«У нас уже никогда не будет этих бабушек»?

Литературное сегодня

Ирина САВКИНА

«У НАС НИКОГДА УЖЕ НЕ БУДЕТ ЭТИХ БАБУШЕК»?

…А черт его знает, может, и впрямь на бабушках держится русская культура (да, собственно, — жизнь, которая время от времени выдавливает из себя скупую слезу культуры).

А. Агеев. «О пользе бабушек»

«…Babushka — это русицизм, вошедший в языки в одном ряду с pogrom, sputnik, bortsh etc. Его можно обнаружить в курсе МГУ «русский для иностранцев». Он имеет и более широкое хождение: в решении жюри Роттердамского кинофестиваля записано, что оно наградило режиссера Хржановского «за радикализм в изображении женщин <...> традиционных русских babushkas»», — пишет в своем эссе Е. Долгинова.

Непереводимость этого слова (словообраза) она связывает с уникальностью некоего «женского типажа, сочетающего многослойную бесформенность и невероятную подвижность <...> приютскую кротость и трамвайную склочность, внешнюю беззащитность и бытовое всемогущество. Громоздкая и юркая babushka, этот универсальный коленно-локтевой вездеход, порождена нуждой и климатом — для пробега на морозе, для otchered и для слезы в кабинете, для митинга, для грандиозного труда физического выживания, каковой был и остается главным занятием большей части российских стариков»[1]. Но на статус «непереводимого» претендует не только этот жалко-анекдотический тип, но и образ русской бабушки как хранительницы очага и заботливой няни.

Образ пожилой женщины в русской культурной традиции существует в двух основных ипостасях — бабушка, старуха. Сходство между ними связано прежде всего с возрастными моментами, с теми коннотациями, которые имело понятие «старость» в крестьянской жизни, где «стариками считались те, кто утратил репродуктивную способность и полноценность как в физиологическом, так и социально-экономическом отношении»[2]. Особый статус пожилой женщины в народной культуре был связан с тем, что, переходя из возраста бабы в возраст бабушки, женщина, согласно народным представлениям, «очищалась». «С того момента, как женщина считается бесплодной, «вышедшей из возраста», она более не участвует в борьбе с себе подобными, «остывает» и становится «чистой»; теперь она может помогать другим: принимать роды, лечить больных, готовить мертвых в последний путь. Расставшись с ролью матери, она символически становится всеобщей Матерью», — пишет антрополог Г. Кабакова[3].

С другой стороны, близость старухи к смерти, приписывание особенно долго живущим женщинам статуса ведьм, колдуний[4], связывает старуху со злой силой и властью[5]. Подобный образ «ужасной старухи» мы найдем и в русской литературе. Л. Парпулова-Гриббл называет в этой связи героинь Пушкина («Руслан и Людмила» и «Пиковая дама») и Каролины Павловой (поэма «Старуха»). К этому списку можно было бы добавить гоголевских старух, старуху-процентщицу Достоевского, старух Хармса[6], старуху Изергиль М. Горького и т. п.[7] У современного автора М. Елизарова в романе «Библиотекарь» старухи, восставшие из мрака слабоумия и замогилья богадельни с помощью чудесной «книги Силы», становятся беспощадными фуриями и жестокими убийцами. Их властительная предводительница, почти бессмертная старуха Полина Васильевна Горн, изображается как «древний человекоподобный завр», то ли Баба Яга, то ли Змей Горыныч женского рода[8].

Другой инвариант образа властной старухи — это grand dame: пожилая женщина, чей статус вдовства и авторитет главы рода дает и финансовую, и моральную, и социальную власть над людьми, особенно молодыми[9]. Это «старейшая женщина в роду», «старуха, которая знает всю подноготную»[10], как, например, «зловещая старуха» Хлестова из «Горе от ума» А. Грибоедова. Во многих текстах первой половины XIX века старухи (тетушки) образуют деперсонилизированную толпу контролеров, многоголовую гидру «молвы». Их функция — бдить, выявлять и осуждать отступников, нарушителей общих правил[11]. Но grand dame может быть и симпатичным персонажем — эта та, чей возраст, статус и моральный авторитет позволяют самой стоять вне правил, играть роль infant terrible, как это делают княгиня Ахросимова из романа Л. Толстого «Война и мир» или бабуленька из «Игрока» Ф. Достоевского.

* * *

В данной статье мне хотелось бы поговорить о другом типе женской старости — о бабушке. В образе бабушки есть многое, что есть и в старухе: асексуальность, магическое знание, родовая память, авторитет возраста. Однако бабушка определяется через семью, она бабушка — для внуков, с точки зрения внуков. Да и посторонние люди, называя старую женщину бабушкой, как бы ставят себя в позицию внуков.

