Традиция борьбы и исканий (Радищев, Чернышевский, Ленин)

…Революция мудрая,

трудная и сложная наука…

В. И. Ленин¹

Из двухвековых тесных и многосложных отношений классической русской литературы и русской революции мы выделим в этой статье отношение вроде бы самое простое: линию преемственности между помыслами, творениями, делами революционеров-писателей Радищева, Чернышевского и вождя Октябрьской революции Ленина.

На первый взгляд все в этой теме досконально известно и все давным-давно растолковано. Еще в конце XVIII века Радищев «нам вольность первый прорицал». Чернышевский пытался прояснить проблему «Что делать?» в свете уроков «эпохи 1861 года». Ленин воплотил мечту Радищева, замыслы Чернышевского в стратегию и тактику трех российских революций начала XX века, прежде всего победоносного Октября.

Великие мыслители (а Радищев и Чернышевский – и крупнейшие писатели, Ленин – талантливейший публицист), горячие поборники революционного освобождения страны, беззаветные защитники угнетенного народа – таковы характернейшие черты, которые позволяют нам объединить три эти фигуры. Правда, между «запретным» Радищевым и Чернышевским не улавливается непосредственная связь, но зато она прослеживается между «полузапретным» Чернышевским и Лениным.

В этих традиционных обобщениях как будто все бесспорно. И все же, на наш взгляд, они неполны, ущербны. Прежде всего не подчеркнута нашим литературоведением, изучавшим данную линию преемственности, известная противоречивость, лучше сказать, «неорганичность» литературного наследия Радищева и Чернышевского.

Еще раз повторим: и Радищев, и Чернышевский были великими мыслителями-революционерами. Но они же были крупнейшими писателями. И, занимаясь – в условиях самодержавного деспотизма – беллетристическим творчеством, они насыщали своихудожественные произведения результатами своих научных раздумий. Раздумий о сложностях и коллизиях революционного пути.

Быть может, такое «вплетение» собственно революционной теории в ткань художественных произведений и нарушало какие-то эстетические каноны, может быть, такая привычка отдавала тем грубым «утилитаризмом», против которого так страстно восставали Тургенев, Достоевский. Но поступать иначе Радищев и Чернышевский просто не могли. Они были мыслителями-революционерами в первую очередь, подцензурными революционными писателями – во вторую. Раздумьями Радищева, Чернышевского о трудностях революционного пути, их теорией революции мы и собираемся заниматься в нашей статье. Собираемся заниматься – ибо как раз теория революции Радищева, затем Чернышевского во многом выпала из поля зрения литературоведов, хотя она в значительной мере определяла эстетическую природу «Путешествия из Петербурга в Москву», затем «Что делать?».

Более того, как раз недооценка литературоведами того места, которое занимают теоретические вопросы революции в творчестве Радищева и Чернышевского, обусловила узость представлений о наследии как Радищева, так и Чернышевского. В Радищеве литературоведы видят прежде всего восторженного «певца революции». В Чернышевском они видят прежде всего восторженного «певца революции», «певца социализма». Между тем и тот и другой были прежде всего «аналитиками революции», тем самым – выразителями тяжелейших «духовных драм», драм абсолютно неизбежных на первых этапах освободительного движения в России (в России XVHI – XIX веков народ еще не созрел для сознательной политической борьбы, а политическая борьба народов в более развитых странах Запада не достигала желанных целей).

Думаем, что без выявления этого драматизма нахождение глубинных преемственных связей между Радищевым, Чернышевским в Лениным просто невозможно. Невозможно, потому что «духовные драмы» являлись узловыми пунктами «выстрадывания» в России «правильной революционной теории». Той самой теории, которой владел Ленин. Теории, высшая заповедь которой гласит: вы тем скорее добьетесь успеха, чем больше будете думать, знать о сложностях, коллизиях, изломах революционного пути.

Мы допускаем, что предлагаемый нами подход к великой традиции борьбы и исканий чем-то насторожит иного нашего литературоведа. Возможно, последний противопоставит нам некоторые известные факты. Радищев, скажет он нам, воспел в своем первом же революционном произведении – оде «Вольность» – день грядущей революции в России, день, «избраннейший всех дней!». Чернышевский, в отличие от Радищева, стихов не писал. Но он воспел, скажет нам литературовед, грядущую революцию в России в прозе, в главке «Перемена декораций» своего знаменитого романа. А предваряли эту маленькую заключительную главку опять-таки стихи Некрасова и Томаса Гуда (в переводе М. Михайлова). Их знающий литературовед может и процитировать:

Да разлетится горе в прах! –

и разлетится, —

И в обновленные сердца

Да снидет радость без конца, –

так и будет, – это видно;

