Творчество Герцена в европейском эстетическом сознании его эпохи

«Каждый человек, – писал Герцен, – опирается на страшное генеалогическое дерево, которого корни чуть ли не идут до Адамова рая; за нами, как за прибрежной волной, чувствуется напор целого океана – всемирной истории; мысль всех веков на сию минуту в нашем мозгу…» ¹ Так автор «Былого и дум» ощущал динамическое единство человека и мира, где личность – «волна», поднимаемая напором «океана – всемирной истории»; где «каждый человек» – наследник усилий мысли сотен предшествующих поколений, и его духовные искания, победы вливаются в безбрежный поток «мысли всех веков», становятся новой ветвью могучего древа познанья и свободы.

Перед нами не только образная модель масштабного исторического мировидения, которое определило художественный строй мемуарной эпопеи. В емком сгустке метафор Герцена запрограммирован уже и масштаб нашего научного поиска, необходимого для того, чтобы адекватно представить роль самого Герцена во всемирной истории, в частности истории литературы.

Разумеется, проследить шаг за шагом, как в развивающемся творчестве писателя идет освоение всемирных художественных традиций и преображение их на новой исторической основе, обращенное к будущему искусства, – задача обширных монографий. Лишь труды такого рода позволят выявить во всех деталях, сколь своеобразно» преобразуется строй романтических характеров и ситуаций уже в «Записках одного молодого человека», намечая тем самым одну из плодотворнейших линий развития русского реализма 40-х годов; проследить пути, какими автор «Кто виноват?» вводит в структуру просветительского романа, в традицию «литературы идей» Вольтера и Дидро – конкретность анализа «паутины отношений», характерную для «натуральной школы». Предстоит вскрыть всю сложность соотношения «С того берега», «Писем из Франции и Италии», в частности, с лирической прозой Гейне. И наконец, показать, как эпохальный охват драматических коллизий личности и истории в «Былом и думах» небывало раздвигает горизонты мемуарного жанра. Того жанра, где Герцен опирается на опыт Руссо, Гёте – и творчески преодолевает его, открывая в искусстве путь к самой широкой детерминированности мысли и дела революционера, к выходу героя из круга фатально-сословной обусловленности судьбы на дорогу исторического действия…

Однако наряду с такими аспектами исследования для решения проблемы существенно проследить и то, как непосредственно вливалось творчество Герцена в мировой литературный поток, выделить характерные для восприятия европейских современников мотивы и акценты. Это становится возможным уже теперь – как продолжение и обобщение большой работы по выявлению таких материалов, которые заключены в герценовских томах «Литературного наследства», а затем – в «Летописи жизни и творчества А. И. Герцена».

Нет нужды говорить, насколько важны эти живые свидетельства для выяснения истинной значимости прозы Герцена в духовной жизни эпохи. Но не обнаружим ли мы в отзывах по горячим следам, исходящих из наиболее эстетически чуткой читательской среды – критиков, литераторов вообще, – и более глубокий исследовательский потенциал? Не несут ли они в себе и симптомы тех подлинных соотношений творческой индивидуальности с прошлым и будущим мирового литературного процесса, которые позволяют очертить конкретнее ее новаторский вклад, «шаг вперед» в художественном освоении мира?

Попыткой рассмотреть в этом разрезе рецепцию творчества Герцена в европейской эстетической мысли его времени и является настоящая статья.

* * *

«Русский Вольтер», «Дидро XIX века» – вот наиболее общие определения современниками места Герцена в художественной жизни эпохи. Такие параллели проводились В. Белинским, Т. Грановским, В. Боткиным, Г. Вырубовым, В. Стасовым, Г. Моно, Эр. Кинэ, П. Малярдье и др. ². «Нашим могучим Вольтером» называл Герцена в 1857 году М. Бакунин. А известный социолог М. Венюков в 1879 году писал: «Место его в истории русской мысли и русского слова определено давно: он – наш Вольтер, а вместе, пожалуй, и Руссо… качества его гуманизма представляют нечто среднее между свойствами двух великих писателей XVIII века, остроумно-скептического аристократа и пламенно-искреннего плебея» ³.

Подобные уподобления схватывают не только типологическое сходство в духовном облике мыслителей-художников – масштабность и энциклопедизм творческого мышления, слитность теоретического и художественного освоения мира. В них обнаруживается, насколько глубоко укоренено творчество Герцена в мировой культурной традиции, фиксируется определенность этой традиции и вместе с тем неоднозначность связи с ней, диктуемая новизной национально-исторической и культурной ситуации.

Ведь именно в творчестве Герцена художественно опосредуется, подключаясь к мировому литературному контексту, узел жгучих проблем русской идейной жизни середины XIX века – времени, когда перед лицом назревших потребностей уничтожения крепостного строя начались, по определению Ленина, мучительные поиски «правильной революционной теории». Именно в творчестве Герцена ощутила западная критика эту «невероятную энергию» ⁴ целеустремленного поиска истины. Ощутила уже на рубеже 40 – 50-х годов, начиная с первых переводов, как литературную «нетривиальность», «нетрадиционность» (слова немецкого критика демократического направления Р. Зольгера⁵).

