В крупном масштабе

Юрий Суровцев. Необходимость диалектики (К методологии изучения интернационального единства советской литературы), М., «Художественная литература», 1982, 535 с.

Под одной обложкой собраны статьи, написанные критиком за последние пятнадцать лет. Дело привычное. Как привычно и вступление, в котором автор поясняет, что разрозненные публикации складываются в систему. Нередко, правда, подобные вступления так и остаются рутинной данью традиции. Но в данном случае все правильно. Мне даже кажется, Ю. Суровцеву не было нужды писать эти несколько строк: и без того читатель книги – книги, а не сборника – легко обнаружит внутреннее единство ее глав – глав, а не статей. И тех, что написаны давно, и тех, что недавно, и совсем новых – эти последние набраны курсивом и представляют собой иногда комментарий к прежним работам, иногда полемику с оппонентами, а чаще – развитие некогда высказанных мыслей.

Это единство обеспечивается не только характерностью стиля, в котором ясно отражаются существенные свойства творческой личности Ю. Суровцева – спокойного теоретика и энергичного полемиста одновременно. И даже не тематикой отдельных работ. Единство вырастает прежде всего из общности цели, которой неизменно руководствуется критик. Сам он формулирует ее так: исследование диалектики национального и интернационального в советской литературе.

Однако объем проблематики, исследуемой Ю. Суровцевым, не замыкается эстетическим опытом советской литературы. А точнее бы сказать так: самый этот опыт столь обширен и всемирно значителен, что теоретическое его осмысление бросает свет и на некоторые важные закономерности мирового литературного процесса XX века.

Разве эстетическая многоукладность как характерная черта советской литературы первых послеоктябрьских лет – это только ее черта? Разумеется, нет. В этом ясно убеждают пути развития искусства ряда западных стран, где в межвоенную эпоху, особенно в 30-е годы, наряду с обогащением критического реализма энергично прорастали социалистические тенденции. А о художественной культуре стран социалистического содружества _г сформировавшегося после победы над фашизмом, и говорить в этом плане не приходится.

Разве «личностное изображение жизни», о чем немало говорится в книге применительно к нашей литературе последних лет, – не урок и не творческий вызов целым направлениям в американском и западноевропейском романе 60 – 70-х годов, где крупных героев потеснили безликие персонажи, целиком укладывающиеся, как сказал бы Ю. Суровцев, в «локализованную социальную «матрицу»?

Разве соотношение национально-особенного и всеобщего не мировая проблема?

И естественно, ленинская концепция двух культур, которую Ю. Суровцев рассматривает в связи с вопросами идейно-творческого развития советской литературы, имеет колоссальное значение для верного понимания характера общественно-эстетической борьбы в мировом масштабе.

Впрочем, Ю. Суровцев и сам прекрасно представляет себе международную значимость тех проблем культуры, которые стали в центр его исследовательских интересов. За явлениями развития советского искусства в его книге неявно (порой и явно) встают крупные пласты и мирового эстетического опыта. Вот почему, полагаю, рассуждать о ней позволительно не только людям, для которых предметом профессионального изучения является советская литература.

С большой настойчивостью пишет Ю. Суровцев об идеологическом характере искусства. Собственно, это стержневая идея книги. Порой, мне кажется, автор проводит ее даже с излишним нажимом, приближаясь к грани «идеологизма», против которого сам же справедливо возражает. Напрасно, скажем, критик иронизирует по поводу мнимой якобы автономности выразительных средств искусства. Поток сознания, внутренний монолог, сдвиги временных планов и другие средства художественной условности, особенно широко распространившиеся в литературе XX века, сами по себе действительно нейтральны. Иное дело, что, попадая в определенную идейно-творческую среду, организуясь – волею творца – в систему, они эту нейтральность теряют, превращаясь в идеологически насыщенное высказывание о мире. Но Ю. Суровцев необходимых разграничений не проводит, и может возникнуть ощущение, будто он стремится отыскать идеологию в каждой клеточке искусства. Точно так же не хватает мне опосредующих звеньев в цепочках типа: «социальная, а тем самым идеологическая, тем самым и художественно-эстетическая энергия» (стр. 350 – 351). Система зависимостей тут гораздо сложнее. Об этом прекрасно писал Энгельс, характеризуя ситуацию, сложившуюся в Германии к концу XVIII века: «Ни образования, ни средств воздействия на сознание масс, ни свободы печати, ни общественного мнения, не было даже сколько-нибудь значительной торговли с другими странами – ничего, кроме подлости и себялюбия; весь народ был проникнут низким, раболепным, жалким торгашеским духом. Все прогнило, расшаталось, готово было рухнуть, и нельзя было даже надеяться на благотворную перемену, потому что нация не имела в себе силы даже для того, чтобы убрать разлагающийся труп отживших учреждений.

