Видимость исследования…
А. А. Сахалтуев, Л. М. Толстой i украïнська лiтература, Держлiтвидав Украïни, Киïв, 1963, 142 стр.
Теме «Лев Толстой и украинская литература» за последние годы посвящено немало работ. Многие аспекты ее практически разработаны исчерпывающе полно. Это, разумеется, не значит, что перед дальнейшими исследованиями опущен шлагбаум. Нет, до итоговой черты еще далеко, но каждое новое слово, здесь произнесенное, естественно, должно быть действительно новым, должно продолжать разговор, а не повторять и варьировать уже сказанное.
Автор рецензируемой книги А. Сахалтуев в результате предпринятого им труда приходит к выводу, что «приведенные в книге материалы убедительно опровергают утверждение В. Лазурского, будто бы Толстой недостаточно знал Украину и почти не знал украинской литературы» (стр. 141). Это действительно так, приведенные в работе материалы на самом деле показывают это. Но полемика с тридцатипятилетней давности статьей одесского профессора в наши дни звучит по меньшей мере наивно.
Дело, однако, не только в запоздалой полемике, в опровержении опровергнутого и в доказательстве доказанного. В конце концов, повторение – мать учения, а масло каши не портит. Хуже другое. В научной работе также нелишне трезво учитывать, кто и когда первый сказал «э». Или же, говоря «э», не надо делать вид, что до тебя этого звука никто не произносил.
С этой, так сказать, этической точки зрения книга А. Сахалтуева производит весьма странное впечатление. Масса сносок и ссылок. Видимость научной сверхдобросовестности. Выдержки из газетных статей. Исследователь упомянет даже не идущую никак к делу статью историка В. Кабузана о численности украинского населения. Обильно процитирует высказывания академика А. Белецкого об отношений Пушкина к украинской песне…
Но – удивительное дело – нет почему-то ссылок или даже просто упоминаний работ, прямо относящихся к теме. В большом разделе о Толстом и Иване Франко в числе «забытых» оказались, например, исследования: академик М. Возняк, «Иван Франко – популяризатор передовой русской литературы» (Изд. АН УССР, Киев, 1953); Д. Иофанов, «Иван Франко о Л. Толстом» («Вестник АН УССР», 1953, N9); В. Войтушенко, «И. Франко и Л. Толстой» («Научные записки Киевского пединститута имени «Горького», т. XXII, 1956); А. Недзвидский, «Толстой и Украина» («Труды Одесского гос. университета имени Мечникова», т. IV, 1954); Ю. Янковский, «И. Франко о Льве Толстом» («Радянське лiтературознавство», 1960, N 6).
В специальной главе «Л. Толстой в украинских переводах» не упомянута обстоятельная работа В. Осмоловского «Издание произведений Л. Толстого в Галиции и борьба вокруг них» («Радянський Львiв», 1950, N 11). Читая подробнейшую опись пометок Л. Толстого на книгах украинских писателей, можно подумать, что до А. Сахалтуева никто этих пометок, NB, загнутых углов и прочая не видел. Между тем большинство из них было проанализировано в статьях Л. Лившица «Народ с такой богатой душой…» («Прапор», 1960, N 10) и «Из темы: Лев Толстой и Украина» (сб. «А. А. Потебня и некоторые вопросы современной славистики», Изд. Харьковского университета, 1962).
Можно не соглашаться со своими предшественниками, но вовсе забывать об их существовании, становиться в позу первооткрывателя негоже для серьезного ученого.
Если этическая сторона книги А. Сахалтуева по меньшей мере сомнительна, то ее историко-литературная и методологическая основа уже без всяких сомнений вызывает решительное возражение.
Большую часть книги занимает глава «Толстой и украинская дооктябрьская литература». Здесь заботливо собраны оценки Толстым украинских писателей, а также суждения украинских писателей о Толстом. Достаточно полно процитированы соответствующие высказывания Марко Вовчка, Панаса Мирного, М. Коцюбинского, Ивана Франко и др. Этим автор, по сути, и ограничивает свою задачу. Он не пытается осмыслить эти материалы в определенном историческом контексте, связать их с общим литературным процессом.
