В «Новом мире» Твардовского

Я не записывала сказанное или рассказанное Александром Трифоновичем Твардовским. Все, что на этих страницах, записано по памяти, в разное время, уже тогда, когда его не стало. Наверное, ошибаюсь, но мне кажется, что помню не только слова, но жест, интонацию, выражение его лица.

О самом давнем прошлом.

Первая запомнившаяся мне встреча с Александром Трифоновичем – Чистополь, 1942 год. Он приехал на несколько дней с фронта навестить семью.

Я вошла в просторные сени, пахнувшие недавно вымытыми, еще сырыми, некрашеными полами. Одна дверь вела в комнату, ее занимала семья Гроссмана, налево несколько ступенек вверх – вход в совсем маленькую прихожую. Из нее дверь в комнату – в ней и жила семья Твардовского.

До сих пор сохранилась в памяти чистота, белизна жилища – иссиня-белые занавески на окнах, белое покрывало на детской кроватке, белая скатерть на столе. Оттого, наверное, сохранилась, что знала, как трудно было в условиях эвакуационного проживания в чужих домах поддерживать чистоту. Посреди комнаты стоял Александр Трифонович – высокий, в белом самовязаном свитере, военном галифе, толстых белых носках. На плече у него сидела, свесив полные голые ножки, девочка – младшая дочь Твардовских Оля. На полу, прижавшись к отцовскому бедру, стояла старшая, тоже еще маленькая, Валя.

Мария Илларионовна сняла с плеча Александра Трифоновича дочку, усадила в кроватку. Уже полузабытая картина счастливой, хотя бы на несколько дней бестревожной семьи.

Я разволновалась, не сразу нашлась с чего начать. Александр Трифонович сам рассказал о своей встрече на фронте с Долматовским, а я, хотя это совсем не входило в мои намерения, вдруг сказала ему, что очень хотела бы на фронт, в газету. Эвакогоспиталь N 1670, где я работала по окончании курсов медсестрой, расформировывался, а заехавший в Чистополь Василий Семенович Гроссман советует мне оставить дочку в безопасности, на попечении бабушки и Литфонда, и уехать пока в Москву. Он был уверен, что сможет договориться о моей работе.

– Никуда вам не надо ехать! Ваше место здесь, возле дочки, – очень решительно, даже резко отрезал Твардовский. – Женщине вообще не место на фронте…

* * *

В 1946 году главным редактором «Нового мира» стал Константин Михайлович Симонов.

Летом 1947-го он приехал в деревню Жуковка, где мы снимали в избе на самом берегу Москвы-реки комнату с терраской, и без вступления предложил мне свободное место в отделе поэзии «Нового мира». Предложение было для меня неожиданным. Среди причин, объясняющих, почему он предлагает мне работу в «Новом мире», была и такая: хотелось бы, чтобы в журнале создалась атмосфера довоенного «Знамени». «Ты ее знаешь».

Атмосфера предвоенного «Знамени» (я стала подрабатывать там рецензированием прозы еще студенткой 2-го курса ИФЛИ) была, если уместно это слово в применении к столичному журналу, домашней. Две небольшие смежные комнаты на Тверском бульваре, 25. В первой, проходной, машинистка, она же заведующая редакцией, – Фаня Абрамовна, во второй – Сергей Иванович Вашенцев и Анатолий Кузьмич Тарасенков. Как называлась должность каждого из них – не помню, а может быть, и не знала. Вероятно, это не имело значения.

Молодежь там пригревали.

Приходившие к Тарасенкову поэты тут же читали вслух стихи, или Тарасенков читал рукопись при них. Одобрял, отклонял.

* * *

Первая беседа с Симоновым была короткой. Мы условились, что в редакции, на людях, будем обращаться друг с другом на «вы» и по имени-отчеству. Насколько помню, мы ни разу не нарушили этой договоренности. «Вы», «Константин Михайлович» даже в присутствии авторов – наших общих друзей. А пока мы в его кабинете вдвоем – «ты».

Пожелание: особое внимание уделять поэтам, вернувшимся с войны или войною только еще выдвинутым, перетащить из «Знамени»»знаменских» поэтов. Он называет несколько имен. Первые – Твардовский, Кулешов.

– Учти, Твардовский хороший товарищ, и, пока в «Знамени» Вашенцев, это не так-то просто будет сделать. Так что хоть Вашенцева в союзники бери.

Помог Тарасенков: подсказал, что Твардовский работает над стихотворением. Он, Тарасенков, знает несколько строф. Стихотворение обещает быть хорошим. По каким-то формальным причинам «знаменцы» (Вашенцев, Закс) заранее от него отказались. (Кажется, некоторые строфы были уже опубликованы в его прозе.)

