№2, 1958/Обзоры и рецензии

Вопросы истории советской литературы в «Ученых записках» педагогических институтов

В рецензии рассматриваются статьи, помещенные в 1956 – 1957 годах в «Ученых записках» Балашовского, Бийского, Ишимского, Красноярского и Магнитогорского педагогических институтов. В этих пяти сборниках напечатано тринадцать статей по истории русской советской литературы. Очень показательным является то, что сборники трех институтов – Балашовского, Бийского и Ишимского – вышли первыми выпусками.

Общепризнанным завоеванием советской литературы справедливо считается изображение главного героя истории – советского народа. Героический образ народа, запечатленный лучшими художниками слова, и привлек внимание периферийных литературоведов. В указанных выпусках «Ученых записок» в этом аспекте рассматриваются «Железный поток» А. Серафимовича, «Тихий Дон» М. Шолохова, «Первая Конная» Вс. Вишневского, «Последний из удэге» А. Фадеева.

Статья Н. Шарапкова «Образ революционного народа в романе А. Серафимовича «Железный поток» 1 – не первая работа о классическом произведении нашей литературы. Автор статьи не только попытался установить место романа в «развитии советского революционно-героического эпоса», но и конкретно разобраться в том, как писатель изобразил массу, каким выглядит народ в изображении художника. Вместо общих рассуждений, чем грешат многие работы о «Железном потоке», выданной статье говорится о средствах и приемах художественного обобщения. Тут рассмотрены и эпизодические образы представителей массы, и общий «портрет» таманцев, и своеобразная речь массы – словом, «различные элементы, в совокупности дающие один многосторонне характеризуемый образ массы» (стр. 144). Правда, статья Н. Шарапкова не лишена недостатков, главный из которых состоит в том, что она не стала в полном смысле историко-литературным, исследованием. Вместо сопоставления «Железного потока» с повестями А. Малышкина, Вс. Иванова, Л. Сейфуллиной, Б. Лавренева в идейно-художественном плане автор по установившейся дурной традиции просто объявляет названных писателей «уклоняющимися в сторону ложной романтизации стихийности» (стр. 139). Благодаря этому из числа предшествующих роману произведений оказываются устраненными и «Падение Дайра», и «Партизанские повести», и «Ветер».

Этот недостаток в известной степени присущ и статье М. Савченко «Первая Конная» Вс. Вишневского. Подробно и умело разбирая первую зрелую пьесу талантливого драматурга, сообщая интересные сведения из ее творческой истории, М. Савченко2 словно забывает сопоставить пьесу с предыдущими драматическими произведениями советских драматургов, особенно с драматургией периода гражданской войны. Правда, в статье упомянуты «Шторм», «Любовь Яровая», «Бронепоезд 14 – 69», «Разлом», но одно упоминание не позволяет установить место и значение «Первой Конной» не только в советской литературе, но и в творчестве самого Вс. Вишневского. А ведь если бы автор рассмотрел своеобразие сюжета и конфликта указанных пьес, он смог бы убедительно доказать, как драматург, опираясь на опыт всей предыдущей литературы, от «Первой Конной» закономерно пришел к лучшей своей пьесе – «Оптимистической трагедии».

Заслуга же М. Савченко прежде всего заключается в конкретном и добросовестном анализе содержания и формы произведения в их единстве. В этом плане автор статьи главным образом интересуется созданием образа народа, Советской армии в таком специфическом жанре, как драматическая эпопея.

Автор статьи о «Первой Конной» правильно применил положение Белинского: «Точно так же, как бывает драма в эпопее, бывает и эпопея в драме». М. Савченко интересует жанр пьесы не сам по себе, а то, как этот жанр служит раскрытию главного героя произведения – «образа Советской армии». В этих целях он рассматривает не только композицию, но и строй языка пьесы. Статья М. Савченко производит хорошее впечатление как своими свежими мыслями, так и манерой изложения.

Эпопее М. Шолохова «Тихий Дон» посвящены две статьи В. Васильева: «Историческая правда в «Тихом Доне» М. Шолохова» и «Идейная основа «Тихого Дона» М. Шолохова и образ Григория Мелехова» 3. Наиболее ценной стороной первой статьи следует признать исследование исторических источников, которые использованы в знаменитом романе. В то же время автор статьи показывает, насколько М. Шолохов критически и творчески пользовался материалами о гражданской войне на Дону. Благодаря этому автор статьи дает убедительное обоснование глубокой историчности романа «Тихий Дон».

