В критическом климате

«Литература против самой себя» Джералда Граффа, «Критическое понимание» Уэйна Бута, «Республика словесности» Гранта Вебстера, «После «новой критики» Фрэнка Лентричиа, «Критика в пустыне» Джефри Гартмана¹ – эти книги, дополняя друг друга, передают современное состояние литературоведения США в области теории. С разных сторон освещают они одну и ту же подвижную литературно-критическую панораму: как было – как стало за последние тридцать-сорок лет, и говорится в этих книгах вот о чем: доминировала в американском литературоведении длительное время «новая критика», это было влияние не только духовное, но и практическое, ибо его суть и сила заключаются прежде всего в идее особого положения критики в современном литературном процессе², и на американской почве критика заняла исключительное положение, сформировалась могущественная критическая держава, однако новое постепенно состарилось, превратившись из бунтарства и новаторства в академическую догму, на месте известного теоретического единодушия возник разноголосый Вавилон, вопросы методологии усложнились настолько, что, кажется, самый предмет критического понимания вовсе пропал или затерялся в спорах.

Все эти книги насквозь полемичны, они укоренены в конкретной обстановке, отзываются на нее множеством оттенков в каждой фразе, и за всем, особенно на расстоянии, не уследишь, поэтому ссылаюсь на непосредственный опыт: кое-что проясняется на месте, а эти книги одна за другой появлялись в американских книжных магазинах, преимущественно университетских, у меня на глазах. С тех пор вышло еще немало разнообразных критических изданий, и все же в быстротекущем книжном потоке эти работы остаются ориентирами, хотя бы благодаря обзорности. И я хотел бы поделиться наблюдениями, которые, помимо книг, были подкреплены беседами с рядом литературоведов.

Чтобы дать представление о необходимости уточнения оттенков, не всегда сразу различимых, приведу пример. Первая из названных здесь книг – «Литература против самой себя» Джералда Граффа, вернее, важнейшая глава этой книги – «Что собой представляла «новая критика»?» у нас уже замечена и оценена. Отклик объективный, основательный, и все же кое-что ускользнуло от взгляда нашего специалиста. «Граффу представляется парадоксальным, что «новую критику» обвиняли в сухости научного эмпиризма, тогда как именно в нем «новая критика» ощущала основное зло в области искусства и литературы. Методология «тщательного прочтения» была направлена не на имитацию научного подхода к объекту исследования, а на борьбу с его девальвацией литературы: демонстрируя богатство и сложность даже самого простого произведения искусства, «новая критика» пыталась доказать, что литературу следует принимать всерьез как равноценную науке форму знания» ³. Все верно, за исключением одной детали, одного оборота фразы: «Граффу представляется парадоксальным…» Нет, не «представляется парадоксальным». Джералд Графф рассматривает как факт тот парадокс, что «новая критика» восставала против сухости и сама же стала символом сухости, иссушила литературно-критический анализ, превратив его (а также литературу, которая под этот анализ подстраивается) в логико-символическое мудрствование.

Почему же так получилось? Вот вопрос, на который стремится ответить Джералд Графф, а вместе с ним и другие названные авторы. Уэйн Бут констатирует, что как раз простого текста критики, вооруженные методологией «тщательного прочтения» (точнее – «пристального чтения»), внятно прочесть не могут. Критик гордится, замечает Уэйн Бут об одном из наиболее изощренных анализаторов, будто видит в произведении нечто, чего не видит обычный читатель. «Этот критик был бы, вероятно, поражен, – добавляет от себя Уэйн Бут, – если бы ему сказали, что не видит он в произведении того, что обычный читатель видит» ⁴.

