В своем углу. Публикация А. Виноградовой, примечания Е. Любушкиной

«В своем углу» назвал С. Н. Дурылин записки, которые с некоторыми перерывами вел с августа 1924 по 1932 год. Все эти годы (с небольшим промежутком в 1924 – 1927 годах) он находился в ссылке – Челябинск, Томск, Киржач… Он был оторван от друзей, от учеников, от постоянных собеседников, от книг. И в таких условиях тетради, листочки с записями – это действительно свой угол, куда в любой момент можно уйти от окружающей жизни, уйти со своими думами, тревогами, воспоминаниями. Обширен круг тем, рассматриваемых в записках, – судьбы России, народа, русской культуры, вопросы религиозно-философские, литературные. И люди, люди – близкие и далекие, те, кто вошел в жизнь Сергея Николаевича из русской истории, литературы и занял прочное место в его сердце и мыслях, и те, кто’ шел рядом, кого он любил, кем восторгался, с кем спорил. Среди этих людей на одном из первых мест находился Василий Васильевич Розанов, которому принадлежит значительное место в жизни и творчестве Дурылина. На страницах записок не случайно то и дело встречаются «В. В.», «Вас. Вас.» и далее следует какое-нибудь высказывание Розанова, случай, с ним связанный.

Тетрадь I

У Василия Васильевича было любимое «гневное» слово – дуролом. Напр., критики-семинаристы были для него – дуроломы. Некто, рассуждающий «о политической экономии, как о поэзии, и о поэзии, как о политической экономии» ¹ (выражение Пушкина), – был для него дуролом.

Произносил он это слово гневно, выпукло, сочно и так убедительно, точно прикреплял к тому, о ком оно было, завершительный и липко-невозвратный «аминь». Это было его слово. Оно все было окрашено им и его как-то, в свою очередь, окрашивало. Я часто вспоминаю это слово. Оно многое объясняет. Думаешь, думаешь иногда, так и этак судишь, теорию строишь, объясняешь себе, ищешь, создаешь объяснения.., а все просто: просто дуролом действует. Дуролом говорит. Дуролом сочиняет.

Мы шли с Вас. Васил. в Музей Александра III² смотреть египетский зал. Было устроено так, что мы будем смотреть одни с хранителем А. А. С, и сколько нам захочется. С В. В-чем – с «Из восточн. мотивов», с «В море <…>»³ – смотреть египетский зал – мумии, талисманы, фаюмские портреты! Я предвкушал не удовольствие даже, а потрясение.

Мы шли мимо храма Христа Спасителя. Купол его ослепительно блестел. Мы о чем-то говорили. Не о Египте. Так, о чем-то. И вдруг В. В. остановился, схватил меня за рукав пальто и, строго и возмущенно глядя в лицо, сказал:

– Какую глупость написал Достоевский в «Легенде об инквизиторе», будто католичество тем погрешило, что ввело в религию авторитет и тайну! К-а-к-а-я же религия возможна без а-в-т-ори-тета и та-й-н-ы? – тоном величайшего изумления, точно у него что-то «ахнуло» в душе на глупость Достоевского, произнес В. В.

И пошел в музей через дорогу. Перед этим ни слова не было говорено ни о религии, ни о Достоевском. У него шла своя мысль непрекращающеюся волною, и никто никогда не знал, о чем бьет эта волна. Он и сам, я думаю, этого не знал, а всплеск – иногда высоко! высоко! дерзостно высоко! неудержимо силен и резок! – мы видели в виде такого вот его неожиданнейшего замечания, изумительного письма, в виде парадоксальнейшей статьи, неожиданнейшего утверждения, совершенно противоположного тому, которое были вправе ждать от него.

В музее В. В. внимательно, но как-то скользяще, без зацепки, осмотрел египетский зал. Почти ничего не говорил. Было только приметно величайшее уважение, с которым он смотрел на дела рук, духа и культуры древних египтян, которые всегда были ему так дороги и любы. А в зале средневековой христианской Европы, где все в музее – имитация и копии, перед дверями готического собора, пред христианскими надгробиями, он вдруг заговорил горячо, живо, с зацепкой – о христианском искусстве, о том, что оно выше всего, о том, что все скучно И мертво перед ним. Это было так неожиданно; что я выпучил глаза на него – и даже не мог, от изумления, поддержать этот интереснейший для меня разговор. Что же его «зацепило»? – Что-то, чего мы никогда не узнаем. Через его душу и мысль лились волны.

Однажды я его спросил в Посаде⁴, узнав, что он только что вернулся из Москвы, зачем он туда ездил, когда ездить туда трудно, недешево, толкотно и неприятно.

