В гоголевском коде. О «Записках» Г. Державина в освещении В. Ходасевича

Методология биографических исследований В. Ходасевича традиционно считается родственной биографическому подходу к литературным произведениям, сложившемуся в XIX веке. Историко-биографическое творчество Ходасевича в настоящее время признано большинством отечественных и зарубежных литературоведов бесспорной вершиной в практическом воплощении теоретических установок биографического метода. Прежде всего, это относится к многочисленным пушкинистским исследованиям Ходасевича, которые принесли ему заслуженную славу и признание научного и литературного сообщества. В количественном и в качественном смысле весь массив созданных Ходасевичем историко-биографических текстов «венчает» единственная законченная художественная биография «Державин» (1931), изначальный замысел которой оказался, за редким исключением, непонятым критикой¹.

На наш взгляд, данное обстоятельство стало для Ходасевича стимулом к созданию серии статей, очерков и заметок, в которых писатель стремился донести до читателя свой замысел, варьируя, дополняя, а иногда и доводя до абсурда основные темы «Державина»². Этот диалог с читателем, возможно не столько с современным, сколько с будущим, Ходасевич вел до последних дней своей работы в парижской газете «Возрождение», на страницах которой, главным образом, и появлялись упомянутые статьи-«спутники» биографии «Державин». Уникальность этой работы (что, собственно, и поставило в тупик критиков) заключалась в том, что Ходасевич, выполнив исследование по классическим канонам биографического метода, отошел от традиционного для биографии писателя тех лет акцента на художественных произведениях как источниках представления о личности их творца, уделив пристальное внимание служебной карьере Державина. До настоящего времени данная переакцентировка Ходасевичем внимания читателя продолжает оставаться предметом неослабевающей дискуссии среди отечественных и зарубежных литературоведов. Возможно, предвосхищая подобную судьбу своего главного творения, сам Ходасевич в программной статье «Памяти Гоголя» (1934) сформулировал структурную модель биографии «Державин», которая является своеобразной вариацией практикуемого им биографического метода.

Одним из главных источников биографии «Державин» являются «Записки»³ Г. Державина, которые среди отечественных историков, занимающихся второй половиной XVIII — началом XIX века, и в том числе историков литературы, традиционно рассматривались как мемуарное произведение. Однако для Ходасевича характерен особый взгляд на данный традиционный источник получения исторических и биографических сведений о Державине, его современниках и эпохе в целом.

«Записки» Державина следует воспринимать в аспекте их фикционального⁴ статуса. В этом Ходасевич убеждает читателя в соответствующем эпизоде биографии «Державин», посвященном описанию обстоятельств их создания.

Прежде всего Ходасевич определяет жанр этого произведения Державина в гоголевском коде. Он намекает, что «Записки», в сущности, предвосхищают уникальный жанр лиро-эпической поэмы в прозе, в котором Гоголь, как известно, воплотил свой замысел «Мертвых душ».

Так, Ходасевич отмечает «эпичность» повествования в третьем лице и чисто художественные функции этого приема: во-первых, он «способствовал спокойной важности изложения»⁵; во-вторых, отвечал излюбленному Державиным акцентированию контраста, в данном случае, между положением, которого он достиг, и «ничтожеством» (с. 211), из которого вышел.