То первостепенной важности обстоятельство, что вокруг Толстого и его творчества на Украине, как и в России, кипела идейная борьба, сталкивались разные взгляды, что наследие Толстого использовалось по-разному и в разных целях, просто «выпадает» из работы.
Если главной, доминирующей идеей франковских выступлений о Толстом являлась защита и пропаганда критического реализма как метода, определяющего настоящее и будущее украинской литературы, то стремление принизить, а то и вовсе отрицать реализм Толстого, типичность его образов характерно для буржуазно-националистической критики самых различных оттенков.
Так, в 1898 году М. Грушевский в обзоре «Из чужих литератур» выступил с отрицанием художественного творчества Толстого после перелома, называя это творчество творчеством «сомнительной артистической ценности». Показательна в этом плане его критика «Крейцеровой сонаты», где Толстой якобы «забыл живого человека» («Лiтературно-науковий вiстник», 1898, т. IV, стр. 134, 138).
После смерти Толстого С. Дорош, стремясь изолировать украинский народ и его литературу от тех проблем и вопросов, которые поставил великий писатель, утверждал: «Он не создал нам выдающиеся художественные типы, ибо герои его произведений слишком индивидуальны и своеобразны, чтобы мы их признали представителями и прототипами определенных течений общественности» («Рада», 9 ноября 1910 года).
Яснее, казалось бы, не скажешь! И, однако, в своих попытках доказать мнимую чуждость великого писателя украинскому народу, «непригодность» достижений его реализма для украинской литературы буржуазно-националистические писаки шли еще дальше. Вот характерный образец. Оценивая «приспособление» М. Садовским для украинского театра пьесы Толстого «От ней все качества», В. Старый писал: «Украинизированная пьеса стала гораздо более натуральной на нашей сцене, чем если бы это был только формальный перевод, с целиком выдержанным московским духом. В частности, некоторые места, довольно грубые в оригинале, переведены с гораздо более мягкими, меткими и характерными выражениями» («Рада», 9 октября 1912 года). Здесь знаменательны и неприязнь к «московскому духу», и то, что толстовская «грубость» (читай – реализм) объявляются чуждыми украинскому театру.
Спор шел не о частных эстетических оценках. В противовес демократической критике буржуазно-националистический лагерь стремился «отодвинуть» Толстого в прошлое, показать, что этот могучий художник-реалист «уже исчез с горизонта русской литературы, которая пошла иным путем» («Рада», 2 ноября 1910 года).
Все многочисленные факты такого рода проходят мимо внимания А. Сахалтуева. Пересказывая оценки Толстого, данные выдающимися украинскими писателями, автор не видит никакой связи между этими высказываниями и конкретными обстоятельствами литературной жизни, общим литературным процессом, общественно-литературной борьбой на Украине. А не видя этого, он и не может раскрыть подлинного значения Толстого для украинской литературы, для отдельных ее мастеров.
«Может возникнуть вопрос: почему именно Л. Толстой имел такое значительное влияние на украинскую литературу?.. Разве во времена Л. Толстого не было других выдающихся писателей?» (стр. 95) – спрашивает А. Сахалтуев. Ответ на им же поставленный вопрос звучит так: «Во время наивысшего расцвета славы Л. Толстого некоторых из них (как, например, Достоевского) уже не было в живых, другие, как Горький, Ромен Роллан, Шоу, еще не достигли зенита своего творческого роста» (стр. 96). Одни уже «почили в бозе», другие еще «не достигли»! В таких, так сказать, «вынужденных обстоятельствах» и приходилось, по автору, обращаться к Толстому.
Неполноценность историко-литературного анализа, игнорирование сложной идейной борьбы вокруг наследия Толстого смыкаются с примитивностью избранной автором методологии исследования.
Влияние Л. Толстого на дореволюционных и советских писателей Украины устанавливается А. Сахалтуевым с покоряющей простотой и обезоруживающей наивностью.
Толстой был величайшим мастером «психологического анализа», «внутреннего монолога» и «сатирического заострения». Ergo – писатели, в творчестве которых наличествуют данные признаки, испытывали влияние Толстого. Метод простой и безотказный. И вот под единую схему подгоняются и разные психологические анализы, и совершенно разные писатели. При этом все они: С. Васильченко и П. Панч, М. Коцюбинский и Я. Галан, И. Франко и Н. Рыбак, Ю. Смолич и О. Гончар – становятся удивительно похожими друг на друга.