В нашем обзоре говорится: «Под влиянием полемического нажима сегодняшняя «новая критика» приняла некоторые положения, которые подрывают первоначальные основы ее интерпретационного метода» ⁵. Здесь тоже все соответствует разбираемой книге, за исключением опять-таки одной детали – «полемического нажима». У Джералда Граффа действительно говорится про нажим, разносторонний полемический натиск, который «новая критика» выдерживала и – сама оказывала. «Но, – сказано у него тут же, – не только тактика привела «новую критику» в столкновение с собственными приемами и принципами» ⁶. Оттенок очень существенный, меняющий обычную ретроспективу во взгляде на «новую критику», которой многое готовы простить за счет издержек полемики. К данному вопросу Джералд Графф вернулся еще раз, в другой работе, и подчеркнул: «Можно защищать маневры «новой критики» в качестве тактических поправок к различным морализаторским ошибкам и пропагандистскому схематизму, но если рассмотреть ее действия по существу в пределах системы, предполагающей определенные логические следствия, то обнаружатся трудности, которые уже нельзя отмести в сторону как нечто поверхностное» ⁷.

Обнаружение подобных трудностей важно не ради еще одного полемического удара по «новой критике», но в принципе, как методологический урок, извлекаемый из судьбы влиятельнейшей литературоведческой школы. Какие препятствия встали на ее пути, помимо полемического сопротивления? Отвечая на этот вопрос, Джералд Графф приходит к выводам, по-своему парадоксальным. Оказывается, «новую критику» понимали все-таки правильно. Несмотря на кривотолки, от нее восприняли то, что она по существу несла с собой. Не всегда понимая подоплеку некоторых ее положений, у «новой критики» тем не менее учились тому, чему она учила. А это означает, что интерпретационный произвол, иссушающая схематизация, логико-символическое умствование и прочие отличительные особенности современного американского литературоведения есть прямое наследие «новой критики». Не вследствие того, что методология «новой критики» воспринимается «в подавляющем большинстве случаев отдельно от выдвинутой ею общей теории искусства» ⁸, а именно по логике этой теории ныне в критической республике насилие над текстом («насилие над общеизвестным», как говорит Уэйн Бут) считается главной доблестью.

«Новокритическую» теорию часто не знали и очень часто плохо понимали, но такова уж была теория, трудная для усвоения прежде всего в силу своей сбивчивости, непоследовательности, неполноты. Зато склад «новокритического» мышления был усвоен полностью, была повсеместно воспринята и распространена ее практика, так что даже механическая имитация ее интерпретационной техники все же соответствует существу «новокритических» установок. И дело действительно не в «новой критике» самой по себе. В ее деятельности проявились тенденции, настолько общие для западноевропейского и американского критического мышления, что в методологическом контакте с нею оказываются даже оппоненты, в том числе новейшие, пришедшие после «новой критики» и утверждающие свои позиции, казалось бы, в полемике с ней. При всех полемических недоразумениях и реальных разногласиях, как Джералду Граффу представляется (здесь это слово уместно), фундаментальное единодушие продолжает существовать и проявляться прежде всего в антиисторизме, который Джералд Графф, а также Фрэнк Лентричиа, относят к врожденным, неискоренимым свойствам «новой критики». Именно потому неискоренимым, что это – фундамент, на котором воздвигают свои построения многие другие школы, на полемической поверхности с «новой критикой» враждующие.

По данному пункту с Джералдом Граффом вступил в спор Рене Уэллек, занимающий сейчас среди американских литературоведов положение старейшины, «критика критиков» ⁹. Хотя у нас Рене Уэллека иногда зачисляли в «новую критику», он участником этой школы не был и не мог быть в силу своей обширной, систематической историко-литературной образованности, которая отличалась от очень выборочной осведомленности даже самых образованных американских литературоведов и мешала ему насильничать над известным так, как это делали «новые критики». Однако он, безусловно, был близким и в некоторых отношениях сочувствующим наблюдателем ее деятельности. Так что в данном случае осведомленный свидетель мог бы внести ясность, как последнее время Рене Уэллек нередко и делал, выступая в качестве регулировщика литературно-критического движения. Однако на этот раз ветеран остался, выражаясь спортивным языком, в проигрыше, причем с помощью своих же собственных аргументов. Желая отвести от «новой критики» незаслуженные обвинения, Рене Уэллек заметил, что лидеры этой школы только и делали, что говорили об истории и даже выдвигали идею исторического «порядка». Тогда Джералд Графф процитировал… Рене Уэллека, то, что тот сам писал в свое время относительно «новокритических» разговоров об истории. Имея за плечами солидную историческую выучку, Рене Уэллек не попал под гипноз этих разговоров и показал, что это одни разговоры, которые за вычетом полемических выпадов против позитивистской фактографии являются антиисторическими в своей сущности. На примере самого Т. -С. Элиота, демиурга англо-американской критической вселенной и вдохновителя «новой критики», Рене Уэллек основательно продемонстрировал, что элиотовское «чувство истории» есть чувство антиисторическое или по меньшей мере внеисторическое. Это – разрушение истории под аккомпанемент разговоров об истории¹⁰. Почему почтенный критик теперь не учел своих же основательных выводов – уже другой вопрос, но старые выводы сохраняют свою силу, выявляя важнейший «новокритический» маневр, перерастающий логически в методологию: говорить об одном – делать другое. Точнее, на словах утверждается то, что на самом деле ниспровергается.

