№11, 1967

Воинствующий гуманизм советской литературы

Пятьдесят лет – рубеж, когда человек испытывает естественное желание подвести серьезные, «взрослые» итоги прожитому, здраво и честно ответить себе на вопросы, так ли, как надо, жил и как жить дальше, чтобы в конце отпущенных сроков не обидно было оглянуться назад…

Для страны, для ее культуры пятьдесят лет – это куда меньше, чем для отдельного человека. Но тоже ведь немало. А если учесть невиданно быстрый и все убыстряющийся ход истории, то и просто много. Народы не знают старости, однако полвека есть полвека: за такой промежуток времени жизнь и прежде успевала измениться кардинально, не говоря уже об изменениях, начало которым положил Октябрь. Кто не ослеплен окончательно враждой к коммунизму, видит сам, кем мы были и кем стали, а слепцы – слепцы не увидят даже солнца.

Дорога, которую мы выбрали пятьдесят лет назад, продолжается; движение по ней необратимо и неостановимо. Наш юбилей – добрый повод, не задерживаясь у вехи, подумать еще раз о прожитом и пережитом, о сделанном и накопленном.

Достаточно давно осталась позади пора наивных ожиданий («вот-вот появится еще один, советский Лев Толстой») и ученической арифметики («где больше крупных писателей – у нас или на Западе?»). Вполне ясно, что складной метр и канцелярские счеты – инструменты, неприменимые для анализа искусства. Но никто не сможет отрицать того, что советская литература обозначила собою эпоху в художественном развитии человечества. Взятый в больших линиях развития, полувековой опыт нашей литературы поражает воображение и своей многогранностью, и своей цельностью.

Горный массив возникает не сразу, сегодняшние очертания приобретает постепенно. Но он един, ибо едина логика его образования, наращивания все новых и новых его пластов. С самых различных сторон мы вправе рассматривать целостный массив советской художественной культуры (строго исторические этапы ее «биографии», многонациональный состав, связи с тем, что ей предшествовало, и с тем, что ее окружает на нынешней карте мирового искусства…), но исходной точкой зрения будет, пожалуй, одно – новый Человек.

Традиции революционного гуманизма нового общества и рожденной им новой литературы, их непрерывность и постоянное обновление – вот главная тема этих моих заметок…

1

Не следует повторять весьма частой ошибки – пытаться дать подробный перечень нравственно-психологических качеств человека, возводимого в «представителя», «тип», в «идеал» эпохи, «Человек Возрождения», «буржуазный человек», «социалистический человек» – все это разумные, правомерные понятия, если толковать их как систему, а не сумму свойств. Просто назвать какую-либо нравственно-психологическую черту вовсе еще не значит раскрыть тем самым ее подлинное содержание.

Общечеловеческие свойства, общечеловеческая мораль существуют, но лишь в определенных социально-исторических проявлениях. И если упрощенчеством было бы полагать, будто каждая эпоха изменяет психологическую «структуру души» человека таким образом, что предшествующая якобы полностью перечеркивается во имя последующей, то еще худшим упрощенчеством, еще большим отходом от истины было бы неумение или, что совсем плохо, нежелание понять существенное различие их исторического содержания.

Явно малая плодотворность, схематические издержки многих наших дискуссий о положительном герое объясняются, по-моему, именно привычкой, стойкой привычкой конструировать идеал человека вне реальной практики исторически-реальных людей, когда говорили не о людях, а об абстрактных «чертах».

Однако же неверный, плоский подход к проблеме вовсе не отменяет самое проблему. В конце концов, если мерить вещи большими масштабами, разве литература более всего не озабочена тем, чтобы художественно открыть нам именно «тип эпохи»?

Я имею в виду, разумеется, не какой-то один литературный персонаж. Жизнь всегда была слишком многообразна, чтобы ее можно было уложить в рамки единственного образа. Ни Гамлет, ни Фауст не охватили собою всю современную им действительность. Но в каждом большом художественном образе, будь он эпически развернут или лирически концентрирован, реалистичен до мельчайших подробностей или целиком и полностью символичен, есть те стороны, особенности, элементы, осознавая которые мы вправе прийти к понятию «тип эпохи». Искусство, в отличие от социологии и философии, дает нам не «выжимку», не квинтэссенцию, а непосредственное многообразие человеческого бытия, но о глубине искусства и о его новаторстве судят не столько по живости деталей, сколько по тому, какую «доминанту» Человека оно открывает и утверждает.

Именно здесь наша литература сказала наиболее весомое новаторское слово.

В чем же сущность нового гуманизма, пафосом которого обогатила мир советская литература?