Но на основании этого же материала В. Васильев делает и неверный вывод. Ему хотелось доказать не только историчность произведения М. Шолохова, но и мысль о том, что оно является историческим романом в буквальном смысле слова. Исходя из этого неверного вывода, автор статьи в одних случаях сетует, что в романе нет того-то и того-то, в других, наоборот, привлекает текст романа в качестве иллюстраций к трудам по истории донского казачества. Так, В. Васильев упрекает писателя за то, что «в «Тихом Доне» не освещена деятельность Серго Орджоникидзе, который сыграл большую роль в борьбе с контрреволюцией на Дону и в становлении Советской власти» (стр. 60).

Неправомерно рассматривая «Тихий Дон» как исторический роман, В. Васильев удивляется, что в работах об исторической советской прозе он не находит этого романа рядом с «Петром I» и «Емельяном Пугачевым». А ведь причину этого понять совсем нетрудно: в данных романах изображены не только исторические события, но и исторические деятели в качестве главных героев. Не потому ли автор статьи здесь умалчивает о Григории Мелехове – центральном образе романа? Ведь если с критиком согласиться, то к жанру исторического романа следует отнести «Жизнь Клима Самгина», да и многие другие произведения советской литературы. Но стоит ли запутывать ясный вопрос?

Ложный тезис В. Васильева еще более пагубно сказался на его второй статье – «Идейная основа «Тихого Дона» М. Шолохова и образ Григория Мелехова». Не говоря уже о том, что в ней имеется ряд повторений, эта статья ничего принципиально нового в изучение «Тихого Дона» не вносит. В предыдущих работах (И. Лежнева, Л. Якименко) выяснена «идейная основа» романа, и пора бы уже перейти к конкретному выяснению того, какими средствами М. Шолохов создал «портрет» донского казачества. Между тем и персонифицированные образы романа В. Васильев рассматривает как иллюстрации к историческим фактам: «Образы Пантелея Прокофьевича, Дуняшки выражают социальную сущность двух поколений среднего казачества» (стр. 107). (Курсив мой. – М. М.). И никакой попытки разобрать образы с художественной стороны! Правда, автор безапелляционно утверждает, что образ Штокмана «недостаточно художественен» (стр. 112). Но это никак не доказано. А может быть, он вполне художественный и правдивый образ, если к нему подойти не как к одному из главных персонажей, а как к эпизодическому образу? Ведь В. Васильев сам говорит, что «наиболее восприимчивым учеником Штокмана является Кошевой». Возможно, в этом и заключается его роль в романе, сходная с ролью Гаранжи в судьбе Григория.

В этой статье В. Васильев все внимание сосредоточил на образе Григория Мелехова. Казалось бы, здесь-то исследователь и должен был сказать новое слово, но – увы! – в ней ничего нового нет. Автор говорит об индивидуализме героя, о его противоречиях, об отношении героя к семье и хозяйству, но забывает о бесспорной истине: о том, что трагедия Григория определена его разрывом с народом. Не сумев понять роли народа в романе, В. Васильев не объяснил жанра романа и глубоко поучительного смысла образа Мелехова. Как ни досадно, но мы вынуждены сказать, что во второй статье В. Васильева новыми являются одни только ошибки. Безусловно, одобрения заслуживает попытка автора проследить сложные взаимоотношения Григория с Аксиньей и Натальей, но никак нельзя согласиться с теми выводами, которые он при этом делает. Читатель с большой симпатией относится к образу Аксиньи, сочувствует ее безрадостной жизни в доме мужа. В. Васильев же ее поступки объясняет «экономической зависимостью от мужа» (стр. 131), а естественные стремления героини к счастью он квалифицирует как «гипертрофированную чувственность, сластолюбие» (стр. 131).

Во что бы то ни стало автор статьи хочет отыскать «социальную сущность» вслед за Аксиньей и у Натальи. Он пишет: «Шолохов показывает Наталью и Аксинью в социальном плане, в историческом аспекте развития женского самосознания. В этом смысле сознание Аксиньи, порвавшей с косным укладом жизни, является более передовым, чем сознание Натальи» (стр. 135). Впрочем, тут же утверждается: хотя сознание у Аксиньи более передовое, Наталья в нравственном отношении все же выше Аксиньи. Догадываясь, что концы с концами не сходятся, автор статьи вдруг говорит: «В образе Аксиньи воплощена только начальная форма развития женского самосознания; более совершенная его форма выражена, напр., в образе Виринеи» (?!) (стр. 133).

Беда еще в том, что подобный разбор женских образов по замыслу автора должен полнее раскрыть характер Григория. «Григорий чувствовал себя с Аксиньей спокойней, сильнее душевно. В периоды сближения с ней из двух разладов оставался только один: идеологический» (стр. 136) (Курсив мой. – М. М.). И зачем все эти лжеученые рассуждения? Ведь даже неискушенный читатель видит, что Григорий любит Аксинью и не любит Наталью, хотя обе они воспитаны в одной среде, принадлежат к одному сословию.