Для того чтобы у нашего читателя, который больше наслышан о «новой критике», чем начитан в ней, сложилось наглядное представление об этом методологическом парадоксе, приведем пример в свою очередь из Элиота, из той его статьи «Назначение критики», которая у нас переведена и, судя по сноскам, уже вошла в литературный оборот. И судя по сноскам, эту статью, кажется, не совсем понимают в ее пафосе и остроте. Здесь Элиот рассуждает еще об одном чувстве, столь же, как «чувство истории», существенном и связанном с ним, а именно о «чувстве факта». Приведем выдержку с некоторыми уточнениями в отношении опубликованного у нас перевода.

«Существеннейшее из качеств, которое мне удалось выделить, – говорил Элиот, – и которое имеет особое значение для критиков-писателей, заключается в том, что критик должен обладать высокоразвитым чувством факта. А это дается отнюдь не легко и не часто. И далеко не сразу завоевывает общее признание. Чувство факта развивается медленно, и в полном своем развитии это, в сущности, вершина цивилизованности. Надлежит овладеть весьма различными областями проявления фактов, и к тому же наиширочайший круг нами накопленных фактов, подвластный нам круг, окажется превзойден еще более обширной сферой одурманивающих выдумок. Членам Общества любителей поэзии Браунинга спор поэтов о поэзии покажется сухим, формальным и узким. А между тем профессионалы всего лишь проясняют и сводят до фактов те чувства, которые любители испытывают в самой туманной форме; сухая техника для тех, кто владеет ею, содержит все, что наполняет любителя восторгом, с той лишь разницей, что это уточняется, подвергается обработке и управлению. Вот чем, среди прочего, ценна профессиональная критика – профессионал владеет фактами и помогает нам добиться того же. В критике появляется немало такого, что состоит в «интерпретации» писателя или произведения. И делается это уже не на любительском уровне. Иногда ведь все же случается одному человеку достичь понимания другого человека или писателя, и это понимание, хотя бы частично, критик оказывается способен передать нам, а мы чувствуем истинность и просветляющую силу его понимания. Трудно дать такой «интерпретации» обоснование. Для того, кто умеет обращаться с фактами на подобном уровне, обоснований найдется предостаточно. Но многим ли удавалось доказать свое умение? И на одну удачу среди критических статей в этом роде приходится тысяча подделок. Вместо понимания вам предлагают вымысел. Вы пытаетесь вновь и вновь сверить это с первоисточником, полагая, что первоисточник все прояснит. Но кто подтвердит вашу компетентность? И мы опять оказываемся перед выбором. Мы сами должны решить, что нужно нам и что нет, и, вполне вероятно, решить этого мы не способны. Достаточно ясно, что «интерпретация» законна лишь тогда, когда это вовсе не истолкование (не касаюсь иносказательного элемента в литературе), а изложение перед читателем тех фактов, которые читатель иначе мог бы и не заметить» ¹¹.