Сегодня не редкость – и в некоторых критических и публицистических статьях, и в художественных произведениях – такие примерно декларации: в добрых или отрицательных поступках, чувствах, стремлениях людей (а стало быть, и литературных персонажей) воплощаются определенные жизненные обстоятельства, посему нельзя хвалить или винить только самого человека; его свободная воля ограничена, тем самым ограничена и мера его ответственности; человек не всегда способен быть таким, каким желает. Что ж, в подобной точке зрения есть немало здравого и, на мой взгляд, плодотворного для реалистического искусства, – не говорю уже о том, как естественна подобная реакция на субъективистские, волюнтаристские представления.

Коммунисты хорошо понимают, что «если характер человека создается обстоятельствами, то надо, стало быть, сделать обстоятельства человечными» 1. Но коммунисты не ставят точку там, где должна стоять запятая. Авторы «Святого семейства», откуда взята приведенная цитата, в данном месте работы излагают этические принципы просветителей-материалистов XVIII века; они показывают то, что в их учении было непреходящим, а в дальнейшем подчеркивают его недостаточность.

Кто, как не сам человек, не реальные люди, Преследующие исторически-реальные свои цели, изменяют обстоятельства, делают их человечными? Исторические обстоятельства не существуют вне общественной практики, они – ее результат, а не внешняя рамка. «Штирнер» полагает, – читаем мы дальше в «Немецкой идеологии», – что коммунистические пролетарии, которые революционизируют общество и ставят отношения производства и форму общения на новую основу, – а такой основой являются они сами в качестве новых людей, их новый образ жизни, – что эти пролетарии остаются «прежними»…»Прежними» они остались бы только в том случае, если бы стали… «искать вину в самих себе»; но они слишком хорошо знают, что лишь при изменившихся обстоятельствах они перестанут быть «прежними»; и поэтому они проникнуты решимостью при первой же возможности изменить эти обстоятельства. В революционной деятельности изменение самого себя совпадает с преобразованием обстоятельств» 2.

Человек нового, социалистического мира – это прежде всего преобразователь обстоятельств, действенный гуманист. При этом, по объективным законам социалистической революции, освобождение человека оказывается одновременно освобождением народа, трудящихся масс. Революция становится подлинным, прочным, коренным интересом этих масс, а социальное освобождение народа – необходимой и самой глубокой предпосылкой того, «чтобы человек мог стать человеком не только в мышлении, в сознании, но и в массовом бытии, в жизни» 3.

Сегодня кажутся просто наивными утверждения, будто дооктябрьская литература не знала положительных героев. Однако лишь победоносная борьба народа за социальное освобождение практически неоспоримо доказала возможность преобразования обстоятельств. И здесь неоценимо значение той литературы, которая свободно и сознательно стремится «слиться с движением действительно передового и до конца революционного класса» 4, которая свободно и сознательно участвует в завоевании им победы, имеющей всенародный и общечеловеческий смысл.

Перелистаем некоторые важные страницы истории советской литературы…

2

Гигантское потрясение основ, колоссальный сдвиг почвы, благодаря которому рухнуло казавшееся вечным здание старой жизни, – с ощущения этого катаклизма, можно сказать, началось освоение искусством темы революции. Новое искусство не просто фиксирует происшедшее. Характернейшая особенность литературы первых послеоктябрьских лет в том, что она концентрирует, особенно в лирике, победоносный взлет энергии освобождающегося народа, доносит до нас идею возможности преобразования обстоятельств, идею исторического творчества.

Да, наиболее ярко, эмоционально-страстно действовали на читателя образы бури, ветра, пожара, в огне которого сгорает старый мир, Сходная у многих поэтов символика, конечно, не случайна.

Ломая кольцо блокады,

Бросая обломки ввысь,

Все вперед, за грань, за преграды

Алым всадником – мчись!

Сквозь жалобы, вопли и ропот

Трубным призывом встает

Твой торжествующий топот,

Над простертым миром полет.

 

Ты дробишь тяжелым копытом

Обветшалые стены веков,

И жуток по треснувшим плитам

Стук беспощадный подков.

Так обращается В. Брюсов «к русской революции».

Стремительно красные кони летят.

У красных коней гривы пенно-багровы.

Подковы у них пламенеют, блестят,

и красными искрами сыплют подковы.

 

В стране красным полымем взмыли огни.

Зажгли всю страну эти красные кони.

Как буря, безудержно мчатся они –

восторг мятежа и тревога погони.

 

Все громче, отчетливей топот подков.

В грядущее врезались искры, как стрелы,

и рушатся в бурю устои дворцов,

бушует пожар, охватив все пределы.

Это в унисон русской революционной поэзии говорит Егише Чаренц.