С некоторыми еще неизжитыми недостатками методов литературоведческого анализа мы встречаемся и в статьях красноярского литературоведа Б. Беляева4: «Предпосылки возникновения темы революции и гражданской войны в творчестве А. А. Фадеева» и «Из творческой истории романа «Последний из удэге» А. А. Фадеева». В его статьях содержится ряд ценных моментов: автор сообщает некоторые новые факты о деятельности Фадеева на Дальнем Востоке, подробно освещает события гражданской войны и их отражение в фольклоре и в творчестве писателей вплоть до наших дней. Кое-что новое сказано об истории романа А. Фадеева.

Однако Б. Беляев ограничивается сопоставлением романа «Последний из удэге» с другими книгами по какому-то областническо-географическому принципу. Автор даже не пытается сравнить произведения по их стилю, по силе изобразительности. Поэтому ему очень легко было сделать такой вывод: «… Несмотря на усилия многих писателей, работавших над освещением темы гражданской войны на Дальнем Востоке, никому из них не удалось в то время создать значительное, этапное для развития этой темы художественное произведение» (стр. 140).

Стремясь «расчистить» для А. Фадеева дорогу к дальневосточной теме, Б. Беляев выпустил из виду, что раньше «Последнего из удэге» именно на этом материале написана книга, которую можно назвать этапным произведением не только в разработке дальневосточной темы, а и для всей советской литературы. Это – «Разгром» А. Фадеева. Но и до «Разгрома» советские писатели создали значительные произведения о гражданской войне в Сибири и на Дальнем Востоке. Жаль, что Б. Беляев сбросил со счетов и «Два мира» В. Зазубрина, и «Партизанские повести» Вс. Иванова, и «Виринею» Л. Сейфуллиной.

Ранее рассмотренные статьи мы упрекали за неумение показать историко-литературные связи. В статьях Б. Беляева перечисляется много книг современников А. Фадеева. Но почти все они нужны здесь для того, чтобы решительно раскритиковать их – и только за то, что их авторы не похожи на А. Фадеева. Посмотрите: «Фадееву не мог быть идейно близок в то время и А. Малышкин»; «Не могли удовлетворить Фадеева и идейные позиции А. Неверова»; «Во многом неприемлема для Фадеева была и идейная трактовка революционных событий у Вс. Иванова».

Безусловно, в 20-е годы взгляды А. Фадеева и названных писателей далеко не во всем совпадали, но это не дает основания для подобных противопоставлений. Особенно наглядно ошибочность этого принципа обнаружилась в отношении к повести Вс. Иванова «Бронепоезд 14 – 69». Если произведения других авторов не являются «дальневосточными» и потому не столь интересуют В. Беляева, то «Бронепоезд» – чуть ли не единственное крупное произведение, действие которого происходит на Дальнем Востоке. Но критик, не считаясь с объективными фактами, хочет сказать, что первое слово здесь принадлежит А. Фадееву. А так как Вс. Иванов осмелился это сделать раньше, то повесть «Бронепоезд» всячески умаляется.

«Правильно ли отражает эта повесть гражданскую войну на Дальнем Востоке?» – задает вопрос Б. Беляев. Чтобы склонить читателя к отрицательному ответу, он прежде всего заявляет, что автор повести не был участником войны на Дальнем Востоке (ведь он дошел всего лишь до Читы!).

В «Бронепоезде» нет подлинных лиц, руководивших партизанским движением на Дальнем Востоке, – вот следующий аргумент Б. Беляева. Но ведь этот же «недостаток» налицо, и в «Разгроме», и в «Последнем из удэге». Сам же автор статьи говорит, что Петр Сурков и Алеша Маленький – герои вымышленные, и не упрекает А. Фадеева за то, что он не изобразил ни Лазо, ни Губельмана. Критик явно недоволен даже тем, что изображенный Вс. Ивановым город не похож на знакомый ему, Б. Беляеву, Владивосток, что и горы-то не те, и море не похоже на море, да и ивановские партизаны «окают»… На все эти мелочи можно было бы и не обращать внимания, если бы автор, пользуясь подобными аргументами, не сделал такого вывода: «Отойдя от конкретно-географического (?) изображения Приморья и Дальнего Востока, Вс. Иванов в известной степени нарушил это важное требование социалистического (и не только социалистического!) реализма» (стр. 97).

В повести Вс. Иванова, безусловно, есть недостатки (видимо, поэтому он и переработал ее). Но критик о них-то почти и не говорит. Дело не в том, что Пеклеванов не похож на Лазо или Губельмана, а в том, что он не был глубоко и всесторонне обрисован. Очевидно, поэтому в последнем издании повести (Детгиз, 1957) Вс. Иванов внес изменения в образ Пеклеванова, и от этого сильно выиграл один из первых образов коммуниста в нашей художественной прозе.