И только отечественная литература подавала надежду на лучшее будущее. Эта позорная в политическом и социальном отношении эпоха была в то же время великой эпохой немецкой литературы» ¹.

Понятно, таким образом, что «художественно-эстетическая энергия» может проявлять себя и в моменты полного затухания энергии социальной. Но понятно и то, что мы имеем в данном случае дело с издержками выражения мысли, которая сама по себе не только верна, но и остро актуальна.

Перенося в книгу свою пятнадцатилетней давности работу, в которой он спорил с рядом положений статьи В. Чалмаева «Неизбежность», Ю. Суровцев сопровождает ее теперь развернутым комментарием, где, в частности, говорится, что «смысл полемики остался, увы, не вчерашним» (стр. 164). К сожалению, он прав. Законный и глубоко продуктивный интерес к культурному наследию, взятому во всей его неурезанной полноте, то и дело оборачивается попытками пересмотра истории, на передний план порою насильственно выдвигаются фигуры, прямо враждебные демократии и социализму; и наоборот, деятельность подлинных носителей прогресса, например, Герцена, революционных демократов, истолковывается в духе решения преходящих тактических задач. Дело тут не просто в оценочных просчетах тех или иных литераторов, тем более что такие просчеты могут быть и недолговечными, – скажем, тот же В. Чалмаев, судя по выступлениям последних лет, отошел от взглядов, развернутых в «Неизбежности» (об этом с должной объективностью пишет и Ю. Суровцев). Речь идет о методологических основаниях литературоведения и критики, о системе идей, подменяющей ясные идеологические критерии рассуждениями о некой единой народной, национальной культуре. И Ю. Суровцев убедительно показывает, сколь резко расходятся подобные идеи с ленинской концепцией культурного развития, с ленинским эстетическим учением.

Собственно, основные усилия критика и подчинены по преимуществу осмыслению методологических уроков этого учения, полемические задачи при всей их важности имеют побочное значение (быть может, потому Ю. Суровцев и не включил в книгу свои известные «Полемические маргиналии» последних лет, хотя, наверное, они усилили бы его позиции в споре с оппонентами). Обращаясь к работам В. И. Ленина, к «Критическим заметкам по национальному вопросу» и статьям о Толстом, он не просто цитирует – читает, читает заново и по-своему. Полагаю, например, что Ю. Суровцеву удалось нестандартно осмыслить хрестоматийное рассуждение из статьи «Л. Н. Толстой»: «Эпоха подготовки революции… выступила, благодаря гениальному освещению Толстого, как шаг вперед в художественном развитии всего человечества» ². Для этого понадобилось далеко отойти от цикла работ о Толстом, обратиться, допустим, к высказываниям Ленина о пробуждении демократического сознания масс на Востоке, тщательно проанализировать статьи по национальному вопросу, иными словами, – проявить системный характер ленинских идей, имеющих чрезвычайное значение не только для верного понимания толстовского наследия, но и для построения подлинно научной теории художественного творчества. Фундаментально значима мысль о том, что для полного осуществления внутренних возможностей творчества потребны переломные исторические обстоятельства, которые сами по себе ставят перед людьми великие вопросы. Но столь же необходимо и равномасштабное величие художника! Ю. Суровцев хорошо показывает гибкую диалектику ленинской мысли, живо аргументируя, таким образом, императив, сформулированный уже в названии книги.

Подчеркивая эту важнейшую особенность работ Ленина, Ю. Суровцев сопоставляет их со статьями Плеханова, в которых Толстой-художник отделяется от Толстого – религиозного мыслителя. В то же время рассуждения о Толстом, как и другие работы Ленина о природе художественного творчества, можно и полезно – поставить в более широкий контекст эстетических идей, получивших распространение в нынешнем столетии. Я говорю сейчас даже не о деидеологизированных моделях искусства, которые с большой энергией и в различных вариантах выстраиваются в буржуазной науке. Об этом у Ю. Суровцева хорошо написано, зря он только полагает, будто в выступлениях М. Маклюэна, Г. Маркузе и других борцов с идеологией было «что-то комичное, что-то даже шутейное» (стр. 70). Если вспомнить, что этими идеями питалось во многом такое крупное течение в идейной жизни Запада, как «контркультура», то станет ясно, что перед нами вовсе не клоунада, а достаточно четкая – глубоко разрушительная, конечно, – программа глобальной перестройки культуры. Но я, повторяю, сейчас не об этом.