А с Украины в могучий хор вплетаются голоса В. Чумака, автора «Запева», В. Эллана-Блакитного, сурового певца «Червонных зорь», П. Тычины, в знаменитом «Плуге» которого тоже возникает образ «огненного коня» и ветра, могучей стихии:

Ветер.

Не ветер – буря!

Дробит, ломает, с землей вырывает…

А в далеком Самарканде славит красное знамя справедливости С. Айни. Оно

…горами и полями

прошло, как пламя,

сожгло богов, что в страхе нас держали,

и их скрижали.

Мир старый, тот, что создан был веками,

разрушен нами…

Романтическая велеречивость? Пафосная расплывчатость? Одностороннее воспевание разрушительной стихии?

С годами следует становиться умудреннее.

Не слишком ли много упреков в «стихийности» предъявлялось – задним числом – поэзии и прозе первых послеоктябрьских лет?

Картина литературы того времени была очень сложной, поскольку и «поток стихий», и отношение к нему были весьма неоднородными. Появлялось немало произведений, пронизанных более или менее отчетливым страхом их авторов перед революцией: отсюда – пожар революции объявлялся огнем неправедным, ее бури – разгулом «звериных» начал. Не обошлось и не могло обойтись без произведений, отмеченных чисто внешним восприятием «хаоса» изменяющейся (куда? в какую сторону? – нам неясно, и не нам, мол, пока судить…) действительности. Создавались ложные схемы «функционирующих» людей, «кожаных курток» без души и сердца. Но разве все это относится, скажем, к малышкинскому «Падению Дайра»? Разве «Голый год» Б. Пильняка и «Ветер» Б. Лавренева – это одно и то же по направлению мысли, хотя произведения кое в чем сходны по стилистике?

Мы с большим вниманием прослеживаем эволюцию изображения бушующего моря, стихии народных масс – эволюцию, ведущую к постижению действительных, объективных исторических закономерностей борьбы этих масс (сравните разные варианты «России, кровью умытой» А. Веселого или «Партизанские повести» Вс. Иванова и его пьесу «Бронепоезд 14 – 69»). Но, право же, мы не сможем понять эту эволюцию, говоря о роли стихийности в борьбе тех лет, если не разберемся поглубже в характере этой стихийности. Никто не выступал против отрицательных сторон стихийности решительнее и основательнее, чем Ленин. Но никто другой не проник столь глубоко, как он, в историческую диалектику стихийности и сознательности. Ленин писал: «…стихийность движения есть признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости…» 5

Подъем общенародной «стихии» был реальностью революционной действительности, реальностью Октября как праздника освобождения трудящихся. К. Федин очень точно сказал о В. Шишкове: «Он написал «Ватагу» с той безудержной широтой кисти, которая соответствует безудержности событий, ею изображенных…» Образец «романтической формы выражения правды жизни», правды «невиданного переворота в жизни, в быту, в сознании людей» видел Александр Фадеев в «Партизанских повестях» Вс. Иванова.

Изображая «буйство стихий», советская литература в то же время показывала, как партия вносит в борьбу организующее начало. Литература вслушивалась в музыку революции. И слышала ее, и выражала.

А музыка – это уже не хаос.

«Двенадцать» Блока построены на чередовании разухабистой частушки и ритма четкого «революцьонного шага»; в яростный порыв «красных волков» тихоновского «Перекопа», в кипение его «Орды» и «Браги» вплетался мотив созидательной цели, выраженный эпиграфом (из Баратынского): «Когда возникнул мир цветущий из равновесья диких сил…»; сквозь «горы горя» звал вперед, в еще неведомый, но реально достижимый «солнечный край непочатый» Маяковский в знаменитом «Левом марше».

Перед нами, если угодно, комплекс новой веры широчайших народных масс, одушевленных задачей построить новый мир, в котором «кто был ничем – тот станет всем». Конечно, вера – еще не план работы, но эта вера не была и очередной иллюзией народных масс, очередным «благим пожеланием»; у нее было реальное социально-историческое обоснование – революционный рабочий класс, сила, способная, по объективной логике своего общественного бытия, объединить вокруг себя народ, поднять его на победоносную борьбу. Конечно, перспектива жизни еще не обретала конкретных очертаний, в «структуре души» становящегося нового человека было немало незрелого, отмеченного, в частности, детской болезнью «левизны», но удивляться надо не этому, а тому, какой наблюдательной, диалектичной оказалась его мысль и его чувство.