В заключение хочется остановиться еще на одном виде аргументации Б. Беляева. Он не только «расчищает» дорогу А. Фадееву, но и, завладев им, превращает его в своего «союзника». Так, например, критик утверждает, что Фадеев «видел существенные недостатки повести, и он во всех своих произведениях старался преодолеть и исправить ошибки Вс. Иванова» (стр. 99). До сего времени мы думали, что писатель сам исправляет свои ошибки (Вс. Иванов – свои, А. Фадеев – свои). Но главное-то в том, что Фадеев в первую очередь учился на сильных сторонах творчества Вс. Иванова, а также учился и на его ошибках. Во всяком случае, незадолго до смерти он в письме к Вс. Иванову в 1955 году назвал повести «Партизаны» и «Бронепоезд»«классическими явлениями советской прозы». В том же письме он писал:

«В наши дни, когда вполне справедливо и с пользой для литературы пишут о влияниях тех или иных классиков на нашего брата, напрасно забывают о преемственности поколений советских писателей… Да, мы учились у первых советских писателей, предшествовавших нам, – мы вас любили, увлекались, зачитывались вами. Я мог бы сказать, что вы проторили нам дорогу…

И сегодня, благодарный и счастливый, я обнимаю тебя как одного из первых своих учителей-«5 (Курсив мой. – М. М.).

Заканчивая разговор о статьях Б. Беляева, хочется еще раз подчеркнуть: тот, кто желает возвысить одного писателя за счет умаления всех других, невольно обедняет советскую литературу.

Следует помнить о «преемственности» и в нашей литературной науке. Если бы В. Васильев опирался на лучшее в работах своих предшественников о «Тихом Доне», а Б. Беляев – на предыдущие работы о Фадееве, то они, вероятно, смогли бы сказать больше нового и интересного, нежели сказали.

Какие положительные результаты дает внимательное отношение к достижениям своих коллег, можно показать на примере статьи В. Ракова «Из истории создания поэмы Маяковского «В. И. Ленин» 6. В. Раков прекрасно знает, что о поэме Маяковского написано немало хороших работ; с авторами одних из них он соглашается, с другими спорит, и поэтому не оказывается в положении человека, вторично открывшего Америку. Именно опираясь на достижения предыдущих исследователей, В. Раков и «сумел написать ценное исследование о произведении Маяковского.

В. Раков приоткрыл дверь в мастерскую большого художника слова и показал новые стороны его творчества. Любовно и бережно сравнивает исследователь черновые и беловые, опубликованные и неопубликованные страницы знаменитой поэмы о вожде. И эта черновая работа увенчалась успехом. Некоторые находки В. Ракова интересны не только специалистам, но и всем любителям литературы.

При этом автор не ограничивается собиранием фактов, но и делает важные выводы об особенностях мастерства поэта, о его высокой требовательности к себе.

Вторая половина работы В. Ракова посвящена исследованию первых публикаций поэмы в СССР. Он установил, что до отдельного издания поэмы многочисленные ее отрывки появлялись не только в Москве, Ленинграде и некоторых крупных городах европейской части Союза, но и в городах Сибири, Урала. Эти новые факты красноречиво говорят об огромной популярности поэмы Маяковского как истинно народного произведения.

Статьи, опубликованные в «Ученых записках», позволяют сделать вывод, что некоторые из них представляют несомненную научную ценность. Но вместе с тем следует сказать, что научным силам периферии надо помочь в организации обсуждения их трудов, а также в рецензировании и редактировании рукописей, благодаря чему они могут быть избавлены от многих досадных ошибок.

  1. »Ученые записки Ишимского гос. пединститута», т. 1, Ишим, 1956. []
  2. »Ученые записки Балашовского гос. пединститута», т. 1, историко-филологическая серия. Балашов, 1956. []
  3. »Ученые записки Магнитогорского гос. пединститута», вып. IV. Магнитогорск 1957. []
  4. «Ученые записки Красноярского гос. пединститута», т. VII. Кафедра литературы. Кафедра русского языка. Красноярск, 1957.[]
  5. Полностью письмо напечатано в журнале «Октябрь», 1957, N 6. Процитированные же слова впервые опубликованы в «Литературной газете» 12 марта 1955 года.[]
  6. .»Ученые записки Бийского гос. пединститута», вып. I. Бийск, 1957.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №2, 1958

Цитировать

Минокин, М. Вопросы истории советской литературы в «Ученых записках» педагогических институтов / М. Минокин // Вопросы литературы. - 1958 - №2. - C. 198-202
Копировать