Неплохо сказано, хотя при ближайшем рассмотрении некоторые вещи выглядят странно. В частности, уровень полемики: профессионалы против любителей, – почему не профессионалы против профессионалов? И это не случайная некорректность. Находясь постоянно в полемике, Элиот с профессионалами спорить избегал. Иногда он задевал их, выхватывая отдельные цитаты, но ни одной развернутой профессионально-литературоведческой схватки не провел. А тех профессионалов, которые на него обрушивались, он ответом обычно не удостаивал. Это в свою очередь маневр, отражающий методологическую основу, очень шаткую, вернее, профессионально не проработанную.

В деятельности «новой критики» та же позиция сказывалась, проявляясь в сочетании литературоведческого дилетантизма с призывами специализировать изучение литературы. Теперь, подводя итоги, и приходят к выводу, что то была специализация, рассчитанная на эффект в глазах любителей. Переходя с одной полемической позиции на другую, «новая критика» не продвигалась в разработке собственной позиции. Но к данному пункту мы еще вернемся, а сейчас обратимся к главному – соотношению слов и дел.

Когда Элиот рассуждал о значении «чувства факта», уже были опубликованы его наиболее влиятельные статьи, в которых свое обращение с фактами он продемонстрировал с поэтами-метафизиками, с романтиками и т. п. Джералд Графф приводит целый список литературоведов, пытавшихся возражать Элиоту, но мы, чтобы определить его обращение с фактами, воспользуемся не приговорами противников, а признаниями приверженцев, – мистификация¹². Почему вымыслы вместо понимания, полученные из рук самого Элиота, не смутили сторонников, мы тоже со временем разберемся, пока же зафиксируем: действовал вдохновитель «новой критики» вопреки им сказанному. Почему теперь что ни интерпретация, то измышление, – вопрос, выходит, тавтологический: как началось, так и повелось… Правда, когда в поисках выхода из противоречий между фактами и вымыслами обращались к Элиоту как первоисточнику, он только плечами пожимал, ведь, пользуясь словами по-особому, конвенционально¹³, он, хотя тон у него был решительный, по его собственному определению, излишне пророческий, никогда не утверждал того, что говорил. И в самом деле, разве, говоря о «чувстве факта», Элиот объявляет овладение фактом своей программой или хотя бы намерением? Он описал сложное положение современного литературоведа, дилемму, и верно им сказано, что овладение фактами дается нелегко и что «чувство факта» требует выработки, так вот его собственный выбор, как видно, пал на вымысел.

«Существенный момент заключается в том, что критическое творчество Элиота, как и Сэмюэля Джонсона, ценно не только по своему предмету и не потому, что высказанное им верно или не верно, но потому, что, читая Элиота, мы имеем дело с первоклассным умом в действии, можем познакомиться с еще одним ценным откликом на литературу и жизнь» ¹⁴, – так пишет Грант Вебстер, отводя Элиоту по достоинству определяющее место в американской республике словесности¹⁵. Сама же по себе эта характеристика одновременно верна и не верна. Верна как утвердившееся мнение об Элиоте, не верна по существу почти в каждом конкретном пункте. Скажем, не основательно сопоставление с Джонсоном, выдающимся английским литератором XVIII столетия. Сравнить их можно по силе влияния, однако типологически они непохожи. Джонсон, называемый «отцом английской критики», занимался изучением языка и литературы. Элиот этого никогда не делал. Джонсон оставил после себя английский толковый словарь и многотомные жизнеописания английских поэтов. Жанр, в котором как критик работал Элиот, – рецензии и отклики на случай. Короче говоря, один исследовал, другой лишь подсказывал, как можно было бы исследовать. Далее, что значит «ценно не только по своему предмету»? Если эту формулу расшифровать, то мы увидим, что в ней содержится скромная поправка к репутации Элиота как первооткрывателя различных предметов для исследования¹⁶. Подобная репутация за Элиотом поначалу установилась, затем мало-помалу корректировалась и, наконец, указывается – «не только», хотя надо бы сказать, как, впрочем, сейчас все чаще говорится, – только не по предмету. Предмет Элиот обычно получал из других рук. В том-то и дело, что он никогда не работал исследовательски, он использовал попадавшийся ему под руку материал, и если уж определять характер его критического вклада, то заключается этот вклад именно в способе обращения с литературой. Как Элиот судил о Шекспире или о Колридже – вот что было сочтено особенно ценным. Об этом Грант Вебстер своим чередом говорит, внося, однако, и здесь поправку, тоже, впрочем, осторожную: «…не потому, что высказанное им верно или не верно». На деле это означает: хотя многие суждения Элиота в историко-фактическом отношении были безосновательны и произвольны, они возымели большое влияние. Одним словом, под влиянием Элиота не метод исследования, но способ суждения становится в американском литературоведении на долгие годы определяющим. А результаты этого, сказывающиеся и теперь, после «новой критики», отчетливо сформулированы Фрэнком Лентричиа: «Ирония в отношении многих критических работ заключается в том, что в них попытка обосновать ту или иную теорию опирается не на доводы, а проводится путем навязывания с помощью различных риторических фигур» ¹⁷.

