Ученым и переводчикам
А. Н. Егунов, Гомер в русских переводах XVIII – XIX веков. «Наука», М. – Л. 1964, 439 стр.
Книга, принадлежащая перу А. Егунова, написана ученым, филологом в старом смысле этого слова, то есть знатоком классической древности во всем ее объеме, а не только лингвистом, историком или историком литературы; вместе с тем эта книга написана и поэтом. Она захватывающе интересна для каждого переводчика, для каждого, кто занимается теорией и критикой художественного перевода, это первый в своем роде и образцовый труд. Книга А. Егунова остро современна. И не потому только, что, читая ее, мы убеждаемся, как стары, как «вечны» наши сегодняшние споры о переводе, но главным образом в силу современного, сегодняшнего взгляда на литературные явления прошлого.
Гнедич и его «Илиада» – главные герои книги А. Егунова. Это логический и композиционный стержень работы, с которым соотнесен весь громадный материал, все плодотворные, тонкие и умные построения автора. Мы наблюдаем историю русских переводов Гомера до Гнедича и после Гнедича и узнаем, что художественный перевод всегда был неотъемлемой частью национальной литературы, развивался в согласии с запросами и требованиями своей эпохи, влиял на оригинальную литературу и в свою очередь испытывал на себе ее влияние. Это относится и к выбору переводимых авторов, и к творческому методу, к деталям техники. Перемена литературных вкусов в конце XVIII века пробудила «интерес к поэзии, не регулированной нормами французского классицизма… Стремление к народности вызвало пожелание, высказанное Радищевым… чтобы и «Омир между нами не в ямбах явился, но в стихах, подобных его, ексаметрах» (стр. 108). Если в екатерининские времена Гомер отвечал потребности в высоком ораторстве, был нужен «для престижа великой нации и как декоративный предмет роскоши» (стр. 400), то в первые полтора десятилетия прошлого века «возникает подлинно новое отношение к Гомеру»: искусственные эпосы вне зависимости от времени их возникновения – «Энеида», «Генриада», «Россиада» – одинаково! – угнетают слух, как фальшивая нота, и только истинный эпос, «Илиада», отвечает пробудившейся потребности в возвышенном. С этим связан отказ русских переводчиков от традиционного во французской поэзии (и в русских переводах эпических поэм) александрийского стиха и поиски новой формы, приводящие к гнедичевскому гекзаметру. А затем – в 30 – 40-е годы – спад общественной волны, и Гомер из символа суровой героики становится «мягкой подушкой» для мечтателей. Мало того, мягкою подушкой стремятся изобразить и русский оригинальный прозаический эпос (гоголевские «Мертвые души»), рождающийся в ту же самую пору. Так поэзия Гомера превращается в «поле битвы, на котором происходило идеологическое сражение: дело шло об отношении к русской действительности» о «благодушном приятии якобы патриархальной российской действительности» (стр. 347) или непреклонном ее отрицании. И Жуковский, создавший «Одиссею»-сказку, вольно переложивший Гомера и украсивший его в условном стиле «рюсс», активно в этой битве участвовал. Да, он не знал греческого языка, да, он принадлежал к числу тех поэтов-посредников, чья творческая личность заслоняет собою подлинного творца, но не менее важны для конечного результата были его взгляды на перевод, на героический эпос и на Гомера.
Жуковский «украшал», то есть искажал Гомера одновременно и осознанно и бессознательно: он видел его украшенным в оригинале (хотя и не знал оригинала). Такое искажение можно было бы назвать концептуальным. Но история переводов Гомера знает искажения и другого сорта – искажения умышленные и, мы бы сказали, злонамеренные, да только намерения у переводчиков-исказителей были (субъективно!) самые лучшие. Они полагали, что Гомер скучен, низок, неблагороден, «почти дикарь», а потому он может явиться в обществе «только при условии, что откажется от своих крайностей и примет более приличный вид – об этом должны позаботиться переводчики, деятельность которых похожа на работу костюмера, парикмахера и гримера» (стр. 77). Разумеется, переводчик и не в силах и не должен совершенно отказаться, отключиться от восприятия переводимого автора, «которое распространено в его эпоху и в его среде» (стр. 414). А. Егунов отлично понимает, что «полное преодоление здесь… невозможно», а мне бы хотелось добавить, что оно и не нужно, ибо каждая эпоха воспринимает явления искусства прошлого по-своему, каждая эпоха имеет право на свое восприятие, и субъективизм эпохи (если позволительно так выразиться) – это соль не только хорошего перевода, но и хорошего литературоведения. Мне представляется, что сама книга А. Егунова служит тому убедительным доказательством.
Напоминая о спорах ученых вокруг гомеровского языка, А. Егунов показывает, что задолго до Гнедича верх взял взгляд, отрицающий простонародность Гомера. Греческий эпос изначально звучал «остраненно» – необыденно, небуднично, высоко, – и «остранение» это достигалось через нарочитое смешение форм различных диалектов, а также (для несколько более поздней эпохи) благодаря обильным архаизмам, грамматическим и лексическим. Величайшая бережность в отношении к подлиннику и строгое подчинение своей творческой индивидуальности творческой воле Гомера, а вместе с тем богатейшие возможности русского языка, громадный художественный такт, чувство меры и гармонии помогли и позволили Гнедичу передать гомеровский слог, гомеровский строй речи. «Историзм Гнедича в подходе к Илиаде, – замечает А. Егунов, – сказался не только в верной передаче быта, нравов, вооружения, утвари, но и в характере слога» (стр. 265). Гнедич сообщил своему переводу оттенок архаичности, создавая перспективу, обращенную в прошлое.
