В поисках новых путей

«Миф – фольклор – литература», «Наука», Л. 1978, 251 стр.

Проблематика рецензируемой книги – самая что ни на есть современная. Триада, вынесенная в заглавие ее, – «Миф – фольклор – литература», – привлекает многих исследователей, и это вполне закономерно.

Что касается первого звена этой цепочки: «миф-фольклор», то подход к изучению народного творчества посредством анализа его связей с мифологическими представлениями народа вполне традиционен и в высшей степени необходим. Такие книги, как «Поэтические воззрения славян на природу» А. Афанасьева, «Сказания русского народа, собранные И. П. Сахаровым», работы А. Потебни, П. Шейна, Д. Зеленина и других, донесли до нас многочисленные факты проникновения мифологии в русский фольклор.

Но вот соотношение литературы с мифом (посредником между ними часто является фольклор) остается до сих пор вопросом спорным, да и изучение его в нашей науке началось сравнительно недавно. Дело здесь, вероятно, в большой опосредованности мифологических представлений в литературе, в сложной системе переноса явлений, характерных для древнейших стадий человеческого развития, в современное художественное мышление.

Сборник «Миф – фольклор – литература», видимо, не ставил своей задачей дать исчерпывающее исследование проблемы. Он состоит из ряда статей, на различном материале исследующих вынесенную в заглавие проблему. Мы находим здесь работы о мифологических истоках культуры барокко («Из истории осмысления некоторых эмблем в эпоху Ренессанса и барокко (Пеликан)» А. Морозова и «Миф и драма барокко в Польше и России» Л. Софроновой.), несколько статей о преломлении славянских мифологических представлений в русской литературе XIX-XX веков («Развитие легенды у Лескова» Н. Сухачева и В. Туниманова, «Заметки о фольклоризме Блока» Г. Левинтона, «Древнерусские ключи к «Ключам Марии» Есенина» В. Базанова), работу В. Ереминой «Миф и народная песня». На примере отдельных статей из этой книги мы попробуем проследить, в какой степени оправдано привлечение мифологического материала для научения русской литературы и фольклора, помогает ли такой подход исследователям или нет.

Перед началом разбора необходимо отметить, что в рецензируемой книге миф понимается достаточно широко: не только как определенная форма человеческого сознания на ранних стадиях его развития, но и как элемент, заново создающийся в новой культуре.

Различие между этими двумя тинами мифов показывают три, как нам кажется, наиболее удачные работы сборника: «Роль и место мифологических представлений в русских бытовых сказках о хозяине и работнике» Ю. Юдина, «Мифотворчество «аргонавтов» А. Лаврова и «Творчеств» Достоевского в свете литературных и фольклорных параллелей. «Строительная жертва» В. Ветловской.

Статья Ю. Юдина имеет в виду миф имение как традиционную систему взглядов народа, сложившуюся в далекой древности, следы которой мы обнаруживаем в фольклоре. Конечно, в наибольшей степени заметны эти следы в волшебной сказке (под этим углом зрения рассмотренной в нашей фольклористике В. Проппом), но и в сказке бытовой, которую анализирует Ю. Юдин, мифологические представления славянских народов активно входят в поэтическую систему.

Работа А. Лаврова касается почти не исследованного в нашей науке вопроса об одном ив символистских объединений, существовавших в Москве начала XX века, – кружке «аргонавтов», где в наибольшей, пожалуй, степени выявилось стремление символистов (и не только символистов-писателей, но и их окружения, людей, непосредственно е писательством не связанных) к «жизнетворчеству», перестройке своей жизни по образцу мифа, творимого тут же, на глазах. Статья прекрасно передает ту атмосферу, о которой А. Белый в «Первом свидании» вспоминал»»Год – девятьсотый: зори, зори!..» Думается, что после появления это» статьи всем исследователям, в той или иной степени занимающимся изучением поэзии русского символизма, станет работать легче. Единственное пожелание автору статьи: видимо, можно было показать деятельность кружка не только «изнутри», с точки зрения его творцов-участников, но и «извне», с позиций тех людей, которые были этому течению внеположны, смотрели на него со стороны.