В предисловии В. Вольфзона к выполненному им первому немецкому переводу романа «Кто виноват?» ⁶ и в оценках рецензентов А. Больца, П. Гейзе, а затем французских критиков и переводчиков Ж. -Ж. Рора, А. Делаво акцентируются те же непривычно слитные черты: социальная острота реализма романа и мощь философского мышления автора, «красноречивый жар благородных убеждений», «высокоидеальное и нравственное содержание», лирическая «искренность и правда», доходящая до резкости. Притом осознаются эти свойства в ряду высших достижений русской литературы (Пушкин, Гоголь, Тургенев), как новое выражение тех качеств «юношеской свежести и наивной чувственной чистоты», «страстного стремления к идеальным целям», которые отличают ее от реализма «стареющей Западной Европы» ⁷.

Однако ко времени появления этих отзывов в самом творчестве Герцена база «сопоставления опыта Европы» ⁸ кардинально расширилась. Вернее, политический «опыт Европы» стал его собственным, глубоко личным опытом в ходе трагических событий революции 1848 года… И художественное освоение его обозначило качественно новые возможности для русской и мировой литературы. В «Письмах из Франции и Италии» и «С того берега» писатель, не прибегая к вымышленному сюжету, впрямую, в лирической медитации и в философском диалоге, воссоздает путь человека, беспримерный по драматизму и революционной бескомпромиссности, – через разочарования, сомнения и тупики «духовного кризиса», вызванного поражением революции. Глобальная историческая катастрофа настолько вошла здесь в плоть и кровь личности, заполнила до краев развертывающуюся перед читателем в бореньях и утратах жизнь интеллекта, что датский критик Георг Брандес имел все основания назвать впоследствии Герцена – «1848 год в человеческом образе» ⁹.

Но не только на такой временной дистанции – уже при появлении первых немецких публикаций лирико-философской прозы Герцена¹⁰ в западных литературных кругах ощущается незаурядность этих произведений, с беспримерной силой и драматизмом запечатлевших катастрофическое «текущее».

1. А. И. Герцен, Собр. соч. в 30-ти томах, т. XI, М., Изд. АН СССР, 1957, с. 252 – 253. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
2. См.: IX, 209; В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. XII, М., Изд. АН СССР, 1956, с. 271; «Литературное наследство», 1955, т. 62, с. 92, 45; Предисловие Г. Вырубова к изд.: А. И. Герцен, Сочинения в 10-ти томах, т. I, Женева, 1875; В. В. Стасов, Письма к родным, т. III, ч. 1, М., Музгиз, 1962, с. 163 – 164; «Вопросы литературы», 1979, N 9, с. 310; M. Mervaud, Amitie et polemique: Herzen critique de Quinet («Cahiers du Monde russe et sovietique», v. XVII, 1976, N 1, p. 69, 62); А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем под ред. М. К. Лемке, т. XXI, М. -Пг., ГИЗ, 1923, с. 560.[↩]
3. См.: «Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву», Женева, 1896, с. 209; М. И. Венюков, Исторические очерки России со времени Крымской войны до заключения Берлинского договора, т. III, Прага, 1879, с. 258.[↩]
4. В. И. Ленин, Полн. собр, соч., т. 41, с. 8.[↩]
5. См. статью о немецком издании «Кто виноват?» в журнале «Deutsche Monatschrift fur Politik, Wissenschaft, Kunst und Leben», 1851, N 6, S. 375 (перепечатана в кн.: E. Reissner, Alexander Herzen in Deutschland, Berlin, 1963, S. 222 – 231; далее это издание обозначается сокращенно: Reissner).[↩]
6. Вышел в феврале 1851 года в Лейпциге, в серии «Ausgewahlte Bibliothek der Klassiker des Auslandes. Bd. 77, RuSlands Novellendichter, Dritter Teil» (издатель Ф. Брокгауз). Предисловие перепечатано: Reissner, 7 – 12.[↩]
7. «Literatur Blatt des Deutschen Kunstblaltes» (Штутгарт), 1858, январь, рецензия П. Гейзе (без подписи), S. 11 – 12. См. также т. II изданной анонимно кн. Ж. -Ж. Рора «Un missionnaire republicain en Russie» (P., 1852, p. 93); статью А. Делаво в «Revue des Deux Mondes», 1854, N 7, livr. 2, p. 316 – 342; «Летопись жизни и творчества А. И. Герцена. 1851 – 1858», М., «Наука», 1976, с. 394 – 395, 416.[↩]
8. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 41, с. 8.[↩]
9. Георг Брандес, Россия. Наблюдения и размышления. Литературные впечатления. – Собр. соч., т. 19, СПб., [1913], с. 171.[↩]
10. В 1850 году, то есть еще до перевода «Кто виноват?», в Гамбурге в издании Гофмана и Кампе вышли одна за другой книги «Vom andern Ufer» и «Briefe aus Italien und Frankreich».[↩]