Творческий путь Егише Чаренца
С. Б. Агабабян, Егише Чаренц. Книга первая, Изд. АН Арм. ССР, Ереван, 1973, 442 стр. (на армянском языке).
1912- 1924 – таковы хронологические рамки первой книги исследования С. Агабабяна о творчестве Егише Чаренца. Это – ровно половина литературного пути поэта, трагически оборвавшегося в 1937 году. Четверть века творческой жизни Чаренца составила целую эпоху в истории армянской культуры. Можно без преувеличения сказать, что в послеоктябрьские годы Чаренц был крупнейшей и самой влиятельной фигурой армянской литературы и в особенности поэзии, хотя в это время продолжали жить и творить многие из армянских писателей-классиков. Чаренц был тем центром, к которому тянулось и под влиянием которого развивалось все подлинно талантливое и новаторское в армянской поэзии.
О Чаренце писалось много, особенно в последние два десятилетия, когда наследие поэта стало подлинным средоточием изучения основных проблем истории армянской советской литературы. С. Агабабян опирается на статьи и книги своих предшественников, в ряде случаев полемизирует с ними, но нигде не повторяет сказанного до него. Надо признать, что в результате армянский читатель впервые получает столь всесторонний и глубокий анализ творческого пути поэта, книгу, в которой на широком литературном фоне эпохи подробно рассматриваются общественное и художественное содержание почти всех основных его произведений, особенности их поэтики. В этом неоспоримое достоинство монографии С. Агабабяна. Но не только в этом. Богатая историко-литературным материалом, книга привлекает и широтой наблюдений, касающихся как творчества самого Чаренца, так и некоторых кардинальных вопросов истории армянской литературы начала нашего века, зарождения и развития в ней социалистического реализма. С. Агабабян (это характерно было и для предыдущих работ литературоведа, в частности для его монографии об Акселе Бакунце) не замыкается в рамках «локального анализа», он тяготеет к большим обобщениям, выходящим за границы конкретных художественных произведений и затрагивающим широкий круг вопросов общественной жизни, искусства и литературы указанной эпохи.
Особенность эта, бесспорно, связана с верным постижением жизненных основ и внутреннего богатства творчества Чаренца.
Книга состоит из девяти глав, в которых последовательно разбираются поэтические циклы и поэмы, написанные в указанные годы, и роман «Страна Наири».
В творчестве дооктябрьского Чаренца (1912 – 1917) автор выделяет две ведущие идейно-тематические линии, которые часто пересекаются, сливаются, но в целом сохраняют каждая свое самостоятельное значение. Первая – тема мятежного «отрицания мира» и – одновременно – поэтического «восхищения миром», которая в этот период находила выражение не в реальных образах, а преимущественно в символах (циклы «Три песни бледнопечальной девушке», «Страна огня», «Часы видений», «Лирические баллады», «Радуга»). Всесторонне анализируя указанные циклы, С. Агабабян убедительно показывает, что «поэтический мир молодого Чаренца питали два источника»: сложные обстоятельства армянской действительности начала века и определенное влияние символизма. Автор книги не обходит, как это часто бывало в недавнем прошлом, вопрос о символизме в армянской литературе указанного периода. «Армянская литература прониклась некоторыми положениями символистской эстетики, – пишет он, – окрасив их содержанием и проблемами армянской национальной жизни» (стр. 41). Исходя из этого, С. Агабабян верно показал, что все основные принципы эстетики символизма, в первую очередь мысль о раздвоенности мира, о проникновении при помощи поэтического слова в тайны «иных миров», получали в армянской литературе новые оттенки и новое осмысление. Они часто теряли свое первоначальное значение и почти всегда, так или иначе, связывались с вопросами о судьбах родины. Правда, в книге есть тенденция к расширению границ символистского влияния; ни поэма А. Исаакяна «Абул Ала Маари», ни творчество Д. Варужана и писателей, объединившихся вокруг руководимого им альманаха «Навасард», ни западноармянский журнал «Мегян» (1914) не имеют прямой связи с символизмом. Точнее было бы сказать, что они являются выражениями более широкого течения – армянского неоромантизма, существование которого признает и С. Агабабян, не давая, однако, четкого определения его разновидностей. Что же касается проявлений символизма в поэзии молодого Чаренца, то они раскрываются в целом убедительно, с научной объективностью. Они рассматриваются многомерно – и в настроениях и раздумьях поэта, и в новом осмыслении им «вечных тем» жизни, смерти, природы, и в новых функциях поэтического слова и поэтического образа.