Социологи и историки культуры, описывая роль бабушек в семье, акцентируют их участие в воспитании на самых ранних стадиях, то есть говорят о бабушке-няне, которая представляется как образец абсолютной любви и самопожертвования[12]. Особо акцентируется в социологии и роль бабушек как проводников семейной и культурной памяти, хранительниц и передатчиц символического «семейного капитала»[13].

Реальные семейные роли реальных современных бабушек в российских семьях, на наш взгляд, находятся в явной зависимости от того образа бабушки, который символизирован в русской культурной традиции и является одним из устойчивых русских мифов.

Самые известные литературные бабушки — это Татьяна Марковна Бережкова из романа И. Гончарова «Обрыв», бабушка Акулина из автобиографической трилогии М. Горького и наследующая ей бабушка Катерина в автобиографическом цикле В. Астафьева «Последний поклон»[14]. При явных различиях между этими текстами, связанных со временем написания, неодинаковой жанровой природой, разницей материала и авторских установок, различным «социальным происхождением» интересующих нас героинь (у Гончарова — дворянка, у Горького — купчиха, у Астафьева — сибирская крестьянка), образ бабушки в этих текстах складывается в определенный архетип, главные черты которого нетрудно определить. Очень существенно, что все эти бабушки увидены глазами внуков, причем все внуки (включая и взрослого Райского, которому Татьяна Марковна не родная, а двоюродная бабушка) — сироты. Для них бабушки — это прежде всего суррогатные матери, заместительницы матерей.

Бабушки изображены как излучающие свет бескорыстной (идеально-материнской) любви. «В этих объятиях, в голосе, в этой вдруг охватившей ее радости — точно как будто обдало ее солнечное сияние — было столько нежности, любви, теплоты!» (Гончаров); «Вся она — темная, но светилась изнутри — через глаза — неугасимым, веселым и теплым светом» (Горький); бабушка — это та, кто «не отдаст меня, не отпустит, спрячет надежно»[15] (Астафьев).

Бабушка во всех текстах описывается как «большая», «величественная», «величавая». Для маленьких героев Горького и Астафьева бабушкино тело — мощное, огромное, мягкое, теплое, «животное» материнское тело, к которому можно притулиться, почувствовав себя в безопасности, как младенец в материнской утробе. Бабушка Акулина у Горького «очень полная», «огромная и лохматая», похожая на медведицу, она «точно большая кошка — она и мягкая такая же, как этот ласковый зверь». «А я, — вспоминает повествователь у Астафьева, — боязливо прижимался к ней, к моей живой и теплой бабушке»; «и такая волна любви к родному и до стоноты близкому человеку накатывала на меня, — свидетельствует тот же герой, — что я тыкался лицом в ее рыхлую грудь и зарывался носом в теплую, бабушкой пахнущую рубашку».

Тело бабушки асоциально (оно «звериное», природное) и асексуально. Но чистота бабушки — это не девичья невинность, не чистота неведения — это «возвратная чистота», сочетающаяся с мудростью, искушенностью, даже грешностью («падение» Бережковой в молодости, пьянство Акулины, гневливость и драчливость Катерины). Они телесные, земные, грешные, но одновременно святые. «Ты святая женщина! Нет другой такой матери», — говорит Вера в «Обрыве». «Она вроде святой, хоть и вино пьет, табак нюхает. Блаженная как бы», — словно вторит Вере Григорий из «Детства» Горького.

Если мотив непорочного материнства сближает бабушек с образом Богородицы, то избыточная телесность, телесная мощь, зрелая, бодрая красота их старости ведет к аналогии с матерью-природой, матерью-сырой землей. Поэтому Акулина «в лесу — точно хозяйка и родная всему вокруг — она ходит медведицей, все видит, все хвалит и благодарит…» (Горький). А бабушка Катерина «многие травы и цветки целебные знает» (Астафьев).

Эти знахарки, эти ведуньи, эти знающие старушки описываются как красивые, даже молодые. «Она хотя постарела, но постарела ровною, здоровою старостью: ни болезненных пятен, ни глубоких, нависших над глазами и ртом морщин, ни тусклого, скорбного взгляда!» (Гончаров). «Когда она улыбалась <...> все лицо казалось молодым и светлым» (Горький). В портрете астафьевской Катерины важная деталь — «косицы, торчащие будто у девчонки».

