Вновь о Пришвине
М. Пахомова, М. М. Пришвин, «Просвещение», Л. 1970, 128 стр.
Пришвин как-то говорил, что семена, посеянные его книгами в душу читателя, живые и всхожие. Попав на благодатную почву, они способны развиваться и расти, долго приковывать к себе внимание. Наблюдение это с полным правом можно отнести к автору работы о Пришвине, поскольку перед нами не просто читатель, а читатель-исследователь. Открыв для себя необычайно своеобразный пришвинский мир, он уже не хочет с ним расстаться. И нет ничего удивительного в том, что литературовед из Карелии М. Пахомова, в 1960 году опубликовавшая исследование о связях Пришвина с северной своей республикой, нынче выступает с новой книгой об этом писателе, на этот раз охватывающей творческий путь художника в целом.
Следует отметить то обстоятельство, что книга М. Пахомовой рассчитана на самую широкую аудиторию, на что, кстати, указывает огромный для литературоведческой работы тираж (100000 экз.). Книга задумана как своего рода исчерпывающий справочник, как краткий энциклопедический томик для учителя-словесника, которому просто недосуг одолеть во всех подробностях шесть томов Пришвина, тем более, что книги Михаила Михайловича, как заметил К. Паустовский (и это его замечание приведено в книге), надо не просто читать, а «выписывать для себя в заветные тетради, перечитывать время от времени, открывая все новые драгоценности в каждой строке его прозы-поэзии».
Автору исследования не раз удается обратить внимание читателя на прекрасные подробности рассказов и миниатюр писателя, продемонстрировать своеобразие пришвинских художественных средств, показать, как, развивая лучшие классические традиции (Тургенева, Тютчева), художник в своих поэмах, записях, зарисовках дал оригинальное и глубокое изображение человека и мира, родной природы, увидел и передал в ее (природы) явлениях «такой смысл, который бы человек понимал и как свой человеческий».
Читатель, интересующийся творческой биографией Пришвина, может почерпнуть из книги М. Пахомовой максимум полезных и необходимых сведений. Сжато и четко очерчен дореволюционный период творчества художника, его путешествия в Карелию и Казахстан, рассмотрены характер и особенности его книг «В краю непуганых птиц», «За волшебным колобком», «Черный араб». Более полно предстает со страниц книги Пришвин советского периода, и это понятно, ибо как раз в послеоктябрьские годы значительно углубился интерес Пришвина к широкому осмыслению «проблем философского и эстетического характера», наиболее полно и многогранно раскрылся пришвинский талант.
Девять глав книги воссоздают жизнь писателя, рассказывают о реализации его художественных замыслов. По-видимому, в этом рассказе, в этом анализе учтены почти все достаточно существенные факты; читатель видит, как в послеоктябрьские годы Пришвин учительствует, работает в небольших местных музеях, как рождаются во время краеведческой экспедиции написанные в 20-е годы духоподъемные, светлые «Родники Берендея». Целая главка «Охотничьи были. Путешествия» развертывает перед читателем еще одну сторону пришвинского творчества – рассказы охотника. Среди них важное место занимают рассказы о Ленине. Как художника «Пришвина привлекло бережное отношение простых людей к Ильичу, их вера в Ленина, как живое воплощение высшей гуманности, особая притягательная простота в обращении этого гениального человека с простым народом».
Анализ раскрывает разные грани пришвинского дарования, разные аспекты его художественных, жанровых поисков. М. Пахомова рассматривает особенности образной структуры дальневосточной поэмы Пришвина «Женьшень», где необычайно своеобразно нашли отражение философские взгляды писателя, глубокое понимание культурного значения социалистических преобразований. Она убедительно показывает, что, идя в искусстве своим путем, осваивая, как любил говорить художник, «свой путик», Пришвин вместе с тем пролегал пути большого советского искусства. В его творчестве по-своему отразились те процессы формирования деятельной личности нового общества, которые волновали Гайдара и Малышкина, Леонова и Твардовского.