Черный страх бежит, как тень,

От лучей, несущих день;

Свет, тепло и аромат

Быстро гонят тьму и хлад;

Запах тленья все слабей,

Запах розы все слышней…

Нам напомнят и то, что Ленин восторженно встречал приход революции. Ленину, например, принадлежат такие слова: «Революции – праздник угнетенных и эксплуатируемых. Никогда масса народа не способна выступать таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции. В такие времена народ способен на чудеса, с точки зрения узкой, мещанской мерки постепеновского прогресса… Мы окажемся изменниками и предателями революции, если мы не используем этой праздничной энергии масс и их революционного энтузиазма для беспощадной и беззаветной борьбы за прямой и решительный путь»².

Все это так. И все далеко не так просто, как представляет себе дело наш знающий, осведомленный в текстах оппонент.

Радищев не просто воспел в оде «Вольность» день грядущей революции (это замечают литературоведы), он первый в России сказал (об этом литературоведы пока молчат) о громадных сложностях революционного пути. Художественные изъяны своего поэтического творения он признавал. Но тем настойчивей подчеркивал важность своих теоретических наблюдений. «Новомодной стихотворгц» из главы «Тверь» его знаменитого «Путешествия…», начиная пересказывать «путешественнику» свою оду «Вольность», поясняет, что написана она далеко не «сладостным» стилем, он предвидит, что «тугой и трудный» стих вызовет нарекания. «Согласен… – продолжает он, – хотя иные почитали стих сей удачным, находя в негладкости стиха изобразительное выражение трудности самаго действия…»

Не так просто обстоит дело и с «воспеванием» революции в «Что делать?» Чернышевского, той «стихотворной рамкой», которой обрамлено содержание романа (рамкой этой не уставали восторгаться литературоведы). Последние исследования, в общем-то, доказали: праздничная «Перемена декораций» и предваряющие ее стихи предназначены для достаточно наивного читателя, которого автор таким своеобразным способом увлекал на путь революции. Читателю-соратнику предназначалось запрятанное в толще страниц романа предупреждение: с первого раза ничего с «переменой декораций» у героев романа – «новых» и «особенных» людей – вообще не получится: не раз и не два они будут согнаны со сцены истории, согнаны «ошиканные, стремимые». В свете этого трагического предупреждения становится ясным, почему, например, прерывается «грустными нотами» и веселая мелодия «смелой, бойкой» французской песенки «Ca ira», с которой начинается рассказ о жизни Веры Павловны, почему «грустные звуки берут верх» – «это дело пойдет», но не так скоро и не так легко, как представляют себе поначалу читатели книга.

Не так просто обстоит дело и с восторгами по поводу революций у Ленина. Знающий тексты литературовед привел высказывание из относительно раннего произведения Ленина. Если бы он был еще более сведущ, он должен был бы признать: в позднейших произведениях Ленина звучат и иные мотивы. Приведем хотя бы следующее ленинское высказывание от 1920 года:

«Политическая деятельность – не тротуар Невского проспекта» (чистый, широкий, ровный тротуар совершенно прямой главной улицы Петербурга), говаривал еще русский великий социалист домарксова периода Н. Г. Чернышевский. Русские революционеры, со времен Чернышевского, неисчислимыми жертвами заплатили за игнорирование или забвение этой истины. Надо добиться во что бы то ни стало, чтобы левые коммунисты и преданные рабочему классу революционеры Западной Европы и Америки не так дорого заплатили за усвоение этой истины, как отсталые россияне»³.

Именно в русле этих итоговых ленинских мыслей мы будем вести наш рассказ. Еще раз подчеркнем: такой подход не общепринят в нашей литературоведческой и исторической литературе. Мы далеко не случайно полемизировали в начале статьи с неким воображаемым оппонентом, это не просто вымышленный персонаж. Фактов, доказывающих его реальность, у нас десятки, сошлемся на один из них. Так, в конце 1960-х годов появилась небесполезная книга «В. И. Ленин и русская общественно-политическая мысль XIX – начала XX века» (Л., 1969). В ней собраны буквально все высказывания Ленина о Чернышевском. Исключение редколлегия книги Ш. Левин, С. Валк, В. Дякин) сделала лишь для одного текста – только что приведенного нами. Этот текст в книгу не попал, – очевидно, он нарушал некие общепринятые представления о российской революционной традиции, ее заслугах, ее сути. Но общепринятое далеко не всегда есть истинное.