Конечно, нередко посторонние наблюдатели были несправедливы к «аргонавтам», на них сыпались самые различные упреки, вплоть до обвинений в умственной неполноценности, – но и их наблюдения ценны. И даже не в наблюдениях дело: взгляд «со стороны» помог бы точнее определить место «аргонавтизма» в русской культуре начала XX века.

Например, мы читаем в статье о том, что В. Брюсов был единственным, кто принял «правила игры», когда А. Белый разослал по знакомым визитные карточки мифических существ. Но «аргонавтизм» был игрой только для Брюсова, а не для Белого. Проблема соотношения игры и неигры – одна из фундаментальных для понимания эстетики русского символизма (вспомним, к примеру, стихотворение З. Гиппиус «Игра»), и разобраться в ней можно только при условии, если учитывать и мнения посторонних для символизма людей.

Третья из названных статей – работа В. Ветловской – посвящена масонским мотивам и тесно связанным с ними мотивам «строительной жертвы» в романе «Братья Карамазовы». Перед нами третий путь проникновения мифа в новую литературу, когда он возникает в религиозном сознании нового времени, складывается в стройную систему воззрений, обрядов, ритуалов и уже в этом качестве современного (или слегка дистанцированного) мифа попадает в литературу. Масонские мотивы в творчестве Достоевского исследуются в свете тех печатных материалов, е которыми вполне мог быть знаком писатель, и материалы эти существенно проясняют многие до сих пор бывшие загадочными намеки. И именно потому так весом вывод автора, говорящий о смысле не только этих мотивов, но и всего романа в целом: «…Здание, в основании которого лежит Илюша… есть здание бесконечной жизни, в отличие от здания Ивана, означающего, по мысли Достоевского, смерть без всякой надежды на возрождение. Именно это здание бесконечной жизни на основе жертвенной любви (мотив «строительной жертвы». – Н. Б.), в противоположность строительству, предпринятому Иваном (строительству «Соломонова храма», здания, возводимого обществом вольных каменщиков. – Н. Б.)…утверждается в эпилоге «Братьев Карамазовых» (стр. 113). От тщательного вычленения реально существующих мифологических мотивов к осмыслению всего произведения – вот путь, который при подобных методах исследования таит в себе наибольшие перспективы.

Однако не все статьи сборника находятся на таком уровне постижения взаимоотношений мифа и литературы. Возьмем, например, статью И. Смирнова «Место «мифопоэтического» подхода к литературному произведению среди других толкований текста (о стихотворении Маяковского «Вот так я сделался собакой»)». Подзаголовок вроде бы указывает на ее частное значение, но проблема, обозначенная в самом заглавии, заставляет присмотреться к содержанию статьи внимательнее, – ведь это уже проблема не частная, а общая, хотя и решаемая на частном материале.

Многое в статье задумано и разработано интересно – в частности, сопоставление стихотворения Маяковского со стихотворением Сологуба «Самоуверенный и надменный…», достаточно убедительно показывающее противоположность символистской и постсимволистской концепций поэтического творчества. Но вот автор переходит непосредственно к теме, обозначенной в заглавии статьи, и пишет: «…Семантическое строение текста может быть интерпретировано не только как реализация индивидуальных установок автора или как продукт историко-культурного развития, но и в качестве одного из проявлений универсальных, постоянно действующих особенностей человеческого сознания… Сомнения по поводу реального существования универсальных семантических ассоциаций отводятся как по культурологическим и лингвистическим соображениям: (устойчивость жанровых схем, не поддающихся глубокой деформации под воздействием изменений в исторической обстановке; возможность расшифровки и реконструкции древних культур; глубинное сходство не соприкасавшихся между собой языков и т. п.), так и благодаря результатам психофизиологических исследований» (стр. 195). Скажем сразу, что доводы из сферы истории культуры и лингвистики вызывают определенные сомнения: какое отношение имеют они к стихотворению Маяковского? Видимо, определенные универсалии реально существуют. Но универсалии универсалиям рознь. Устойчивость жанровых схем вовсе не служит доказательством того, что какие-то другие универсалии человеческого сознания отразились в стихотворении Маяковского «Вот так я сделался собакой».