Именно в этом плане рассматриваются в книге более поздние произведения Пришвина – «Рассказы о прекрасной маме», «Повесть нашего времени», «Корабельная чаща», «Осударева дорога». Причем автор не упускает случая обратить наше внимание на особенности формы, на постоянный интерес Пришвина к фольклору, на роль в его творчестве философской миниатюры.
Анализ М. Пахомовой всегда достаточно конкретен, он опирается на текст, на суждения и высказывания писателя и его критиков и комментаторов. Источники цитат вынесены в особый раздел, напечатанный на десяти заключительных страницах книги. Такая широкая опора на факты придает книге весомость и, так сказать, документальный авторитет. Но один из парадоксов изучения Пришвина состоит в том, что писатель в своих дневниках, записях, миниатюрах сам постарался истолковать им написанное настолько подробно и многократно, что исследователь, часто цитирующий пришвинские самоанализы, получает готовые «узлы», точки зрения, готовые ходы мысли и тем самым как бы отказывается от собственной работы мысли, от самостоятельного, свободного и развернутого осмысления внутренних исканий Пришвина на рубеже двух эпох, от осознания их силы и слабости.
И чем дальше читаем мы книгу, где дан компетентный литературоведческий анализ, простирающийся вплоть до комментирования отдельных пришвинских фраз и образных решений, тем настойчивее возникает желание более крупного, последовательного синтеза – более основательного «прописывания» тех мест работы, которые могли бы крепче связать анализы, сплавить их в общем ярком фокусе цельного творческого портрета. Причем портрета складывающегося не столько из внешних моментов творческого пути, сколько выявляющего глубинные черты художника-мыслителя, которые в свою очередь многое помогут объяснить в творческом движении писателя.
Внутреннюю биографию художника, осмысленную творчески и широко, – вот что хочется видеть в работе более масштабно, цельно, сильно. О Пришвине – мыслителе, моралисте, философе М. Пахомова говорит не раз, но чаще всего справочно, номинативно, неразвернуто. Меж тем Пришвин безусловно заслуживает большего внимания как интересное явление социально-этической и художественной мысли.
Душевная потребность прекрасного, моральный максимализм, свойственные русской классике, с самого начала определили характер творческих устремлений Пришвина. Писателя волновал идеал свободного, естественного в своих мыслях и чувствах человека. Как и Чехов, Пришвин с полным основанием мог бы сказать: «В человеке должно быть все прекрасно». И даже само участие писателя в революционном движении во многом было обусловлено поисками этого морального идеала. Свободный, прекрасный человек для раннего Пришвина – это ребенок или человек, сохранивший в себе ребенка. Потому-то писатель с таким волнением, с таким замиранием сердца всматривался в детские доверчивые души выгозерских крестьян, что внешнебиографический факт – поездка в Карелию – совпал с внутренними моральными поисками. Потому, наверное, он отправился в Лапландию, в глубину казахских степей: там люди не потеряли естественных, природой дарованных черт.
Впрочем, уже тогда Пришвин достаточно отчетливо понимал и иллюзорность таких поисков. М. Пахомова совершенно справедливо приводит интересное свидетельство о том, что приехавшего в Карелию Пришвина даже в этом «краю непуганых птиц» встретило тайное предписание властей о негласном наблюдении за его действиями. Исследователь обоснованно рассматривает в главе «Черный араб» суровые своей социальной правдой путевые очерки Пришвина по казахским степям – «Адам и Ева». В них, по наблюдению исследователя, Россия рисуется «как огромная, неустроенная страна, населенная большими и малыми талантливыми народами, при существующем порядке одинаково обездоленными и обреченными на нищету».
Мечта о свободном, гармоничном человеке драматически сталкивалась с реальностью, художественное сознание Пришвина теряло свою цельность; разрыв между идеалом и действительностью оборачивался в творчестве Пришвина эстетическим «расщеплением» на реалистический очерк, газетную корреспонденцию («Заворошка») и романтическую поэму («Черный араб», «Жень-шень», «Фацелия»).