К доказательствам этого тезиса мы перейдем. Наши доказательства, в общем-то, не новы – они разбросаны в статьях и книгах разных лет⁴. Но мы все же попытаемся дать читателю «Вопросов литературы» и нечто новое – мы собираемся снести все разбросанное в этих книгах и статьях воедино, нарисовать общую картину поиска революционной мысли, наиболее глубоко проникавшей в ход исторического процесса.

«СЕЙ БЫЛ И ЕСТЬ ЗАКОН ПРИРОДЫ»

Радищев, выходец из дворян, стал основоположником революционной традиции в России.

«Радищев – поистине колоссальная фигура»⁵ – эти слова принадлежат Г. Гуковскому, знатоку литературы XVIII века, в них нет и тени националистического преувеличения. Они сказаны о борце редкого мужества и целеустремленности в защите истины, мыслителе и писателе, не уступавшем по своему кругозору и силе гения лучшим мыслителям и писателям той бурной эпохи.

XVIII век принято именовать «веком Просвещения». Но, принимая это определение, не будем забывать о сложности идеологических процессов: эволюции просветительских идей, резких изломах, связанных с переходом мысли в Дело, классовых различиях отдельных направлений просветительства, наконец, его удивительных видоизменениях. Идеи Просвещения служили не только воспитанию будущих вождей антифеодальных революций. Эти идеи пытались использовать и некоторые монархи Европы – для подновления феодальных порядков.

В России эпоха «просвещенного абсолютизма» начинается с 60-х годов XVIII века. С дней «Наказа» Екатерины II и на долгие годы тьма «ласкателей» будет воспевать заботы великой монархини о «блаженстве каждого и всех на Руси». Но та же политика «просвещенного абсолютизма» способствует становлению русского дворянского Просвещения, зарождению русской сатирической журналистики.

Начатому дворянскими просветителями во главе с Н. Новиковым разоблачению казенной идеологии Радищев придаст невиданную ранее остроту.

Свою публикаторскую деятельность в России Радищев начал с перевода сочинения Мабли «Размышления о греческой истории или о причинах благоденствия и несчастия греков» (1773). К своему переводу Радищев сделал ряд примечаний. В одном из них говорилось: «Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние»⁶.

В начале 80-х годов Радищев пишет (пока что не для печати) свою знаменитую оду «Вольность». В ней он славит революции в Англии и Америке, призывает к казни царя – «преступника, из всех первейшего», приветствует будущую революцию в России. Написана была «Вольность» под непосредственным впечатлением от прочтения последнего (1780) издания книги Рейналя и Дидро «История обеих Индий». В этом издании авторы прямо заявляли о непрочности преобразований, совершаемых «просвещенными» деспотами без участия народов и помимо их воли, утверждали идею прогрессивности гражданских войн против королей, пропагандировали успехи Американской революции.

Под воздействием начавшейся Французской революции Радищев приступает к революционной пропаганде печатным словом. В своей домашней типографии он публикует анонимно в 1789 году «Житие Ф. В. Ушакова». В нем он использует автобиографический материал (воспоминания о бунте обучавшихся в Лейпциге русских студентов против своего надзирателя Бокума) для важнейших политических аналогий. Сопоставляя притеснения Бокума с самовластием Людовика XVI, Радищев утверждает, что залог освобождения народа – в «крайности» угнетения. Он прямо проклинает тех, кто хочет смягчить гнет, пытаясь совлечь покров с «очей власти»⁷.

В той же домашней типографии Радищев печатает в 1790 году главный труд своей жизни – революционную книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Концепция оды «Вольность» подтверждена здесь примерами русской жизни, включен в книгу и пересказ самой оды. Книга Радищева полемична, завершают полемику несколько главных выводов. Просвещение монарха бесплодно, оно возможно только во «сне». Узел конфликта между помещиком и его рабами не может быть развязан мирно, законными средствами: «Но свобода сельских жителей обидит, как то говорят, право собственности. А все те, кто бы мог свободе поборствовать, все великие отчинники, и свободы не от их советов ожидать должно, но от самой тяжести порабощения». Крестьянское возмущение грядет, пусть через столетие, рабы разобьют оковами «главы бесчеловечных своих господ», на место «избитаго племени» встанут новые «великие мужи», но они будут «других о себе мыслей и права угнетения лишенны».

Непосредственный долг «мужественных писателей» – восстать на «губительство и всесилие», приступить к революционному просвещению народа, дать «первый мах» тому творению, которое преобразит мир. «Вот как понимаю я действие великия души над душами современников или потомков; вот как понимаю действие разума над разумом».

