Толстой и Герцен
С. Розанова, Толстой и Герцен, «Художественная литература», М. 1972, 303 стр.
В своей книге С. Розанова возвращается к проблеме, которая не исследовалась около тридцати лет: большое и содержательное сообщение Н. Гусева «Герцен и Толстой» появилось в 1940 году. И этот возврат оказался плодотворным.
Книга «Толстой и Герцен» – тщательное и фундаментальное исследование истории личных, идейных и литературных взаимоотношений между двумя великими писателями. Свою задачу автор определяет во вступлении: «…В Герцене и Толстом олицетворены два типа общественного сознания… два варианта идеологического и художественного постижения действительности, два варианта духовных биографий, два варианта жизненных судеб. Это нашло свое отражение во всей сложной диалектике отношений обоих писателей, и в особенностях восприятия личности и сочинений друг друга, в характере их творчества и в своеобразии объективного содержания самой проблемы Толстой и Герцен».
При такой постановке задачи история отношений между двумя писателями выступает как содержательный момент их общей идейной и творческой эволюции. Задача такого объема потребовала от автора не только нового осмысления установленных наукой фактов, но и добывания новых материалов, освещающих тот исполненный драматизма диалог, который, собственно, и раскрывает живое содержание проблемы – Толстой и Герцен. С. Розановой удается многое осветить с новой стороны, пересмотреть ряд точек зрения, до сих пор общепринятых.
В главе «Первое знакомство» шаг за шагом прослежена «предыстория» отношений Толстого к Герцену и Герцена к Толстому – до их личной встречи в Лондоне. С. Розанова показывает, как нарастал взаимный интерес обоих писателей друг к другу, связанный с тем, что оба они жили коренными интересами своей эпохи. Для этого широко использована переписка обоих писателей с третьими лицами (в особенности с Тургеневым), а также переписка других писателей-современников, в которой упоминаются Толстой или Герцен. Попутно выясняется, что первый иностранный перевод Толстого – английское издание его автобиографической трилогии, так же как и первый критический отзыв о «Детстве» в английской прессе, – появился не без участия Герцена, Этот факт, насколько нам известно, приводится впервые. Развертывая свой главный литературоведческий сюжет, С. Розанова привлекает и «косвенные данные». Порою разыскания по частным вопросам разрастаются в самостоятельные литературоведческие новеллы, которые в конечном счете существенно проясняют главную мысль автора. Приведем один пример. Автор тщательно расследует, какое именно «прелестное письмо «Чичерина» Толстой читал в Париже у Тургенева в 1857 году и затем еще раз в Швейцарии в семье кн. Мещерского. В. Саводник, комментируя дневник Толстого, полагал, что речь идет об известном «Письме к издателю», которое Герцен опубликовал в «Голосах из России» за подписью «Русский либерал». С. Розанова доказала, что Толстой не мог тогда знать, чье имя скрывается за псевдонимом «Русский либерал», – этого не знал в 1857 году и сам Герцен. Только в 1859 году стало известно, что эта антигерценовская прокламация принадлежит перу Кавелина и Чичерина. С. Розанова высказывает предположение, что Толстому попала в руки распространяемая в списках статья Чичерина 1855 года «Восточный вопрос с русской точки зрения». Именно она пришлась по душе Толстому, потому что отличалась крайне резкой критикой внутренней и внешней политики Николая I, критикой, вызванной поражением в Крымской войне. Между тем ошибочное утверждение В. Саводника долгое время служило веским доказательством «версии» о либеральной позиции Толстого в середине 50-х годов и о враждебности его Герцену.
С. Розанова убедительно показала, что Толстой 50-х годов вовсе не был склонен к либерализму. Стихийный демократизм, свойственный дарованию Толстого, проявился не только в «Севастопольских рассказах» и в тех солдатских песнях, которые Герцен опубликовал как произведения фольклорные, – он сказывался также и в интенсивном интересе Толстого к личности и деятельности «лондонского изгнанника». К тому же, справедливо указывает автор, в эти годы «демократизм и либерализм в русском освободительном движении еще не отделились друг от друга». Тогда наметилась лишь тенденция к их разделению, и она «главным образом обозначалась в споре вокруг проблемы Запада и Востока, оценки буржуазии, ее роли для истории народов Европы и России». Первая поездка на Запад в 1857 году вовлекла Толстого в этот спор, и отнюдь не на стороне либералов (Тургенева, Анненкова, Боткина), а на стороне Герцена.
Неожиданное, но весьма плодотворное сопоставление идей «Люцерна» со взглядами Герцена, выраженными, в частности, в его «Post scriptum» к пятой части «Былого и дум» (к этому времени уже знакомой Толстому), подтверждает мысль автора, что «тогда уже выявилась та общая грань в их миропонимании, которая останется неизменной – это резко критическое восприятие буржуазной цивилизации западного мира».