Александр Трифонович на мою просьбу отказом не ответил, но сказал: «Пусть полежит еще, отлежится». Назвал день, когда я могу зайти за рукописью.

В назначенный день и час звоню в двери Твардовского на улице Горького.

Дверь мне открыл Александр Трифонович. Мое появление встретил с вежливым недоумением.

Я напомнила о нашей договоренности.

Александр Трифонович объяснил мне, что Мария Илларионовна «перебелила» стихотворение на день раньше, чем он предполагал, и вчера еще занесла в редакцию. Ему отзвонил Кривицкий¹: что-то надо убрать, что-то высветлить. Ну, а он, автор, считает свою работу законченной и попросил вернуть рукопись.

Я ничего об этом не знала, и мне оставалось только испросить у Твардовского разрешения прочесть стихотворение у него дома. Александр Трифонович вынес рукопись из другой комнаты. (Квартира двухкомнатная.)

Стихотворение произвело на меня сильное впечатление, но при первом чтении я все же не вполне поняла, что я прочитала.

Как я ни просила Александра Трифоновича вернуть нам стихотворение (Симонов должен был приехать через Несколько дней), он молча отрицательно качал головой. Ни обиды, ни огорчения я не почувствовала.

Вернулся Симонов, встретился с Твардовским. В редакции, глядя мимо Кривицкого и меня куда-то в угол, зло сказал:

– Стихотворение это относится к лучшему из того, что написано до сих пор Твардовским, но мы его не получим. Нам обещает стихотворение, над которым сейчас работает… Не прозевайте в этот раз, – и посмотрел на меня: знал, что я «не прозевала», щадил самолюбие Кривицкого.

Великое стихотворение Твардовского «В тот день, когда окончилась война…» впервые было напечатано в сборнике его стихов, минуя периодическую печать. Не в «Знамени» и не в «Новом мире».

В 1950 году редакция расставалась с Симоновым (он уходил в «Литературную газету»). Расставалась с сожалением и тревогой – Симонов был хорошим редактором.

Как удалось уговорить Твардовского возглавить журнал, как утверждалась его кандидатура в «инстанциях» – не знаю.

Вениамин Александрович Каверин вспоминал вскользь, что Твардовский в первый период своей работы в «Новом мире» был к журналу равнодушен. Это случайное впечатление, вызванное, возможно, одной из встреч, когда в «Новом мире» печатался роман Каверина «Доктор Власенкова».

А. Т. увлекся работой в журнале сразу. Во время первого своего выступления на редколлегии (присутствовала вся редакция) он очень волновался, от этого казался особенно красивым и молодым. Говорил приподнято, даже немного (по тем временам) старомодно. Слова забылись, но ощущение запомнилось.

После второго периода работы Твардовского в «Новом мире» (1958-1970) те первые годы (1950-1954) кажутся мне удивительно безоблачными, хотя это совсем не так.

Особенно четкого разграничения между отделами не было. Анатолий Кузьмич Тарасенков – заместитель главного редактора – часто повторял: «Редактор должен уметь делать в журнале всё». Так и получалось – все делали всё, все обсуждали всё. Заведующему отделом прозы случалось редактировать статьи, редакторам поэзии и критики – повести. В серьезной нашей работе было много шутки. Способствовали этому и чувство юмора самого А. Т., и общительный характер Тарасенкова, и друзья, частые гости журнала – Андроников, Исаковский, Казакевич. Михаил Васильевич Исаковский свои стихи и переводы иногда сопровождал шутливыми приписками. Вот одно из его писем. Приведу в отрывках:

«Заведующей сеновалом «Нового мира» С Г. Карагановой.

<…> Как-то Ваш шеф выразил такую, на мой взгляд, довольно справедливую мысль: «Перевод поэтического произведения так же отличается от оригинала, как свежая трава отличается от сена, т. е. от травы скошенной и высушенной. Конечно, и сено – продукт полезный и даже совершенно необходимый. Им широко пользуются, но все же свежая трава лучше»<…>

Так вот, имея в виду данное сравнение и пользуясь терминологией Вашего шефа, хочу сказать Вам, что сенокос на Кулёшовом поле я закончил <…>

С приветом.

Косец М. Исаковский, 25 мая 1953 г.».

Хочу сразу оговорить, что к работе поэта-переводчика А. Т. относился серьезно, с большим уважением. Были поэты-переводчики, работу которых он особенно отмечал: Мария Петровых, Семен Липкин, Яков Хелемский, Наум Гребнев.