Вообще самое проблематичное в статье И. Смирнова – это вопрос о том, имеет ли поэзия Маяковского действительные точки пересечения с мифологической символикой. В статье нет ни единого доказательства этого, кроме уверенности автора. Вполне можно предположить, что поэт обходился без мифологических параллелей, соотнося свое творчество лишь с ближним литературным окружением. Почва же семантических универсалий слишком зыбка, чтобы на ней строить какие-либо выводы. В статье И. Смирнова доказательств обращения Маяковского к уровню «мифопоэтического» сознания не имеется.

Но для нас не менее важно и то, каких результатов в ходе анализа достигает автор. И. Смирнов выделяет несколько мотивов, связанных в восточнославянской мифологии с собакой (собака как хтоническое животное, превращение в собаку как представление невинного изгнания, собака как символ социальной отверженности, отождествление собаки с дьявольскими силами и т. п.), и затем вводит в круг этих представлений семантику стихотворения Маяковского. Но вывод из такого анализа совсем не соответствует приложенным усилиям: «Очевидно, во-первых, что Маяковский аннулирует центральную для всего комплекса тему смерти: «сильная» антиномия жизнь – смерть замещена более «слабой» – жизнь в коллективе – жизнь вне коллектива. Во-вторых, этой замене сопутствует нарушение равновесия между исключением героя из людского сообщества и компенсацией отверженного… Будучи заключены в контекст семантических универсалий, стихи о перемене физического облика человека читаются как стихи о невозместимости отчуждения. Подмена «сильной» антиномии жизнь – смерть «слабой» может быть понята в качестве симптома, указывающего на снятие психического напряжения с помощью метафорического примирения слишком резких контрастов, что связано, видимо, с глубоким потрясением, испытанным Маяковским после преждевременной гибели отца и отразившимся в автобиографии «Я сам», а также в некоторых фактах бытового поведения поэта» (стр. 202 – 203). Мы специально привели столь обширную цитату, чтобы нас нельзя было упрекнуть в обеднении, огрублении выводов статьи. Вот и в итоговых ее фразах говорится о том же: «Лишь благодаря сопоставлению разбиравшегося стихотворения с контекстом, простирающимся вплоть до архаического искусства, удается проникнуть в их биографическую подоплеку (вытеснение мотивов физической смерти мотивами социального инобытия)» (стр. 203).

Стоило ли ради такого вывода анализировать роль собаки в восточнославянских мифах? Вряд ли. Два плана анализа не совмещаются, не дополняют друг друга. Введение стихотворения в круг «семантических универсалий» приводит нас к необъятному кругу ассоциаций, из которых произвольно выбираются некоторые и предстают в качестве определяющих. В итоге – шаткость доказательств и, следовательно, шаткость концепции в целом.

Если мы не остановились подробно на остальных статьях сборника, это не значит, что они не представляют интереса. В большей или меньшей степени они раскрывают те проблемы, которые поставлены в их заглавиях. Но методологическое значение имеют прежде всего те статьи, которые стали предметом анализа в рецензии. Именно они наглядно демонстрируют то, что может сделать «мифопоэтический» подход к литературному произведению, и то, чего он сделать не может.

Следует сказать, что обращение к отражениям мифов в литературе должно быть, во-первых, оправдано материалом; во-вторых, авторам таких работ необходимо избегать двух крайностей: одна из них – делать выводы чересчур широкие, приложимые к огромному кругу явлений литературы, другая – излишнее заземление, спрямление мифологизированной символики.

Пути анализа отражений, мифологии в фольклоре и литературе лишь намечаются, на этих путях встречаются и достижения, и ошибки. Думается, что на нынешней стадии развития нашей науки это неизбежно. Поэтому, отмечая то, что кажется в рецензируемом сборнике неудачным, надо сказать о необходимости изучения этой проблемы на самом различном материале. Конкретный анализ должен внести ясность во взаимодействие между звеньями цепочки: миф-фольклор-литература.