Новая действительность кардинально изменила общественную ситуацию, и соответственно, хотя и далеко не сразу, это сказалось на всей системе духовных и эстетических исканий Пришвина. Само развитие новой жизни подсказывало художнику, что его стремление обнаружить лучшее в человеке и слить это лучшее с картинами природы имеет теперь реальную социальную почву. Поэзия и проза в этом случае не делятся больше на две непримиримые эстетические противоположности, очерк и поэма сближаются. Это ясно из рассмотрения в книге поэмы «Жень-шень» и очерков «Золотой рог», основа которых, несмотря на жанровое различие, одна – уверенность в том, что новая действительность открывает перед человеком небывалые ранее возможности духовного развития, нравственного совершенствования.
В книге показаны жанрово-эстетические поиски позднего Пришвина. «…Писатель, – замечает М. Пахомова, – хотел создать произведение нового жанра, представляющее собой «сказку, заключенную в категории пространства и времени», с современными героями, обыкновенными советскими людьми». «Произведение на современном материале, подобное народной сказке, было тем поэтическим идеалом, созданию которого писатель посвятил всю свою жизнь». Поэтический идеал здесь оказывался неотделим от идеала нравственного, и в этом случае опять-таки хотелось бы движение внутренней биографии более развернуто и энергично поставить в связь с поиском художественным.
Повесть-сказка и роман-сказка эстетически отвечали новому качеству пришвинского сознания, вобравшего в себя основные черты миросозерцания цельной личности строителя нового общества, какими в произведениях художника выведены Маша Уланова, сержант Веселкин.
Несомненно, пришвинские книги-сказки вносят немало ценного в развитие нашей литературы. В этом нельзя не согласиться с исследователем. Вместе с тем нельзя недооценивать трудности этого пути, степень его результативности. Пришвину больше всего удавались «сказки», где героями оказывались дети. «Кладовая солнца» – лучшая из этого рода вещей. Повесть-сказка «Корабельная чаща» и особенно роман-сказка «Осударева дорога», где детский мир расширяется до масштабов «взрослой» действительности, заметно уступают «Кладовой солнца» в художественной цельности. Не случайно роман-сказка «Осударева дорога» остался незаконченным.
Но дело заключалось не только в затруднениях чисто эстетического плана. Вместе со «взрослой» действительностью в произведения приходили острейшие противоречия и конфликты, которые не всегда вписывались в сказку, появлялись характеры, не во всем отвечавшие требованиям пришвинского нового жанра. Сила Пришвина оборачивалась слабостью. Художник пытайся преодолеть избирательность своего подхода, предопределенного спецификой жанра. В «Осударевой дороге» действуют люди отнюдь не «сказочного» плана – предводитель уголовников Рудольф, бывший предприниматель Волков, начальник строительства чекист Сутулов. Но как раз они представляются лицами, наиболее слабыми в художественном отношении. И едва ли можно согласиться с М. Пахомовой, что герои «Осударевой дороги» (среди них назван и Сутулов), хотя и «лишены портретной и психологической детализации»… «получились «живыми, цельными».
Пришвин шел к своим успехам труднее, чем это иногда представлено в книге. Гораздо сложнее, чем это показано в рецензируемой работе, был путь М. Пришвина к верному пониманию революции. Вопрос этот просто снимается заявлением исследователя о том, что «Пришвин был в числе тех русских писателей, которые приняли революцию». Такого рода «адаптация», быть может обусловленная своеобразно понятой задачей создания популярной, массовой книги, подчас мешает почувствовать глубину творческой эволюции Пришвина, значительность внутренней работы, колебаний, раздумий, через которые прошел художник, выходя на верную дорогу.
«Сохраняя свою художественную индивидуальность, – пишет исследователь в последней главе своей книги, – Пришвин выработал новые принципы отображения и художественного воплощения действительности в образах искусства, не противоречащие, а соответствующие принципам социалистического реализма». С этим нельзя не согласиться.