Стремясь расширить горизонты толстовского влияния, А. Сахалтуев прибегает к столь же формальному сопоставлению весьма отдаленно сходных в сюжетно-тематическом отношении эпизодов, искусственно вырванных из общего контекста.
Вот как, например, «обосновывается» влияние Толстого на Петра Панча. Влияние это, если верить нашему автору, проявляется и в общих принципах художественного творчества, и чуть ли не в каждой строке романа «Клокотала Украина».
Из истории, скажем, известно, что в 1648 году во Львове польские шляхтичи зарубили казака-разведчика, а женщину, которая, вероятно, помогала ему, отпустили на свободу. «П. Панч, – устанавливает немедленно А. Сахалтуев, – художественно синтезировал эти два факта (вспомним толстовское: «Я взял Таню, перетолок ее с Соней и вышла Наташа») и дал яркую картину гибели Ярины» (стр. 109). Критик же М. Пархоменко приводит в своем послесловии к роману П. Панча «лишь факт задержания разведчицы, но ни слова не говорит об убийстве казацкого шпиона, а потому (!) и не может охарактеризовать полно и правильно процесс художественного творчества автора» (стр. 109).
Посрамив М. Пархоменко и установив «полно и правильно» родство (если не тождество) процесса художественного творчества двух писателей, А. Сахалтуев переходит к сравнительному анализу их эстетических взглядов. И здесь «близость художественных взглядов П. Панча и Л. Толстого отчетливо видна. Подобно Л. Толстому, который говорил в связи с критическими замечаниями о романе И. Тургенева «Накануне», что автор должен либо жалеть своих героев, либо ругать их так, «чтоб небу жарко стало», П. Панч, говоря о литературном герое, советовал молодым писателям: «Автор должен их или любить, или ненавидеть». И дальше: «Если герои классово типичны, они будут жить своей жизнью, и дело автора только показать, куда и как растут герои». Это в определенной мере напоминает известное толстовское выражение: «Живите жизнью описываемых лиц…» (стр. 111).
Все это пишется без тени юмора. Автора не смущает, что, легко заменив соответствующие цитаты, можно столь же «отчетливо» показать близость П. Панча к Маяковскому («Я люблю сказать до конца, кто сволочь») или к Флоберу, который так жил жизнью Эммы Бовари, что тоже «небу жарко» было, а то и к Аристофану. Почему бы и нет?
Теоретически доказанную близость художественного процесса и художественных взглядов А. Сахалтуев тут же иллюстрирует множеством практических примеров. «В Киевской лавре, переживая за поруганную польскими панами Украину, М. Кривонос думает: «До каких же пор будем терпеть… надругание над законными правами и обычаями нашими». Думает все это герой Панча не вслух, а про себя. А раз про себя, то «автор пользовался внутренней речью», а раз пользовался «внутренней речью», то «ощущается… влияние художественных приемов Л. Толстого» (стр. 109).
«При изображении Б. Хмельницкого П. Панч еще чаще пользуется этим излюбленным для Л. Толстого приемом, употребляя его в своеобразной форме, комбинируя мысли героя, выраженные в прямой речи, с авторским рассказом» (стр. 110). Но ведь такая «комбинация» была известна литературе задолго до Толстого!
Возвращаясь домой после разговора с Наташей Ростовой, Пьер Безухов смотрит на небо и видит на нем комету. В романе Панча герои тоже видят комету и тоже не где-нибудь, а именно на небе. Конечно же, «невольно бросается в глаза подобие творческих приемов» (стр. 111).
В рассказе Л. Толстого «Хозяин и работник» купец Брехунов и Никита блуждают ночью по заснеженным полям. Сухой бурьян, бешено трепавшийся по ветру, нагонял на них ужас. У П. Панча Богдан Хмельницкий едет на Сечь и тоже на снегу видит не что-нибудь, а бурьян, дрожащий от ветра. Настроение у Богдана при этом тоже не из веселых. Следовательно, перед нами «подобное Л. Толстому использование пейзажа, который характеризует настроение и чувства героя» (стр. 112). Если добавить к вышесказанному, что у П. Панча Лаврин Капуста внезапно начинает картавить точно так же, как Васька Денисов у Толстого, то «бесспорное подобие художественных приемов» (стр. 113) станет совсем уж очевидным. И хотя всем этим выводам и наблюдениям предшествует авторская оговорка: «Мы далеки от того, чтобы приписывать известному украинскому писателю П. Панчу прямое наследование Л, Толстого» (стр. 112 – 113) – это как раз тот случай, когда далекое становится близким.