По Ходасевичу, Державин не долго выдерживал эпически бесстрастный тон. Присущая ему, как поэту по преимуществу, субъективность взгляда на мир и на собственную роль в этом мире вскоре стала играть в повествовании доминирующую роль. Как пишет по этому поводу Ходасевич: «…эпический лад Записок довольно скоро перестал отвечать их внутреннему лиризму» (с. 211). Эта субъективность еще более усилилась, когда Державин перешел к рассказу «о душевных ранах, еще не заживших — о временах Павла и Александра, о людях, которые «привели государство в такое бедственное состояние, в котором оно ныне, то есть в 1812 году, находится»» (с. 213). То есть Ходасевич подчеркивает кровную связь автора «Записок» с современным состоянием российского общества и государства. В это время Отечественная война достигла своего пика. После кровопролитнейшего сражения при Бородине Кутузов оставил Москву. И Державин мучительно искал причины этой катастрофы. Тут уж было не до бездушно-эгоистического стиля Цезаря, «Запискам» которого, по Ходасевичу, Державин в начале собственного повествования начал было подражать⁶. В Державине проснулась человеческая, личная обида и боль за случившееся с Россией, а значит — и с ним, поскольку поэт не отделял собственную судьбу от судьбы своего народа. «Желчь в нем разлилась, — пишет Ходасевич по поводу душевного состояния Державина в этот период писания «Записок». — Забывая эпический слог, он все чаще сбивался с третьего лица на первое и почти с наслаждением перечислял подвохи, подкопы, шиканы, поставленные его деятельности, и обиды, нанесенные ему лично. Не вытерпев, он составил особый реестр пятнадцати главным своим заслугам, «за которые имел бы право быть вознагражденным, но напротив того претерпел разные несправедливости и гонения»» (с. 213). Таким образом, по Ходасевичу, Державиным при создании «Записок» двигало такое же высокое вдохновение, вызванное бедственным состоянием Родины, какое подвигло Гоголя на создание «Мертвых душ».

Сходство между поэмой Гоголя и «Записками» Державина Ходасевич намечает и в плане содержания этих произведений.

В этой связи прежде всего следует сказать, что он объединяет так называемые «Объяснения» Державина к стихотворениям с «Записками» в единый текст. Так, он подчеркивает, что «Объяснения» являются в сущности такими же воспоминаниями, как и «Записки». Отличия между этими текстами, по Ходасевичу, заключаются только в плане организации повествования, а не в плане содержательном: «Объяснения, диктованные Лизе Львовой, уже содержали немало воспоминаний. То были однако ж воспоминания отрывочные, в составе своем ограниченные (ибо так или иначе связанные с поэзией), подчиненные не хронологии, но порядку стихотворений и потому разрозненные. Записки Державин повел в форме повествования связного, плавного и последовательного. Он начал с поры своего младенчества, но его главною целью был рассказ о гражданской деятельности на разных поприщах» (с. 210).

Чуть ниже Ходасевич снова монтирует «Объяснения» и «Записки» в едином контексте, как произведения, в которых установка на документальность изложения конфронтирует с фактически реализующейся художественной формой изложения: «Свои Объяснения Державин намерен был напечатать вскоре (хотя цензура, конечно, не пропустила бы в них очень многого). Записки писал он для будущего. Перед лицом потомства он хотел быть правдивым, и в отношении внешней стороны событий это ему удавалось. Но если он надеялся сохранить беспристрастие в их внутреннем изъяснении, то это не удавалось ему вовсе» (с. 210). Имеется в виду упомянутый выше субъективный подход Державина к изображению событий, запечатленных в «Записках», который выразился в лиро-эпической, то есть в художественной, форме.

А по поводу «Объяснений» Ходасевич выше высказался в смысле художественности их задания: «Эти мелкие примечания Державин писал с особенным удовольствием еще потому, что восстановлял в них не только поводы к творчеству, но отчасти и самый ход творчества (курсив мой. — В. Ч.) — лишь в обратном порядке» (с. 202).

Итак, по Ходасевичу, «Объяснения» и «Записки» составляют единый текст с художественным статусом.

Но самыми интересными для нас являются в связи с только что приведенным заключением указания, которые оставил Ходасевич по поводу того, как следует читать «Объяснения»: ведь эти указания экстраполируемы и на «Записки».

По Ходасевичу, Державин «Объяснениями» стремился решить по крайней мере несколько задач.

Прежде всего, он обнажал предметный план своей, по Ходасевичу, символической поэзии: «Ему нравилось разоблачать бесчисленные аллегории, метафоры и другие приемы своей поэзии, в которых было заключено ее «двойное знаменование»» (с. 202).