Иронию Фрэнк Лентричиа находит в том, что по видимости все опирается на детальный, тщательный, тонкий анализ текста, между тем на поверку там не аналитика, а риторика. Причем в отличие от суждений Элиота, которые, как можно убедиться по выдержке, тщательно отделаны (по крайней мере настолько, чтобы уйти от любых контр доводов), распространенная критическая практика в том же стиле приводит к сбивчивости и невразумительности. Элиот осторожно-оговорочно и в то же время напористо не утверждает, но проводит некие идеи, как бы рисуя их словесно на бумаге, изображая самый процесс суждения, а рядовые практики просто запутываются в оговорках и разнообразных словесных ужимках. В одном отношении они держатся на уровне следом за своим вдохновителем, хотя это и отрицательное достоинство, ибо заключается в несоблюдении систематически-надежной связи суждений с материалом. Понятно, за это нельзя взыскивать с первого попавшегося литературоведа, ни с одного, ни с другого, ни с третьего, ни с кого персонально. Каждый в ответ на замечания по данной линии пошлет далеко, к своим методологическим праотцам, к истокам традиции, отождествляющей знание с высказыванием. Разбирать эти истоки уже не наша задача, об этом Достаточно много написано, мы хотели бы обратить внимание на практические последствия указанной традиции, важнейшим из которых оказывается как раз умерщвление всякого «чувства факта».

«Восприятие всегда опосредованно. Как мы убедились на примере «Медведя», наши самые мимолетные впечатления теоретически обусловлены. Проблема заключается не в том, чтобы освободиться от теоретических понятий, но в том, чтобы прояснить наши понятия, а затем постичь, насколько возможно глубже, их основу» ¹⁸, – так пишет автор книги об интерпретации, иллюстрирующий многие свои положения на материале фолкнеровской повести «Медведь». По случайности именно об этой повести зашла у нас речь с одним университетским профессором старшего поколения, сформировавшегося еще, условно говоря, в исторический период, и профессор пожаловался на студентов: разбирая фолкнеровскую повесть на разные лады (мифический, ритуальный, архетипический и т. п.), они не могут определить, хотя бы приблизительно, когда происходит действие этой повести. Фактов, обозначающих эпоху, они не различают. Зато на мифы и архетипы глаз у них, допустим; наметан. Однако всякий, кто читал повесть, знает, что этот слой там на поверхности. Как бы ни открещивался от своих интерпретаторов сам Фолкнер, в его время в моде были и неомифология и юнгианство и он не остался безразличен к веяниям времени. Различить эти веяния совсем не трудно. Однако беда еще не в том, что исторические приметы усмотреть сложнее. Бесчувствие по отношению ко всему, что выходит за пределы самоочевидной символики, есть симптом невосприимчивости к основному факту – тексту как творческому созданию. Положим, у нас речь шла о студентах, уровне ученическом. Однако в цитируемой книге интерпретационные примеры приводятся на уровне профессиональном, и они представляют собой в принципе то же самое манипулирование текстом, не сдерживаемое никаким критическим чувством.