Такая же «методология» применяется и по отношению к Другим писателям. Стоит А. Сахалтуеву заметить, что у О. Гончара в «Знаменосцах» молодой солдат Маковейчик, неожиданно встретившись с румыном, «совсем забыл о своем пепеша», как тут же напоминается читателю, что и у Толстого Николай Ростов, вместо того чтобы стрелять в противника, бросил в француза свой пистолет. А раз так – налицо «бесспорное подобие в изображении психологии молодого, необстрелянного бойца» (стр. 125).
Трудно упрекнуть А. Сахалтуева в том, что он игнорирует индивидуальное своеобразие художника: герои Толстого, в отличие от персонажей О, Гончара, по тонкому замечанию исследователя, «не могли ощущать себя хозяевами своей страны и представителями, «полпредами» мира социализма» (стр. 126).
«Сцена суда в рассказе Я. Галана «Наказание» явно перекликается с подобной сценой в романе Л. Толстого «Воскресение» (стр. 119). В чем же перекликается? «Как Л. Толстой убедительно раскрывает чувства и мысли, которые волновали Катюшу Маслову во время суда, так и Галан подробно описывает переживания своего героя – Гната Орестюка» (стр. 119). Но есть между этими произведениями и отличие. Например: «Толстовский товарищ прокурора заверяет, что Катюша Маслова – «патологический тип». Прокурор у Галана заявляет, что Гнат Орестюк – «тип дегенеративный» (стр. 121). Как видим, и сходство обнаружено, и различия не менее отчетливо показаны.
Чтобы привести все примеры подобного рода, надо было бы переписать изрядную часть книги. И все-таки от еще одного примера мы не в силах отказаться, чтобы не лишить удовольствия читателей.
На сей раз речь вдет о влиянии Толстого на Коцюбинского. Изложив содержание рассказа «В дороге», А. Сахалтуев приводит следующую цитату: Кирилл «увидел Ивана и Марию. Они, наклонившись, пололи грядку. В зеленой ложбинке, озаренной вечерним солнцем, среди капусты были видны только их круглые зады, большой черный и поменьше синий, которые неподвижно жались рядышком…».
За цитатой следует ошеломительный по своему глубокомыслию вывод: «Деталь – «зады» Ивана и Марки, бесспорно (!) в духе сатиры «позднего Толстого», хотя революционный протест этого рассказа роднит М. Коцюбинского с М. Горьким» (стр. 75).
Автор рецензируемой книги часто приводит письма к нему украинских писателей. И каким разительным контрастом звучат эти письма в общем контексте! Если, например, О. Гончар пишет, что «утилитарно», «по-школярски» он к Толстому никогда не подходил, то А. Сахалтуеву достаточно обнаружить, что у Катюши Масловой «мокрая смородина глаз», а у героини Гончара глаза «словно вишня», чтобы немедленно говорить о «сходстве», «влиянии», «подобии приемов» и т. д. и т. п. (стр. 129 – 130).
В книге продемонстрированы и весьма приблизительные познания ее автора как в области гражданской истории, так и истории литературы.
Он всерьез полагает, что в 900-х годах население Западной Украины «жило под польско-немецким гнетом» (стр. 131). Между тем Польша входила тогда в состав России, а западноукраинские области – в Австро-Венгрию. Трудно согласиться и с тем, что «социально-психологический роман как художественная форма введен в литературу Львом Толстым» (стр. 49). Эта форма была уже у Лермонтова, Гончарова, Достоевского, Тургенева.
От критиков справедливо требуют доброжелательности и объективности. Мы подошли к книге А. Сахалтуева с самым искренним желанием отметить как ее недостатки, так и достоинства. То, что эту задачу нам удалось выполнить лишь наполовину, право, уже не наша вина.
г. Харьков