Другой ведущей темой дооктябрьского Чаренца явились поэтические раздумья о судьбах родины. В тех исключительно тяжелых, трагических условиях, которые сложились в Армении в годы первой мировой войны, отношение к родине стало для поэта мерилом гражданской совести и активности. Не случайно, что в течение всего нескольких лет Чаренц посвятил этой теме, кроме многочисленных стихотворений, поэмы «Голубоглазая родина», «Дантова легенда», «Национальный сон», а также «Ваагна» и «Аттилу». Анализ этих произведений направлен к раскрытию не только их идейно-тематической основы, но также их литературного окружения и традиций, постепенного преодоления поэтом символистского мироощущения и образности. Более подробного разбора заслуживают, пожалуй, некоторые стороны поэмы «Дантова легенда» – этого лучшего произведения молодого Чаренца. Речь идет о таких ее чертах, обойденных исследователем, как своеобразная композиция, основанная на цепи контрастов, языковая фактура, переплетение реалистической образности с символистской и т. д.
Естественно, что в центре монографии находится анализ революционного эпоса и лирики Е. Чаренца. Созданное поэтом в 1918 – 1921 годах поистине громадно и по объему, и по роли в армянской революционной поэзии. Поэмы «Сома», «Неистовые толпы», «Песнь о народе», «Всепоэма», так называемые «радиопоэмы», цикл «Жертвенный огонь» и другие произведения принесли армянской литературе не только новые темы, но и новые поэтические образы, ритмы и краски. Анализируя эти произведения, автор книги хорошо показал развитие поэтической мысли от «Сомы» – от восприятия революции как романтического, эмоционального процесса, как говорил об этом сам Чаренц, – до глубокого понимания и изображения реальных сил революционного переустройства мира во «Всепоэме». Будучи значительными явлениями начального этапа поэзии социалистического реализма, «Сома», «Неистовые толпы», а также «радиопоэмы» представляют собой пример широкого использования романтического стиля: в них преобладают условные, гиперболические формы, образы космической силы и масштабов. Об этих поэмах написано много, тем не менее автору монографии удалось внести в их анализ целый ряд свежих и тонких наблюдений: подробно рассмотрено, например, современное реальное содержание образа Сомы, взятого Чаренцем из индийской мифологии, интересны указания на текстологические совпадения некоторых мест поэмы «Неистовые толпы» с творчеством крупнейшего западноармянского поэта начала нашего века Сиаманто (стр. 155, 159 – 160).
К сожалению, автор не уделил достаточного внимания неясным вопросам творческой истории этих поэм, к тому же допустил ряд неточностей. Так, пометка под первым изданием поэмы «Сома» (декабрь 1918 года): «Написано в Царицыне, июнь-июль 1918 г., в революционной Красной Армии», – почему-то отнесена к поэме «Неистовые толпы» (стр. 152). Исследователь пишет, что жизненной основой последней поэмы, «по-видимому», послужили события в районе Армавира (стр. 153). Это противоречит свидетельству самого писателя (в поэме «Чаренц-наме», 1922) о том, что событие, легшее в основу «Неистовых толп», он наблюдал на станции Тихорецкая. В первом полном издании «Песнь о народе» имела подзаголовок не «Для народа», как пишет С. Агабабян (стр. 238), а «Агитпоэма для народа», что весьма существенно для понимания эстетических позиций поэта в начале 20-х годов.