Видный, влиятельный литературовед гордится тем, что видит в тексте больше обычного читателя, а что читатель видит, этого он, как мы уже слышали, не замечает. Целенаправленный результат, которого хотел достичь автор и который, если это удалось, воздействует на читателя, литературоведа не интересует. Уэйн Бут, отметивший парадокс критической слепоты, берет одно небольшое лирическое стихотворение и представляет, как могли бы его рассмотреть представители различных интерпретационных направлений: в виде «системы знаков», «свободной интерпретации», «структуры норм», во всех оттенках «иронии и многозначности», но, подчеркивает Уэйн Бут, ни один из подходов не дает нам ощущения, что стихотворение здесь, перед нами. Как эволюционировала идея специфического подхода! Элиот говорил о том, что профессионалы и любители изъясняются на разных языках, но все же судят об одном, «профессионалы лишь проясняют и сводят до фактов те чувства, которые любители испытывают в самой туманной форме».

1. G. Graff. Literature against itself. Literary ideas in modern society, Chicago, 1979; W. Booth. Critical understanding. The powers and limits of pluralism, Chicago, 1979; G. Webster. The republic of letters. A history of postwar American literary opinion, Baltimore, 1979; F. Lentricchia. After the New Criticism, Chicago, 1980; G. Hartman. Criticism in the wilderness. The study of literature today, New Haven, 1980. Понятием «критика» или, точнее, «критицизм» американцы, как и англичане, обозначают также литературоведение, критико-исследовательскую деятельность в целом.[↩]
2. Суть «критической» концепции в признании общего кризиса буржуазной культуры: цивилизация стала рассудочной, литература – шифрованной, поэтому критике выпадает роль посредника и даже лидера.[↩]
3. «Тенденции в литературоведении стран Западной Европы и Америки. Сборник обзоров и рефератов», М., Изд. ИНИОН АН СССР, 1981, с. 15. (Реферат Е. Цургановой.)[↩]
4. W. Booth. Critical understanding, p. 245.[↩]
5. »Тенденции в литературоведении стран Западной Европы и Америки», с. 20. [↩]
6. G. Graff. Literature against itself, p. 143.[↩]
7. G. Graff. New Criticism once more, «Critical inquiry», 1979, v. 5, N 3, p. 573.[↩]
8. »Тенденции в литературоведении стран Западной Европы и Америки», с. 21. [↩]
9. Полемика началась после публикации предыдущей книги Дж. Граффа «Поэтическое высказывание и критическая догма» и была помещена в двух номерах журнала «Critical inquiry», 1978, summer; 1979, spring.[↩]
10. См.: R. Wellek. Concepts of criticism (1963), New Haven, 1973, p. 46 – 47.[↩]
11. S. Eliot. Selected prose, L., 1975, p. 74 – 75. Ср.: «Писатели США о литературе», М., «Прогресс», 1974, с. 157 – 158.[↩]
12. См.: St. Spender. T. S. Eliot (1975), Harmondsworth, 1976, p. 74.[↩]
13. О философской подоплеке такого способа выражения см.: А. С. Богомолов, Английская буржуазная философия XX века, М., «Мысль», 1973.[↩]
14. G. Webster. The republic of letters, p. 131.[↩]
15. ²В английском литературном королевстве Элиот также считается наиболее влиятельной фигурой.[↩]
16. Присутствующая и в наших работах об Элиоте, хотя, правда, постепенно корректируемая. Ср.: Т. Н. Красавченко. Т. -С. Элиот – литературный критик. Автореферат кандидатской диссертации, М., 1979; ее же, Английская литература XVII в. в англоязычном литературоведении. – В сб.: «Современные зарубежные исследования по литературе XVII – XVIII веков», вып. I, М., Изд. ИНИОН АН СССР, 1981, с. 133 – 137.[↩]
17. F. Lentricchia. After the New Criticism, p. 216.[↩]
18. W. Davis. The act of interpretation, Chicago, 1978, p. 89.[↩]