Но при публикации переводов учитывалось одно правило. «Новый мир» следовал ему педантично. Стихи, поэмы должны быть напечатаны сначала на родном языке. «Поэт, – говорил А. Т., – пишет прежде всего для читателя, с которым он говорит и думает на одном языке». Прав ли он был – не берусь судить. Отступал он от этого правила только в одном случае: если талантливое произведение не печаталось на родном языке по внелитературным соображениям. Так, цикл стихотворений Леонида Первомайского, для которого не находилось места в украинских журналах, был впервые напечатан в русском переводе в «Новом мире». Так печатались и некоторые повести Василя Быкова.

Каким был журнал в первые периоды редакторства и Симонова, и Твардовского? Таким, какой была литература в те годы. Печатали лучшее. Но Александр Яшин тогда писал не «Рычаги», а поэму «Алена Фомина», Маргарита Алигер – не только лирические стихи, но и поэму «Красивая Меча» – о звеньевой, таскавшей вместе с подружками ведрами воду для полива посевов в засуху – 40 тысяч ведер воды…

А. Т. читал поэму дважды. Замечаний у него было много. Касались они главным образом неточных деталей деревенского быта или неуместного в этом тексте употребления народных выражений.

Маргарита Алигер внимательно прислушивалась к замечаниям, исправляла, трудилась, и вот поэма подготовлена к набору.

– Несите свои 40 тысяч ведер воды… Кладу рукопись на стол А. Т.

– Не буду подписывать! Подписывайте без меня! Свои подписи поставили Тарасенков и я. От Алигер мы это скрыли. Но она и сама поэму больше не публиковала.

* * *

О том, что Твардовский работает над поэмой «Теркин на том свете», в редакции не слышали. Теперь по его дневникам в «Знамени» узнали, что отдельные куски он читал своим родным и ближайшим друзьям – А. Г. Дементьеву, С. С. Смирнову. Поэтому когда он вошел в мою комнатку, протянул рукопись и сказал: «По прочтении сразу верните мне», – это было полной неожиданностью.

Читала я, чувствуя холодок по спине, невольно оглядываясь на запертую дверь комнаты. Мне было страшно. 1954 год. Сталин умер меньше года тому назад.

В «Рабочих тетрадях» Твардовского, напечатанных в «Знамени», записано: «Вчера в редакции читал «Теркина» группе людей – С. С. [Смирнов], Закс, Сац, Александров, Сутоцкий, Караганова (прочитавшая по рукописи отдельно). Все в один голос говорили о значительности и т. п., заметно даже сдерживаясь от излишеств оценки в отношении автора-начальника». Запись от 3.V.54 г.

О втором чтении поэмы в редакции с приглашением гораздо большего круга слушателей не записано или записано, но не вошло в опубликованное.

Кроме членов редколлегии помню Н. Н. Асеева, С. Я. Маршака, М. В. Исаковского, критика, близкого друга А. Т. В. Б. Александрова, М. М. Кузнецова, Г. Н. Владыкина (оба – отдел литературы «Правды»), В. М. Инбер, М. А. Лившица. Возможно, назвала не всех.

Александр Трифонович читал волнуясь. Первым выступил Александр Григорьевич Дементьев, за ним – Самуил Яковлевич Маршак. Оба очень высоко оценили поэму. И тот и другой высказали несколько пожеланий. Асеев отозвался о поэме кисло. Горячо выступил Валентин Петрович Катаев (член редколлегии): «О чем мы говорим?! Поэму немедля надо в набор!» (Вскоре свое отношение к «Теркину» Катаев круто изменил. Об этом сообщил в своем, тоже горячем, выступлении при обсуждении поэмы на секретариате ЦК КПСС).

Рукопись поэмы сдали в набор, но предусмотрительно разные ее части были розданы разным наборщикам, а целиком поэму верстала Р. О. Керзон, технический редактор «Нового мира».

Поэма была напечатана только девять лет спустя, вызвала большое количество откликов, некоторые строфы и строки разошлись по стране как поговорки и афоризмы, до сих пор цитируются в печати. А если бы напечатали тогда, в 1954-м? В 1954-м секретариат ЦК освободил Твардовского от должности главного редактора «Нового мира». «Политически незрелое произведение», – попытался смягчить Никита Сергеевич Хрущев грозные обвинения в адрес автора (рассказал нам это Дементьев).

В хрущевскую «оттепель» я принесла хранившуюся у меня дома верстку «Теркина на том свете» с последней рукописной правкой А. Т. Спросила, не думает ли он, что пришла пора попытаться поэму опубликовать.