Революционная поэзия Чаренца рассматривается С. Агабабяном в многосторонних историко-литературных связях с творчеством Горького и Блока, Маяковского и Демьяна Бедного, Павла Тычины и Галактиона Табидзе. Речь идет не о прямых литературных влияниях или заимствованиях, хотя было и это. Гораздо важнее раскрытие некоторых общих свойств и закономерностей возникновения и развития нового искусства у разных национальностей. Для этого творчество Чаренца дает очень богатый материал. В системе его творческих связей важнейшее место занимает Маяковский: эти связи были особенно интенсивными в 1921 – 1924 годах и распространялись от общих принципов поэтического воплощения темы революции и народа до построения стихотворной строки в виде лесенки (впоследствии Чаренц от этой формы отказался). В книге особенно подробно, с привлечением многих наблюдений автора, говорится о творческом родстве «150000000» Маяковского и «Всепоэмы» Чаренца, созданных почти одновременно.
Закономерности общесоветского литературного движения в начале 20-х годов – утверждение принципов социалистического реализма, преодоление противоречий и заблуждений, например отрицательного отношения к классике, – хорошо прослеживаются на примере ряда художественных произведений и литературно-критических выступлений Чаренца. Опубликованная в 1922 году левацкая «Декларация трех» (Е. Чаренц, А. Вштуни, Г. Абов) и цикл статей Чаренца, написанных в этой связи, художественная платформа конструктивистского журнала «Standart», единственный номер которого был выпущен Чаренцем в 1924 году, анализируются в контексте литературной борьбы тех лет. В сущности, и такие произведения Чаренца, как сборники «Поэзозурна» и «Комальманах», поэма «Романс без любви», политическая комедия «Капказ-тамаша», сегодня интересны прежде всего как свидетельства поисков новых творческих путей.
Хочется поспорить с автором книги по одному вопросу, связанному с анализом лирики Чаренца.
Не вполне понятна страсть, с которой автор отрицает факт литературной стилизация в цикле «Песенник». В 1921 – 1922 годах Чаренц написал два десятка стихотворений этого цикла, которые по своему стилю, колориту, тематике резке отличаются от предыдущих и последующих стихотворений поэта. В лирических песнях, рассказывающих о любви, человеке и мире, об отношении поэта к окружающему миру, Чаренц широко использует опыт армянской ашугской поэзии, в особенности Саят-Новы. Конечно, при этом Чаренц остается Чаренцем: он преследует свои цели, обусловленные временем. Но сам прием литературной стилизации, использованный в высшей степени мастерски и плодотворно, у Чаренца здесь очевиден, и он требует глубокого литературоведческого осмысления. Во многих отношениях правильно и тонко разбирая «Песенник», С. Агабабян, однако, пытается в корне отрицать факт стилизации, которую он вообще считает резко отрицательным явлением. «Стилизация, – читаем мы в книге, – это такое литературное явление, которое уничтожает стиль, душит индивидуальность писателя, заглушает собственную песню его души. Стилизация-это самоограничение писателя, когда он становится пленником чужого мира. Это чужой материал, с применением присущих ему форм» (стр. 277). Все, что здесь сказано, относится скорее к литературному эпигонству, рабскому подражанию, имитации, а не к литературной стилизации. Последняя, как известно, является сознательным использованием стилевой системы (или отдельных ее сторон) той или иной эпохи, того или иного писателя для решения специфической художественной задачи. Такая стилизация не только не заглушает творческой индивидуальности автора, но может открыть новые возможности для ее проявления, как это и было в «Песеннике» Чаренца. Огульное отрицание стилизации противоречит многим фактам мировой литературы. Как же тогда оценить «Подражания Корану» и «Песни о Стеньке Разине» Пушкина, «Песню про царя Ивана Васильевича…» Лермонтова, многие рассказы Лескова, а в армянской поэзии – поэму Сиаманто «Святой Месроп» (1913), в которой так ясно ощущается стремление использовать многие стороны стиля армянского поэта X века Нарекаци?