Затем, и это главное, Державин трактовал этот план в контрастном сопоставлении с соответствующими ему «высокими» символическими значениями поэтических образов. Тем самым он придавал предметному плану комическую окраску. Как пишет по этому поводу Ходасевич: «Вероятно, ему и впрямь хотелось блеснуть реальною обоснованностью своих гипербол и аллегорий. Но главное наслаждение заключалось не в том. Предметы реального мира некогда возносились его парящей поэзией на страшные высоты, где уж переставали быть только тем, чем были в действительности. Теперь Державину было любо возвращать их на землю, облекать прежней плотью. Для поэта былая действительность спит в его поэзии чудным сном — как бы в ледяном гробу. Державин будил ее грубовато и весело. Превращая поэзию в действительность (как некогда превращал действительность в поэзию), он совершал прежний творческий путь, лишь в обратном порядке, и как бы сызнова переживал счастье творчества» (с. 202-203).

Ходасевич приводит два конкретных примера указанного обнажения Державиным предметного плана символических образов, произведенного с явной установкой на комизм по контрасту: «Нередко он делал это с очаровательным простодушием, быть может — несколько и лукавым. Например, дойдя до стихов:

На сребророзовых конях,

На златозарном фаэтоне, —

он пояснял: «У кн. Потемкина был славный цуг сребророзовых или рыжесоловых лошадей, на которых он в раззолоченном фаэтоне езжал в армии».

К величественным словам:

Не заключит меня гробница,

Средь звезд не превращусь я в прах —

он спешил приписать: «Средь звезд, или орденов совсем не сгнию так, как другие»» (с. 202).

Таким образом, по Ходасевичу, Державин, переводя гиперболические образы своей поэзии в предметно-бытовой план, как бы предлагал читателю взглянуть вместе с ним на ценности этого мира, столь значимые в системе координат «здравого смысла», с точки зрения тех «страшных высот», которых он достиг в поэтическом парении.

1. См. письмо Ходасевича П. Бицилли по поводу рецензии этого критика на «Державина»: «Увы, кроме Вас и Вейдле, критики мои просто пересказывают книгу <…> О «Державине» судят они, не имея понятия о Державине» (цит. по: Зорин А. Л. Начало // Ходасевич В. Ф. Державин. М.: Книга, 1988. С. 15). [↩]
2. Например: «Лопух» (1932), «Пушкин о Державине» (1933), «Прежде и теперь» (1933), «Дмитриев» (1937), «Война и поэзия» (1938) и др.[↩]
3. Как сказано в преамбуле к новейшему изданию «Записок» Державина, они были написаны «в течение 1812 года, однако исследователи не исключают работу над ними в 1811 и 1813 гг.» (Державин Г. Р. Записки: 1743-1812. М.: Мысль, 2000. С. 6).[↩]
4. От английского слова fiction — вымысел, выдумка. Под фикциональными мы понимаем тексты с установкой на вымысел, в отличие от документальных текстов с установкой на корректную передачу информации. [↩]
5. Ходасевич В. Ф. Державин. М.: Книга, 1988. С. 211. Здесь и далее биография Ходасевича «Державин» цитируется по этому изданию с указанием номера страницы в скобках. [↩]
6. См.: «Подобно Цезарю, Державин писал о себе в третьем лице» (с. 211). Как известно, «Записки» Цезаря преследуют апологетические цели (Тронский И. М. История античной литературы. М.: Высшая школа, 1988. С. 326). Поэтому Цезарь изображает себя, по словам И. Тронского, «в весьма привлекательном свете: он <…> кроткий, снисходительный человек, который лишь изредка оказывается вынужденным применить суровые меры по отношению к вероломному неприятелю» (там же). Ходасевич отмечает подобную тенденцию Державина. Однако при этом подчеркивает искренность его заблуждения по поводу собственной роли в состоявшихся конфликтах, другими словами, противопоставляет «прозаическую» ложь Цезаря «поэтической» правде Державина. [↩]