– Думаю, – ответил Александр Трифонович. – Но у меня в сейфе лежит одна рукопись. Пока я ее не напечатаю, о своей поэме говорить не буду. (Имелся в виду «Иван Денисович» Солженицына.)

Но и через девять лет жизнь поэмы была непростой. Спектакль Театра сатиры с замечательным Теркиным – Папановым был снят с репертуара после первых же показов. Отдельным изданием поэма вышла один раз (1964 год).

* * *

Когда стало известно, что главным редактором «Нового мира» станет Твардовский (1950 год), заходившие ко мне в редакцию поэты предсказывали, что он будет печатать только поэтов, близких ему (Михаил Исаковский, Дмитрий Осин, Николай Рьшенков, Аркадий Кулешов), из поэзии прошлого признает только Пушкина, Некрасова, а стихи о любви вообще печатать не будет, поскольку сам их не пишет.

Мы прислушивались к этим разговорам с тревогой: по вопросам литературы Твардовский выступал редко, его статьи о Бунине, Ахматовой, Цветаевой будут написаны годы спустя, и мы мало знали о его литературных пристрастиях.

Озадаченная, я обратилась к Симонову:

– С чем же, как я к нему приду?

– Так же, как ко мне. Спорить не бойся и не пытайся угадать его вкус. Все равно не угадаешь.

На первых заседаниях редколлегии я чувствовала себя неуютно. С замиранием сердца ждала, что Твардовский вот-вот обрушится на то, что печаталось в поэтическом разделе журнала при Симонове. Но ни слова упрека в адрес поэтического раздела, да и вообще старой редколлегии не услышала. Напротив, на чью-то реплику – «Мы все сделаем по-другому» – с достоинством возразил:

– Нет, зачем же. Все хорошее – используем. Я успокоилась. И зря.

Александр Яшин с трибуны пленума Союза писателей поблагодарил меня за помощь, оказанную ему в работе над поэмой «Алена Фомина».

Как-то, столкнувшись со мной в большой нашей приемной, Александр Трифонович остановился:

– Вы ведь читали «Алену Фомину» не один раз. Ну-ка, прочтите мне по памяти несколько строф.

Я так растерялась, что только и смогла вспомнить Строчку: «русской крестьянки письменный стол…».

– Вот именно «русской крестьянки письменный стол»… Ну пусть, вам это простительно. Вы ничего этого не знаете. Но он-то знает! А пишет…

– Вот где он поэт! – скажет Твардовский несколько лет спустя, прочитав «Вологодскую свадьбу» Яшина. И к яшинским стихам станет относиться теплее. Но и стихи у того уже были другие…

Постепенно, месяц за месяцем, год за годом, в ходе работы нам полнее откроются взгляды и вкусы Твардовского. Но даже после шестнадцати лет работы в редакции Твардовского я далеко не всегда могла предсказать, что он отвергнет, а что – одобрит. При несомненной определенности его литературных взглядов конкретная оценка того или иного стихотворения нередко оказывалась неожиданной, а иногда даже противоречила ранее высказанному им самим отношению к поэту или теме. Он выбирал стихи – не поэта.

Сколько раз, спокойно войдя в его кабинет со стихами для очередного номера («Напечатаем!»), я выходила до слез огорченная и обескураженная и сколько раз, с тревогой и неуверенностью положив выбранные стихи на его стол, сразу получала одобрительное: «Да» или «В набор. А. Т.» – на рукописи.

Так было, например, со стихотворениями Новеллы Матвеевой, которые, судя по предсказаниям, не должны были бы прийтись ему по душе (я была в этом почти уверена). Твардовский подписал их сразу в очередной номер. «Новый мир» едва ли не первый напечатал ее.

Виктория Швейцер принесла в «Новый мир» неизвестные нашему читателю стихи Марины Цветаевой, взятые из эмигрантских русских изданий. Напечатать Цветаеву в те годы было очень трудно, почти невозможно. Это была первая попытка. Я не сомневалась в том, что Твардовский постарается напечатать Цветаеву в журнале хотя бы для восстановления «культурно-исторической справедливости», но объем публикации, отбор стихотворений зависел от того, как Твардовский- поэт относится к поэту Цветаевой. Если исходить из бытовавшего представления о вкусах Твардовского (любит поэтов, похожих на себя, в поэзии прошлого признает только Пушкина и Некрасова), стихи Марины Цветаевой ему противопоказаны.

Отнесла рукопись А. Т. Неожиданно скоро меня позвали в кабинет. Там же сидели Борис Германович Закс, Владимир Яковлевич Лакшин, Алексей Иванович Кондратович.

1. Александр Юрьевич Кривицкий – в те годы заместитель главного редактора «Нового мира».[↩]