Можно даже сказать, что их старость — это «старость» осенней пашни, выработавшейся, но как бы готовой к новому жизненному циклу. Плодовитость Акулины и Катерины[16], неизбывное гостеприимство и желание накормить всех — от родных до врагов и прохожих, неустанная хлопотливость, отличающая литературных бабушек, — все эти черты вписываются в упомянутую выше аналогию с образом матери-природы и матери-земли[17]. Сочетающие в себе избыточную телесность и плодовитость (реальную и / или символическую) с чистотой и святостью, бабушки изображаются как своего рода матриархи; на них держится дом, они в вечных трудах и хлопотах, они всех окормляют, они носительницы предания и нормы[18].

Все это неизбежно сообщает образу бабушки символическое значение. Именно в связи с Татьяной Марковной Райский выстраивает концепцию идеальной женщины, которая не «вторгается в область мужской силы», а реализует свою — специфически женскую, состоящую в том, чтобы «нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!». Великое служение, великое страдание, великое терпение и стойкость — «красота и величие мученицы» особенно очевидны в сравнении Татьяны Марковны с деревенской женщиной, которая спасает из пламени пожара добро и детей, не гнется и терпит, стойко переносит большую беду, «толкая вперед малодушного мужа. В открыто смотрящем и ничего не видящем взгляде лежит сила страдать и терпеть. На лице горит во всем блеске красота и величие мученицы».

Красота и величие мученицы проступят и в горьковской бабушке Акулине во время пожара в каширинском доме, когда, отталкивая путающегося под ногами малодушного и растерявшегося мужа и других мужчин, бабушка Акулина спасает добро и хозяйство. А у Астафьева в «Последнем поклоне» глава «Ангел-хранитель» рассказывает о том, как только благодаря стойкости бабушки семья выжила в голодный 1933 год. «Ничего, мужики, ничего. До весны дотянем, а там… Мужики — дедушка, Кольча-младший и я — слушали бабушку и понимали, что с нею не пропадем, лишь бы не сдала она, не свалилась».

«Явление Духа — Святая Плоть, Святая Земля, Вечное Материнство, Вечная Женственность», — пишет Д. Мережковский о горьковской бабушке Акулине, заглавными буквами обозначая воплощенные в ней функции[19]. При этом концепт идеальной русской женственности, репрезентированный в идеальной матери: чистой, жертвенной и асексуальной бабушке, — во всех случаях принадлежит мужскому повествователю, но изображается это «ужасное совершенство»[20] как выбор женской героини или даже как ее природная сущность.

Названные выше черты идеализированной женственности создают возможность еще одного символического переноса: в образе бабушки символизируется Россия.

Так и говорит об этом в своем романе Гончаров: «За ним все стояли и горячо звали к себе его три фигуры: его Вера, его Марфенька, бабушка. А за ними стояла и сильнее их влекла его к себе — еще другая, исполинская фигура, другая великая «бабушка» — «Россия»». В упоминавшейся уже статье Д. Мережковского о романе Горького «Детство» одна из лейтмотивных идей — «бабушка вся, до последней морщинки — лицо живое, реальное; но это — не только реальное лицо, а также символ, и, может быть, во всей русской литературе <...> нет символа более вещего, образа более синтетического, соединяющего. Бабушка — сама Россия в ее глубочайшей народной религиозной сущности. Отречься от бабушки, значит отречься от самой России»[21]. Советская критика, писавшая об автобиографическом цикле Астафьева, понятно, избегала подобных обобщений, но писала в общем о том же, используя слова и обороты, разрешенные господствующим дискурсом. «По-своему неповторимая деревенская добровольная общественница, Катерина Петровна, крутая, когда надо, суровая и решительная, но неизменно полная доброты и неистового оптимизма»[22], — это один из тех положительных героев произведения, которые «так правдиво и полнокровно представляют в нем русский народ, коренную, старую и новую Россию»[23].

Таким образом, можно сказать, что образ бабушки в русской литературной традиции является воплощением идеальной (жертвенной) женственности и, прежде всего, потому что в нем чрезвычайно акцентирован аспект материнства: бабушка — мать «втройне» — суррогатная мать внука-сироты (мать-матерей), мать-природа, мать-Родина.

Описанный выше символический образ бабушки отчасти (но лишь отчасти! Об этом ниже) продолжает существовать и сегодня — как в автобиографических или полудокументальных текстах[24], так и в художественной прозе. Вот, к примеру, рассказ петрозаводчанина Дмитрия Новикова «Запах оружия» — повествование об инициации мальчика, о вхождении его в агрессивный, мужской (дедушкин) мир, где надо уметь четко разделять своих и врагов, владеть оружием и «сладко убивать». Но мужской мир уравновешивается и гармонизируется миром идеально-женским, где царит матриарх-бабушка: