен было его принципом. Цепочка же не распадалась, потому что динамика сменяющих друг друга временных духовных координат обеспечивалась заключенной в них идеей сущностного феномена человека, мыслью об «устойчивости, реальности, прочности индивидуального человеческого существования» ¹⁰. Именно эта, по словам Чижевского, «этико- онтологическая проблема», «одна из существеннейших проблем этики» ¹¹, лежит в основе его этической версии жизни, философских и эстетических постулатов, – здесь все спаяно.

Литературоведческие труды Чижевского методологически многолики. Они сочетают в себе структурально-семиотические подходы, компаративистику, герменевтику, культурно-исторический и историософский аспекты. Недавно замечено еще и тяготение ученого «к циклическому модернистскому мышлению» ¹², – если этот аргумент не следствие нынешнего поветрия модернизма, может, и ему найдется место среди других. Провозгласив еще в юности важность для науки методологического плюрализма¹³, Чижевский следовал ему с завидной верностью. Это давалось ему легко по причине, я думаю, исходной: многое, если не все, в целостности создаваемой им системы обеспечивалось постоянством в его миропонимании объединяющей феноменологической компоненты. «…Феноменологическая эстетика, идущая от философии Э. Гуссерля, от эстетических учений Р. Ингардена, Н. Гартмана, Г. Шпета и А. Лосева, основывается на рефлексии переживаний, видит сущность прекрасного в его неповторимости и, соответственно, вершиной литературно- художественного творчества считает не тип, а воплощенную в образе незаместимую индивидуальность…» ¹⁴ и т. д. Многое здесь близко Чижевскому. Но применительно к его ситуации правильнее было бы, я думаю, говорить о творческой нюансировке феноменологических постулатов, об обогащении общетеоретических представлений. Назову лишь некоторые моменты. Очевидна главная посылка его концептуальных литературоведческих построений. Это – идея незаместимости индивидуального человеческого существования, духовной целостности индивидуума; «я» четко противостоит усреднению. Внимание к индивидуальному бытию личности для ученого никогда не составляет самоцели, оно «маркируется» той средой (чувственной, мыслительной, исторической, культурной), в которой «я» существует и которой определяются его поведенческие нормы, приоритеты, взгляды; общекультурный и психологический контексты при этом преобладают. И еще один момент, столь же принципиальный: анализ Чижевского основывается на онтологическом освещении явления, феномена (личности писателя, литературного героя – порой со всеми «эманациями» их духа), – одним словом, имени, а, как скажет А. Ф. Лосев, «сущность есть имя» ¹⁵.

Онтологические опоры анализа Чижевского ощущаются постоянно, сосредоточен ли он на выработке критериологии культурно-исторических эпох, обосновывает специфику художественных воплощений «философии сердца» или пишет о книжности и морализме древней украинской литературы, усматривая в них мощный генетический стимул развития полноценной национальной словесности. Даже тогда, когда он доискивается библейских и античных истоков сковородинского стиля или осмысливает свои главенствующие категории красоты и времени, то и тогда неизменным для него остается истолкование бытийной сущности явления, часто трактуемой в духе греческой философской традиции, «эллинского понимания бытия как совершенства» ¹⁶. Эллинские «всплески» заметны даже в его собственной поведенческой стилистике. Свое интерпретаторское «я» он не выводит за пределы анализа. Оно присутствует одновременно со всем его развертыванием, но находится в несколько на первый взгляд необычном состоянии – физическом и внутреннем. Оно словно «подглядывает» и «наблюдает» за другими и за самим собой «со стороны» для объективной характеристики и классификации чужих «я» Так характеризует греческий диалог С. С. Аверинцев (см.: С. С. Аверинцев, Риторика и истоки европейской литературной традиции, М., 1996, с. 23).¹⁷; прежде всего – писательского «я» в его приближенности к «чистому» (трансцендентному) сознанию.

Постепенно – мы увидим это дальше при обращении Чижевского к Сковороде, Шевченко, Гоголю, Достоевскому – происходит «послойное» выделение главного в произведении, постепенное подведение читателя к выводу о смысле созданной писателем структуры – мыслительной, чувственной и эстетической. Это тоже входит во внутреннюю задачу Чижевского: проблема читательского восприятия, которое выглядит у него как «понимание через переживание» (К. -Г. Юнг), – одна из примет его нарратологии.

Широко распахивается перед ученым духовное пространство: Россия, Украина, Германия, Польша, Чехословакия; древность, античность, средневековье, барокко корреспондируют с последующими обретениями духа, вплоть до века XIX, а потом и дальше…

Анализируя, по его же слову, мето´ду Сковороды, он обращает внимание на то, что она «ближайшим образом родственна «диалектической» мето´де античности», сутью которой является «антитетика», то есть стремление открыть в действительном бытии противоположные определения, «противоречия» ¹⁸.»Но антитетика свойственна также и христианскому мировоззрению, в частности в той его форме, которая развита апостолом Павлом. Сковорода сам вспоминает Павла после одного из антитетических сближений «безумства» («юродства») и «мудрости» (51).

Укорененные в традиции, взгляды Чижевского тоже реализуются в антиномическом континууме. Рассмотрение «я» ведется на стыках и в сопоставлениях этико-моральных, философских и прочих доказательств, чтобы тем сильнее высветилось в нем личностное, неповторимое. К экзистенции, этому «бытийному ядру личности» (К. Ясперс), Чижевский подходит с точки зрения «устойчивости», прочности индивидуального человеческого существования, критерием которого служит «онтологическая прочность «этического бытия» индивидуума» ¹⁹. Искусно, исключая любые поползновения подражать, он показывает смысл этого критерия в своем анализе символической системы Сковороды, его опыта в целом.

Ученый идет от самых что ни на есть глубинных и вечных истоков традиционных учений о сердце (Библия, Платон, схоластики), подчеркивая, что Сковорода главным считал «не его (человека. – Н. Н.)«теоретические», «познавательные» способности, а более глубокую по сравнению с ними сущность человеческого духа – «сердце». Из сердца поднимается, вырастает и мысль, и стремление, и чувствование» (44). Отсюда требование: «познай себя»,»взгляни в себя» и т. д. (47). Рассматривая «антропологию» Сковороды – основу его этики» (67), Чижевский погружается в самые недра духа. Он проводит параллель с античными философами (Филон), отцами церкви (Григорий Нисский), с немецкими мистиками, подобно которым Сковорода различает в человеке «два существа» – «настоящего», «правдивого» человека и «телесного», «плотского». «Не придавая слову «сердце» эмоционалистического оттенка, – полагает он, – Сковорода в этом учении все же преодолевает односторонний рационализм современной ему психологии. «Сердце»… для Сковороды является понятием внесознательным (скорее «над -сознательным», чем «под -сознательным»)». «Он рисует это внесознательное не низшим в сравнении с сознательной психической жизнью, а высшим и более глубоким… не источником… «темных» сил, а средоточием всего доброго и светлого, не как слепую силу, а скорее как провидческую и пророческую» (68 – 69).

Влиянием провидческой и пророческой силы «сердца» в сковородинском понимании можно объяснить и то, что Чижевский сам воспринял от своего великого предшественника:

1. Дмитро Чижевський, Íсторiя украïнськоï лiтератури. Вiд початкiв до доби реалiзму, Тернопiль, 1994.[↩]
2. Примеры такого рода содержательных дискуссий: Г. Грабович, До iстрорiï украïнськоï лiтератури; Ще про «неiсторичнi) нацiï «неповноï» лiтератури. – В кн.: Г. Грабович, До iстрорiï украïнськоï лiтератури, Киïв, 1997; С. Козак, Íсторiософський аспект у дослiдженнях Дмитра Чижевського. – В кн.: «Украïнська Вiльна Академiя Наук у США. Науковий збiрник (1945 – 1950 – 1995)», IV, Нью-Йорк, 1999.[↩]
3. Д. Чижевський, Життεпис. – «Фiлософська i соцiлогiчна думка», 1990, N 11, с. 29.[↩]
4. Цит. по: В. В. Янцен, Дмитрий Чижевский в Германии (из архивов Галле). – «Философская и социологическая мысль», 1992, N 12, с. 86.[↩]
5. См.: Роман Якобсон, Работы по поэтике, М., 1987, с. 75, 77, 79 и др.[↩]
6. Роман Якобсон, Работы по поэтике, с. 54.[↩]
7. См.: Ян Мукаржовский, Традиция формообразования; Смысловое построение и композиционная основа эпики Карела Чапека. – В кн.: Ян Мукаржовский, Структуральная поэтика, М., 1996, с. 322, 355.[↩]
8. Письмо Д. Чижевского Яну Мукаржовскому от 17.11.1936 г. о работе над текстами чешского романтика К. -Г. Маха и статьей о Пушкине для «Slavische Rundschau». – Pamätníku národního písemnictví (Literární archiv), Прага. Фонд А. Л. Бема, N 34/43, с. 66/86 (на нем. яз.).[↩]
9. Письмо Д. Чижевского Яну Мукаржовскому от 13.06.1945 г. – Там же (на нем. яз.).[↩]
10. Д. Чижевский, К проблеме двойника у Достоевского. – «Философская и социологическая мысль», 1994, N 5 – 6, с. 53.[↩]
11. Там же, с. 54.[↩]
12. Т. Гундорова, Проявления слова, Дискурая ранвього украШського модертзму. Постмодерна гатерпретащя, Львiв, 1997, с. 38.[↩]
13. «Методологический плюрализм заслуживает самого пристального внимания. Потому что он разрывает с «одноэтажным строением науки просвещения» (Д. Чижевський, Льогiка, Конспект лекцiй, прочитаних у Вищому Пед. Íнститутi iм. М. М. Драгоманова у Празi, Прага, 1924, с. 213). Это рукописное издание (331 стр., литографировано в 100 экз.) хранится в Slovanská knihovna pŕi NK &Cgrave;R (Славянская библиотека, Прага).[↩]
14. Л. Колобаева, От временного к вечному. Феноменологический роман в русской литературе XX века. – «Вопросы литературы», 1998, N 3, с. 134.[↩]
15. А. Ф. Лосев, Философия имени, М., 1990, с. 152.[↩]
16. Для греческой философской традиции «прекрасное» – вовсе не «эстетическая ценность», но скорее, по слову Плотина, «цветение бытия»: саморазвертывание вовне плотной бытийственной самососредоточенности» (С. Аверинцев, Поэтика ранневизантийской литературы, М., 1997, с. 41).[↩]
17. [↩]
18. Д. Чижевський, Нариси з iсторiï философiï на Украйп, Киïв, 1992 (Виправлене видання, Перше видання: Прага, 1931), с. 50. Далее страницы этого издания указываются в тексте.[↩]
19. Д. Чижевский, К проблеме двойника у Достоевского, с. 62.[↩]