Примечательно, что, в соответствии с логикой художественного материала, автор монографии раскрывает как раз такие черты «Песенника», которые объективно доказывают факт стилизации. Так, он признает, что Чаренц писал этот цикл, «прикидываясь ашугом-певцом новых дней» (стр. 284), «прикидываясь современным рапсодом» (стр. 300) и даже ставя себе задачу говорить «словами Саят-Новы» (стр. 299). А что все это, как не стилизация? Но автор предпочитает говорить о «перевоплощении» («стилизация является литературной мелочью, перевоплощение – новой литературной ценностью», – пишет он на стр. 299). Однако в данном случае трудно говорить о принципиальной разнице между этими двумя понятиями.
В книге С. Агабабяна черты академического исследования (проблемность и разносторонность, богатство используемого историко-литературного материала и т. д.) соединяются с доступностью и живостью изложения. Автор стремится выразить свои мысли ярко и броско, подчас образным языком. Сочетание этих качеств, само по себе трудное, часто ему удается. Но иногда бывает и так, что, увлекшись каким-либо образным сравнением, стремлением сказать сильно и оригинально, автор фактически жертвует смыслом, уходит от научной четкости. Приведу лишь один пример. Вряд ли убедительны такие, скажем, характеристики поэтов, данные во введении к литературоведческому труду: М. Налбандян – «поэт свободы», П. Дурян – «поэт ропотов», В, Терьян – «поэт сердца» и, наконец, Е. Чаренц – «поэт солнечной дороги»… Думается, что афористической сжатости здесь отнюдь не сопутствует точность.
Монография завершается главой о романе «Страна Наири», самой большой и одной из лучших в книге. Роману Чаренца до сих пор были посвящены только краткие очерки и статьи, в числе которых особо выделяются предисловия М. Шагинян, предпосланные русским изданиям романа. В рецензируемой книге С. Агабабяна глубоко раскрыты основные вопросы содержания и поэтики этого романа, очень сложного по своей идейно-художественной структуре. Возьмем, например, вопрос об идейно-эмоциональном содержании романа. Его интерпретация в течение десятилетий существенно менялась. В 20- 30-е годы в «Стране Наири» обычно подчеркивали критику и сатиру, направленные против националистической идеологии, оставляя при этом в тени другие важные стороны идейного содержания. А в последние годы появились попытки представить роман в качестве «желчного памфлета», высмеивающего «страдания народа». С. Агабабян справедливо выступает против обоих этих взглядов. Он выдвигает и убедительно обосновывает правильную мысль о наличии в романе двух идейно-стилевых потоков – сатиры и трагедии, памфлета и гимна. Один направлен против националистической идеологии, другой – к воспеванию подлинно народного понимания патриотизма. Плодотворна также характеристика «Страны Наири» как романа идей, романа-полемики – полемики, которая идет не только между противоположными идейными концепциями, существующими вне автора, а и в самой его душе. Удачны параллели, которые проводит исследователь между «поэмоподобным романом» Чаренца и «Ранами Армении» Абовяна, «Мертвыми Душами» Гоголя, «Историей одного города» Щедрина.
В связи с анализом романа «Страна Наири» хочется обратить внимание на одну немаловажную деталь. Автор монографии не раз пишет о том, что важнейшей стороной идейно-тематического содержания романа является изображение окончательного краха политики и идеологии армянской националистической буржуазии и ее партии «Дашнакцутюн». Но этой правильной мысли явно противоречит утверждение автора о том, что хронологически роман охватывает 1913 – 1918 годы (стр. 390), – вся логика романа говорит о том; что ход событий в нем доходит до кануна установления советской власти в Армении в ноябре 1920 года.
Вторая половина творческого пути Чаренца, которая должна составить содержание следующей книги исследования, представляет не меньше трудностей, чем первая. Впереди – анализ знаменитых поэм о Ленине, сборников «Эпический рассвет», «Лирический антракт», «Книга пути», многих других произведений и соответствующих теоретических проблем. Первый том исследования С. Агабабяна внушает надежду на успешное завершение начатой работы: при всех пробелах и спорных моментах он является несомненным шагом вперед в изучении творческого наследия великого поэта революции.
г. Ереван