Поучительна иная сторона проблемы, столь глубоко осмысленной и разрешенной Лениным. Сводя искусство то к грамматике, то к системе символов (мифологических, фрейдистских, юнгианских и т. д.), буржуазные теоретики словно бы демонстрируют свое уважение к художественной деятельности как к самодостаточной величине, как к явлению, от реального мира не зависящему. Но поразительным образом такого рода «уважение» то и дело оборачивается последовательным унижением субъекта этой деятельности – писателя. Между теорией «имперсональной поэзии», выдвинутой Т. -С. Элиотом еще в 20-е годы, и новейшей концепцией «гибели автора», принадлежащей Р. Барту, – целая шкала оттенков и возможностей, но существо взглядов остается неизменным: произведение функционирует независимо от творца. Таким образом, само представление об индивидуальном таланте, субъективной воле художника утрачивает какой-либо положительный смысл. Тем актуальнее звучат ныне классические положения, сформулированные шестьдесят с лишним лет тому назад- Толстой «сумел поставить» вопросы, «сумел подняться» над предрассудками, «благодаря гениальному освещению» Толстого – даже форма выражения свидетельствует о той незаменимой роли, которую, в представлении Ленина, играет личность художника в процессе созидания творческих ценностей. А выверенная точность слова обнажает, естественно, существо идеи: искусство понимается как творческое, то есть субъективное, открытие реально существующих явлений жизни, и это открытие тем значительнее, чем глубже проникает художник в социальные, политические, идеологические закономерности эпохи³.

С первым кругом вопросов, обсуждаемых Ю. Суровцевым, – ленинизм и художественная культура, – тесно связан другой крупный пласт книги, где речь идет о национальном характере и национальной специфике искусства.

Это тоже, как известно, весьма острая проблема, в решении которой наметились две крайности. Идеологи авангарда утверждают, будто в эпоху массовых коммуникаций искусство автоматически утрачивает национальные корни, превращаясь во всемирное эсперанто. Эта позиция поддерживается сложными теоретическими аргументами, но, пожалуй, все они могут быть сведены к лаконичному определению современного американского прозаика Д. Барта, который назвал книгу швейцарского писателя Р. Музиля «Человек без свойств»»поистине новым американским романом». Что ж, в системе представлений об искусстве лишь как о «вербальной последовательности» подобного рода суждения представляются вполне логичными.

В противоположность национальному нигилизму формируются и высказываются взгляды, метафизически абсолютизирующие национальное начало художественной культуры. Как известно, такие взгляды получили распространение и в нашей научно-критической литературе, причем порой национальная самобытность превращается в «знак качества», долженствующий отделить один поток произведений, где означенное своеобразие выражено с достаточной определенностью, от другого, где на передний план выходят «классовые, профессиональные, индивидуальные черты… характеров» ⁴.

В острой, порой язвительной полемике с крайностями обоего рода Ю. Суровцев излагает свое понимание проблемы.

Отказываясь повторять сколь популярные, столь и бессодержательные заклинания о некой застывшей национальной психике, неподвижном национальном характере, критик наполняет эти понятия конкретно-историческим – классовым, социальным, экономическим и т. д. – содержанием, и таким образом неуловимые фантомы превращаются в сложную, диалектически-противоречивую реальность, познаваемую на основе марксистского материалистического учения. Уместно тут, к слову, отметить, что в своих работах Ю. Суровцев не только опирается на классические положения марксистской теории, но также активно осваивает новейшие завоевания общественных наук, подвергает опытной проверке их гипотезы. Вообще, как мне кажется, Ю. Суровцев с наибольшей среди наших критиков последовательностью налаживает деловые отношения между литературоведением и сопредельными областями знания.

Мысли о самобытности народа и культуры естественно подводят автора к исследованию проблемы, которую он, напоминаю, считает для себя центральной: диалектика национального и интернационального в художественном творчестве.

Вот основное положение: «Интернациональное всегда национально, национальное всегда, так или иначе, интернационально. Национальная специфика и есть специфика проявления общего» (стр. 225). Выросшая из хрестоматийного рассуждения Ленина – «Общее существует лишь в отдельном, через отдельное. Всякое отдельное есть (так или иначе) общее» ⁵, -эта идея, в общей своей постановке, бесспорна. Однако же явление, если вновь обратиться к классике, всегда богаче закона; в предложенной Ю. Суровцевым формуле это противоречие, на мой взгляд, в достаточной мере не учитывается.

Вот только один пример. В литературе США XX века наибольшей, по-видимому, национальной, даже региональной спецификой отличается творчество Фолкнера – его невозможно понять поверх сложной, драматической истории американского Юга. В то же время это, несомненно, писатель мирового значения.

Таким образом, закон подтверждается явлением.