Так возникает соответствие с историческим восприятием Гомера его соплеменниками: «Если не для современников Гомера, то для греков классической и эллинистической эпохи его поэмы, по их языку, были несомненно торжественно архаичными. Если переводчику удалось поставить своего русского читателя, хотя бы приблизительно, в такое языковое положение по отношению к Илиаде, в каком были афиняне V – IV веков или носители koine, общегреческого языка эллинистической эпохи, – это надо считать величайшим достижением переводческого мастерства» (курсив мой. – С.М.). Это суждение авторитетно завершает более чем вековой спор о Гнедиче, спор, не умолкнувший и по сей день. «Гнедич труден, непонятен!» – восклицали и восклицают его противники и берутся облегчать его (не Гомера, а именно Гнедича!), делают более понятным, более доступным – совершенно «не считаясь с особенностями эпического диалекта, которые Гнедичу удалось так своеобразно воспроизвести средствами русского языка, в чем он проявил удивительное дарование» (стр. 419). «Гнедич устарел!» – восклицают его противники, имея, однако ж, в виду не всю языковую ткань его «Илиады», а отдельные старинные и малоупотребительные слова и выражения. «Между тем так называемые славянизмы Гнедича – это сознательно им применяемый художественный прием для передачи по-русски особенностей эпического диалекта Гомера. Протестовать против славянизмов Гнедича – это значит отрицать его метод перевода, не имея при этом ничего лучше взамен… Таков, каков он есть, перевод Гнедича остается до сих пор наилучшим». Все позднейшие переводы, начиная с Минского, «отдаляются от подлинника и неосознанно уклоняются в сторону старинных «французских» методов перевода – там адаптировали отдельные моменты содержания, здесь адаптируют весь слог и язык, то есть вместо посильного переведения читателя в стилистическую сферу подлинника переводят подлинник в языковую область заурядного, обыденного и обедненного языка читателя. Установка на «легкое чтение» Гомера совершенно ошибочна… Одиссея Жуковского «читается легко», согласно ходячему выражению, – в самом деле, много легче, чем Илиада Гнедича. Но как раз то, что она «читается легко», не является положительной стороной перевода произведения, которое не должно «читаться легко» и у себя на родине никогда не «читалось легко» (стр. 420 – 421).
А. Егунов подробно разбирает все особенности гнедичевского языка, его славянизмы, диалектизмы и неологизмы, плотную слитность разнородных элементов, его составивших, его смелость и силу, ограниченные возможности его применения, его недостатки, его влияние (прямое и косвенное) на оригинальную и переводную русскую литературу. Особого внимания заслуживают его суждения о простоте гомеровского (и гнедичевского) слога. Простота Гомера отождествлялась у Гнедича с народностью, но не с простонародностью, не с просторечием. Перевести Гомера на язык «матросов и свинопасов» (а такие попытки были) значило бы сделать его вульгарным – Гнедич видел в этом унижение и Гомера, и русского народа. Русские литературные традиции сложились так, что язык литературы с огромным трудом и неохотою усваивает элементы «низкого» просторечия, то есть всевозможные жаргонизмы и резкие диалектизмы. Вот почему, кстати говоря, так трудно переводить тех современных западных авторов, чьи романы, повести, рассказы нередко представляют собою неиссякаемый поток жаргонных словечек, ругательств, проклятий. Для многих французских и английских писателей, стремительно ассимилирующих все виды просторечья, это вполне обычное явление, но у русского переводчика, если он формально, слепо пойдет за оригиналом, скромный солдатик будет выглядеть отпетым «уркой», а чуть-чуть несдержанная на язык девчонка – подзаборною шлюхой.
Справедливо ставя Жуковского ниже Гнедича, говоря о том, что в одних случаях он слишком русифицировал и пересластил, в других «снизил» или даже прямо исказил подлинник, в третьих украсил его до неузнаваемости, А. Егунов отдает должное русской «Одиссее», как памятнику русской литературы и одной из вершин русской поэзии прошлого века. Переводы обеих гомеровских поэм стали классическими – прочно и уверенно вошли в классическую русскую литературу. Но Гомеров в этой литературе два: «…один – полный энергии Гомер Гнедича, другой – благодушно-вялый Гомер Жуковского» (стр. 400). Нам необходим новый перевод «Одиссеи» – разумеется, добротный и принципиально новый, – но и появлению новой – опять-таки принципиально новой! – «Илиады» старая русская «Илиада» никаких препон не ставит. Напротив, А. Егунов показывает, в чем несовершенство и действительная устарелость труда Гнедича, и даже намечает своего рода программу для будущего переводчика Гомера – чрезвычайно плодотворную, на мой взгляд, программу (см. стр. 410 и сл.) – и не только для переводчиков с древних языков. Вместе со многими частными наблюдениями (о подстрочных переводах, о невозможности буквализма в строгом смысле слова, о переводчиках по призванию, об инерции читательских симпатий и привязанностей, о художественном чутье, о решимости как необходимом качестве хорошего переводчика и т. д. и т. д.) в контексте всей этой прекрасной книги она, эта программа, – подобно самому Гомеру, как сказал о нем знаменитый ритор I века н. э. Дион Хрисостом, – даст каждому столько, сколько кто сможет взять. А потому пересказывать просто грех, прочтите сами!