– Я ездил поцеловать руку у Владимира Ивановича Герье⁵. Ведь он мой профессор.

И это была правда. Я знаю, что он поцеловал руку у Герье.

О Буслаеве⁶ он не мог говорить без волнения и благодарного умиления.

Он был старый студент.

Он был дитя.

Однажды в холодную осень 1918 г. вижу, он, в плаще, худой, старый, тащится по грязи по базарной площади Посада. В обеих руках у него банки.

– Что это вы несете, В. В.?

– Я спасен, – был ответ. – Купил «Магги» на зиму для всего семейства. Будем сыты.

Обе банки были с кубиками сушеного бульона «Магги». Я с ужасом глядел на него. Он истратил на бульон все деньги, а «Магги» был никуда не годен – и вдобавок подделкой.

Удивительна, удивительна судьба его!

Его критика старой школы («Сумерки просвещения» ⁷) выше, строже, основательнее и ядовитее всего, что написано против нашей старой средней школы, а написаны горы. И никто не знал ее. В 1905 – 1912 гг. я находился в самом жерле, пекле нападений на эту школу («Свободное воспитание»⁸ с Крупской в числе сотрудников; я был секретарь редакции), мы подбирали отовсюду даже крохи (отдельные мысли в 2 – 3 строчки) – лишь бы они были против этой школы, даже у Меньшикова отрыли что-то против нее, у какого-то Эскироса, Себастьяна Фора, а никто даже не упоминал, даже не слыхал о «Сумерках просвещения». Т. е. заглавие-то я знал, но совершенно удивился бы, если б кто-нибудь сказал: «А посмотрите, нет ли там чего? Вы собираете перец – нет ли там?»

А никто и не сказал.

Цветок папоротника, для всех невидимый, мало того: невидимый – несуществующий.

Тетрадь II

Василий Васильевич влезал в топящийся камин с ногами, с руками, с головой, с трясущейся сивой бороденкой. Делалось страшно: вот-вот загорится бороденка, и весь он, сухонькой, пахнущий махоркой, сгорит… А он, ежась от нестерпимого холода, заливаемый летейскими волнами, лез дальше и дальше в огонь.

– В. В., вы сгорите!

Приходилось хватать его за сюртучок, за что попало, тащить из огня…

– Безумно люблю камин! – отзывался он, подаваясь назад, с удивлением, что его тащат оттуда.

Это слово «безумно» у него не сходило с языка: «безумно хочется тепла!», «безумно хочу сметаны!», «безумно хочу щуки!» – и ничего этого не было, не было, не было. Были ужасные, разваливающиеся, колючие лепешки из жмыха.

Это было зимою 1918 г.

В нем была величавая, детская, изумительная и изумляющая наивность.

1. Цитата приведена неточно. У Пушкина: «Класс читателей ограничен, и им управляют журналы, которые судят о литературе, как о политической экономии, о политической экономии, как о музыке, т. е. наобум, понаслышке…». – Из заметок»Баратынский», написанных, видимо, в октябре-ноябре 1830 года в Болдине и предназначавшихся для «Литературной газеты». Опубликованы впервые в 1840 году в «Сыне Отечества» (т. II, кн. 3).[↩]
2. Музей Александра III – ныне Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.[↩]
3. Работа Розанова «Из восточных мотивов», выпуск 1 – 3, Петроград, 1916 – 1917. Пропуск в тексте.[↩]
4. Посад, Сергиев Посад – ныне город Загорск.[↩]
5. Владимир Иванович Герье (1837 – 1919) – профессор всеобщей истории Московского университета В 1872 году учредил и возглавил Высшие женские курсы.[↩]
6. Федор Иванович Буслаев (1818 – 1897) – филолог, искусствовед, профессор Московского университета, академик, исследователь древнерусской литературы и устного народного творчества, изобразительного искусства Древней Руси.[↩]
7. Работу «Сумерки просвещения» Розанов написал в 1891 году, когда учительствовал в прогимназии города Белого Смоленской губернии. Опубликована работа в 1893 году в «Русском вестнике» (номера за январь, февраль, март, июнь). В 1899 году П. Перцов выпустил сборник статей Розанова по вопросам образования «Сумерки просвещения».

   ⁸«Свободное воспитание» (1907 – 1918) – журнал, отражавший идеи передовой педагогики. Журнал критиковал существовавшую тогда школу, ставил задачу индивидуализации воспитания, отрицал воспитание и систему обучения, основанные на подавлении личности ребенка.[↩]