Но не будем торопиться. Рядом с Фолкнером работала целая группа весьма одаренных прозаиков – К. Гордон, Ю. Уэлти, К. Маккалерс и другие, – образовавших в совокупности школу так называемого «южного возрождения». В их книгах национальная психология, нравы, весь уклад жизни также проявлены с большой (может быть, большей, чем у Фолкнера) остротой. Тем не менее эта литература не вышла за пределы региона – и вовсе, повторяю, не по причине художественной немощи писателей. Просто в своем творчестве они программно следовали идеям изоляционизма, с большой последовательностью отгораживали созидаемый ими микромир от исторического космоса. И в своих намерениях вполне преуспели.

Нет, национальное все-таки не всегда интернационально, механической связи здесь нет, многое зависит от индивидуальных творческих целеустремлений писателя, от программ литературных школ и течений. Между прочим, переходя от общих положений к живому анализу художественных явлений (например, к притчеобразным структурам в современной эстонской прозе), Ю. Суровцев и сам это косвенно признает, говоря о том, что стилевые течения не всегда становятся национально значимыми и не всегда, став таковыми, они приобретают всесоюзный (тем более мировой) характер.

В плане изучения закономерностей мирового художественного процесса Ю. Суровцев немалое внимание уделяет теории «ускоренного развития» литературы. В главных своих посылках она представляется автору несостоятельной прежде всего потому, что базируется на представлениях о некоем (например, французском) творческом эталоне, которому придается всемирное значение и относительно которого выстраивается схема исторического движения национальных литератур. Это серьезное и резонное возражение, к нему следует отнестись с должным вниманием. Действительно, в ряде работ (к некоторым из них обращается Ю. Суровцев) ощущается недооценка собственного опыта, специфических закономерностей той или иной литературы, которая насильственно измеряется по ценностной шкале другой литературы, более полно осуществившей к данному моменту свой творческий потенциал. Слабые места подобного рода методологии Ю. Суровцев нащупывает точно и показывает наглядно. Но при этом, как мне кажется, уклоняется порой в иную крайность. «В историческом пути каждого народа заключена его собственная норма» (стр. 406); «…меряет… свою родную… литературу не масштабом, ей самою рожденным, а все же… «французским», «эталонным» (стр. 407); «подходить к истории данной национальной литературы… с меркой направлений (да еще взятых «напрокат» из других литератур) неразумно. Пропадает при этом человековедческое богатство и своеобразие литературы, глубина и сила ее художественности, ее творческая мощь» (стр. 433), -не разрушают ли подобные постулаты самое понятие «мировая литература», не превращают ли ее просто в сумму национальных литератур?

Разумеется, каждая из них; опираясь на исторический опыт, вырабатывает собственный художественный закон. Но этот закон также регулируется извне – и путем прямых влияний, и через художественную атмосферу времени. Скажем, мы мало что поймем в движении американского романтизма, если останемся лишь на родной его почве и не измерим его действительно «эталонным» для данного направления опытом Англии, Франции, Германии. При этом творческая мощь той литературы, что определяется именами Купера и Готорна, Мелвилла и Эдгара По, вовсе не пропадет.

Ю. Суровцев возразит мне, сославшись на соответствующие страницы своей книги, что он спорит с концепцией «ускоренного развития» лишь в том виде, в каком она бытует сейчас, что самый термин может быть истолкован (и толкуется им) в позитивном плане, что, наконец, он менее всего подвергает сомнению «мировую литературу» – и как реально действующую систему, и как теоретическое понятие.

И будет прав. Но я ведь вовсе не намеревался крохоборчески выискивать отдельные неувязки и уж тем более упрекать автора в измене тому духу диалектики, которым столь плотно насыщена его книга. Мне хотелось лишь показать (быть может, с излишним полемическим нажимом), какие трудности встают перед исследователем, обращающимся к коренным и недостаточно изученным проблемам литературного развития.

Многие из решений Ю. Суровцева плодотворны и продвигают нашу науку вперед.

Где-то он не договаривает до конца.

Где-то, напротив, стесняет мысль, формулируя ее с чрезмерной жесткостью.

В любом случае заслуживает уважения самый масштаб исследования, который неуклонно выдерживается автором.

А истина, как он сам говорит, заключая книгу, всегда впереди.

1. »К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве», т. 1, М., «Искусство», 1976, с. 450. [↩]
2. «В. И. Ленин о литературе и искусстве», М., «Художественная литература». 1969, с. 219.[↩]
3. Важные новаторские мысли по этому вопросу высказал в своих известных работах М. Храпченко, который также утверждает свои взгляды, последовательно опираясь на ленинские положения.[↩]
4. Ю. Суровцев в данном случае цитирует статью Н. Утехина «К проблеме изучения национального своеобразия современной русской советской литературы». См. сб.: «Проблемы русской советской литературы. 50 – 70-е годы», Л., «Наука», 1976, с. 258.[↩]
5. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 29, с. 318.[↩]