Смертельная вражда к абсолютизму, крепостному рабству, приверженность революции, концепция революционного просвещения народа утверждены и в оде «Вольность», и в «Путешествии…» с необыкновенной силой. Но писатель слишком высоко ценил истину, чтобы не сказать читателю: те же великие победы народов за рубежами России несли с собой и великое разочарование, с утверждением «вольности» дело и там обстояло не так легко и просто.

В Англии «великий муж» и одновременно «злодей» Кромвель сделал громадное дело. Он казнил Карла I, дал тем самым «пример великий», «научил.., как могут мстить себя народы». Но тот же Кромвель, «ханьжа, и льстец, и святотать», лишил народ плодов победы; «власть в своей руке имея», он сокрушил «твердь свободы».

В Америке все закончилось победой свободолюбивой рати Вашингтона. Но «вольность» оказалась явно урезанной: «сто гордых граждан» утопали в «роскоши», в то время как «тысящи» не имели «надежнаго пропитания» и «собственнаго от зноя и мраза укрова».

Франция 1790 года, запрещая свободное книгопечатание, все еще ходила «близ Бастильских пропастей». Впоследствии случилось и нечто куда более страшное: место казненного короля занял Робеспьер, ввергший страну в пучину братоубийственной резни.

Проблема трагических злоключений, перерождений «вольности» была почувствована Радищевым сразу же, еще в первом его революционном произведении – оде «Вольность», в ней же он сформулировал и некий «закон природы», согласно которому вольность неизбежно обращается в свою противоположность:

Но корень благ твой истощится,

Свобода в наглость превратится,

И власти под ярмом падет.

«Закон природы» был проиллюстрирован в оде «Вольность» на примере Кромвеля, а также на античном материале – примерах гражданских войн в Древнем Риме (злодеяния Мария, Суллы, Августа).

Разумеется, Радищев не единственный в XVIII веке мыслитель, рассуждающий о зловещем «примере Кромвеля», обращающийся при этом и к античным сюжетам, увидевший какую-то постоянную обратимость общественных процессов. У Гельвеция, Руссо, Марата, Робеспьера имя «узурпатора» Кромвеля фигурирует рядом с именами античных «тиранов» Мария, Цезаря. У авторов «Истории обеих Индий» Рейналя и Дидро мы видим и попытки выявить какую-то обратимость общественных процессов нового времени. Нечто подобное радищевскому «закону природы» мы находим в гётевском «Фаусте», где Мефистофель говорит Гомункулу:

«Оставь! Ни слова о веках борьбы!

Противны мне тираны и рабы.

Чуть жизнь переиначат по-другому,

Как снова начинают спор знакомый!

И никому не видно, что людей

Морочит тайно демон Асмодей.

Как будто бредят все освобожденьем,

А вечный спор их, говоря точней, –

Порабощенья спор с порабощеньем»⁸.

 

Мысль Радищева движется в русле тревог, исканий века. Но отметим и оригинальные черты его мышления. «Пример Кромвеля» для Радищева не просто пример узурпации власти – это повод для теоретических обобщений. С другой стороны, если у Рейналя и Дидро «закон природы» – некий универсальный закон превращения всего и вся в обществе, то Радищев лишает его всеобщего характера, он концентрирует мысль на революциях нового времени. В этом смысле он ближе к Гёте, но, в отличие от Гёте, он пытается исследовать и сам механизм угасания «вольности».

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 36, с. 119.[↩]
2. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 11, с. 103.[↩]
3. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 41, с. 55.[↩]
4. См.: Е. Плимак, Радищев и Робеспьер. – «Новый мир», 1966, N 6; Ю. Ф. Карякин, Е. Г. Плимак, Запретная мысль обретает свободу, М., 1966; А. И. Володин, Ю. Ф. Карякин, Е. Г. Плимак, Чернышевский или Нечаев?, М., 1976; Е. Плимак, Нерешенные вопросы. – «Вопросы литературы», 1977, N 4; Е. Плимак, Испытание временем. – «Вопросы литературы», 1978, N 2; Е. Плимак, «В конце моей истории есть секреты». – «Молодой коммунист», 1978, N 8; Е. Г. Плимак, Революционный процесс и революционное сознание, М.. 1983; Е. Плимак, «Дорогу проложить, где не бывало следу..,». – «Вопросы философии», 1982, N 5; И. К. Пантин, Е. Г. Плимак, В. Г. Хорос, Революционная традиция в России: 1783 – 1883, М, 1986.[↩]
5. См.: А. Н. Радищев, Полн. собр. соч., т. 1, М. – Л., 1938, с. 111.[↩]
6. А. Н. Радищев, Полн. собр. соч., т. 2, с. 282.[↩]
7. Там же, т. 1, с. 166 – 167.[↩]
8. Перевод Б. Пастернака.[↩]