Ни в коей мере не хочу я представлять период 20-х годов порой всеобщего согласия, этакого бесконфликтного «единопоточия». Наоборот, это было время острой, бескомпромиссной борьбы. Отчетливый критерий: кто не с нами, тот против нас, – властно вторгался и в эстетику и в этику эпохи. Не приняв во внимание данного обстоятельства, нельзя ничего понять в гуманистическом содержании образа героя того времени. Было бы смешно – как смешно всякое доктринерство людей, крепких задним умом, – понимая историческую неизбежность возникновения такого критерия, «здраво» отмечать его «теоретическую» недостаточность. Гораздо плодотворнее раскрыть его гуманистическое содержание, революционно-гуманистическое содержание.

Советская литература тех лет – это громадный фронт воспламененной революцией поэзии, от «Главной улицы» Д. Бедного до «Высокой болезни» Б. Пастернака, это пошедшая в бурный рост проза, сплетавшая, порой причудливо, романтический пафос и остроту реалистически схваченных деталей жизни (А. Серафимович, И. Бабель, Вс. Иванов, Д. Фурманов, А. Неверов, Л. Сейфуллина и другие создали значительнейшие свои книги в начале 20-х годов, – не забудем об этом!).

Каждый серьезный художник был индивидуален; приходя в литературу, он приносил собственный жизненный опыт, оригинальные краски таланта. Стилистика «Железного потока» и «Конармии» романтически колоритна и совершенно особая в каждом случае. Детализирующе-бытовая «Виринея» Л. Сейфуллиной вроде бы начисто лишена точек соприкосновения с «геометрической точностью»»Городов и годов» К. Федина. Но, видя, чувствуя, понимая различия, иногда существенные и в идейно-нравственном отношении, не забудем и общего. Безусловно, нельзя отрицать принципиального значения фурмановского «Чапаева» для развития реализма нашей литературы, для более глубокого осознания ею движущих сил революции. Но Д. Фурманов и, скажем, А. Веселый, эстетически споря друг с другом, не являются непримиримыми антиподами. Их спор – это спор людей, делающих одно дело.

Я коснулся начального этапа советской литературы не в историко-литературных целях. Моя задача в другом – в том, чтобы показать истоки нашего гуманизма (они – в характере социалистической революции), его принципиальные основы (практическая действенность, отчетливая классовость оценок), верность которым наша литература пронесла сквозь все дальнейшие этапы стремительно двигавшегося времени.

3

Существенно важно понять, что верность советской литературы основополагающим принципам революционного гуманизма вовсе не сводилась к простому их повторению в изменившихся условиях общественной жизни. Наша история не только подтверждала, но обогащала, развивала эти принципы.

Между прочим, многие несправедливые упреки, которыми грешит вульгаризаторская критика, объясняются ее неспособностью посмотреть на вещи диалектично, уловить реальную диалектику в самих жизненных процессах. Так, в свое время возникали слишком размашистые обвинения в том, что в период нэпа чуть ли не все писатели растерялись, «запаниковали», отступили от завоеванного революцией, хотя паникеров и отступников было куда меньше, чем писателей, серьезно думавших над сложностями этого трудного этапа борьбы.

С преодолением известного рода иллюзий и сомнений, приобретавшим подчас обостренно-драматические формы, шли к постижению истины – причем неодинаковыми путями – многие честные, преданные революции художники. Их революционный оптимизм, их вера, их гуманистические критерии – все это проверялось жизнью суровой, далекой от прекраснодушия и сентиментальничания. При всех издержках трудного времени, при всех, порой мучительных, сложностях духовной работы, духовной самокритики литературы, необходимо сказать, четко и ясно, что экзамен на революционность новое искусство выдержало с честью. Революция продолжается, – убежденность в этом отделила советских художников от других, «сосуществовавших» и боровшихся с ними в период нэпа.

С огорчением приходится признать, что часть критики, претендовавшая как раз на особую свою «ортодоксальность», а фактически искажавшая партийную линию воспитания художественной интеллигенции, принесла немало вреда развитию литературы. Она видела врагов часто там, где их не было; про тех, что были «с нами», она говорила, что они «не с нами», Сложность жизни, постижению которой отдавала свои силы литература, выносилась вульгаризаторами как бы за скобки; клянясь ежеминутно «социальным принципом», превращая его в нечто противоположное гуманизму, вульгаризаторы, помимо всего прочего, оказались плохими социологами.

  1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 2, стр. 145 – 146.[]
  2. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 3, стр. 201 (курсив мой. – Ю. С).[]
  3. Там же, т. 2, стр. 58.[]
  4. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 12, стр. 105.[]
  5. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т, 34, стр. 217.[]

Цитировать

Суровцев, Ю. Воинствующий гуманизм советской литературы / Ю. Суровцев // Вопросы литературы. - 1967 - №11. - C. 118-142
Копировать