Первая поездка за границу привела к углублению демократизма Толстого еще и потому, что там «Толстой основательно знакомился с литературой, печатаемой на Вольном станке». После возвращения на родину это проявилось (сначала) в неудачной попытке немедленно освободить своих крепостных, не ожидая решения «сверху». Более того, у Толстого возникло желание самому вмешаться в большую политику – в общий ход подготовки реформы: он пишет письмо Д. Н. Блудову (председателю департамента законов Государственного Совета), в котором оспаривает либеральную идею «исторической справедливости» дворянского землевладения, мотивируя это, правда, опасностью «пожара». «Теперь не время думать об исторической справедливости и выгодах класса, нужно спасать все здание от пожара, который с минуты на минуту обнимет его».
Тогда же была составлена Толстым и «Записка о дворянском вопросе», где он, подобно Герцену, призывает «образованное меньшинство» дворян, способное понять интересы «нашей новой истории», включиться в борьбу против крепостного права. Как показывает С. Розанова, надежды на лучшую часть поместного дворянства имели разные идейные источники: у Герцена это были иллюзии дворянской революционности, у Толстого – патриархальные иллюзии.
В следующих главах – «Лондонское свидание» и «Встреча» – на таком же богатстве фактов и сопоставлений показано, что демократизм Толстого неизменно углублялся, развертываясь в своеобразную философию истории. Это приводило, с одной стороны, к дальнейшему сближению его с Герценом (по кругу проблем и интересов), но с другой стороны, – к решительному расхождению между ними в понимании путей разрешения этих проблем.
Анализ идейных споров во время единственного их свидания и очень недолгой переписки приводит С. Розанову к выводу, что в результате личного общения возникли особенно глубокие расхождения между Толстым и Герценом, разделившие их на целые десятилетия.
Нельзя, однако, вполне согласиться с возражениями С. Розановой Н. Гусеву и А. Гольденвейзеру, которые говорили о «близости» и даже «родственности» позиций Герцена и Толстого во время лондонской встречи. «Это не совсем так… – пишет С. Розанова. – Тогда, в 1861 году, если и была близость между ними, то больше в смысле полной откровенности, чистосердечия, свободы самовыражения, общности тревог и раздумий, но не согласия, единства мировоззрения». Разумеется, полного «единства мировоззрения» не могло быть между такими крупными и самостоятельными мыслителями и художниками, как Герцен и Толстой. О такой близости взглядов, которая равнозначна тождеству, ни Гусев, ни Гольденвейзер не писали. Но разве «общности тревог и раздумий», возможности содержательного идейного спора, основанного на взаимопонимании и доверии, недостаточно, чтобы можно было говорить об их близости?
Даже и в области мировоззрения, как показывает книга С. Розановой (не только в главе «Лондонское свидание», но и в главе «Мир художественный»), между Толстым и Герценом обнаружилось немало идейных связей. Это относится, например, к таким важным сторонам мировоззрения, как философия истории, С. Розанова сама утверждает, что исходное зерно, первый росток той философии истории, которая в ближайшие годы «составит фундамент»»Войны и мира», был заложен еще чтением «Роберта Оуэна» Герцена (которым Толстой так восхищался в год его выхода в свет). Развитые в «Роберте Оуэне» идеи «круговой поруки», герценовское понимание истории как взаимодействия бесчисленных «причин и следствий», концов и начал действительно вплотную подводят к толстовской концепции истории как «равнодействующей» интересов, стремлений и поступков людей – как «сложения сил», бесконечно многообразных и разнохарактерных. А ведь это значит, что после лондонского свидания диалог Толстого и Герцена непрерывно продолжался, полемическое взаимодействие между ними нарастало. Только шло оно не в публицистических формах (устных или печатных), а в форме творческой полемики.
«Овраг», разделивший Толстого и Герцена в 60 – 70-е годы, не был непроходимым. Он разделял лишь политические выводы, но в искусстве Герцена и Толстого продолжался творческий диалог, весьма плодотворный для обоих художников. Поэтому трудно согласиться, что «более двух десятилетий Толстой жид «сам по себе», так, как будто бы и не существовало Герцена и не было лондонских встреч, знакомства с его книгами, изданиями, рассказов друзей о нем». Из этих двадцати лет нужно вычесть по меньшей мере те годы, когда создавалась «Война и мир».
Последняя и самая большая глава книги – «Мир художественный». Отмечая моменты близости в трактовке исторических коллизий, лиц и событий в «Былом и думах» и в «Войне и мире» (в особенности – в связи с наполеоновской темой), С. Розанова в то же время возражает против истолкования связи этих двух великих произведений как прямой преемственности или «влияния». Но это как раз и значит, что здесь продолжается внутренний спор между Герценом и Толстым.
Если бы С. Розанова свои сопоставления по принципу «сходство – различие» развивала как продолжение споров, начатых в Лондоне, ей не пришлось бы и в композиции книги прибегнуть к столь резкому разделению идейных и собственно литературных, художественных отношений между Толстым и Герценом. Думается, что от этого существенно прояснялась бы внутренняя логика их отношений, драматически развивавшихся из десятилетия в десятилетие без столь длительных «антрактов». Глава о «Казаках» и «Войне и мире», если бы она следовала сразу за «Лондонским свиданием», могла стать углублением, развертыванием в художественной сфере диалога, начатого в устном общении. А глава «Встреча» оказалась бы естественным продолжением этого творческого взаимодействия.
Тогда вновь вспыхнувший в 80 – 90-х годах интерес Толстого к личности и произведениям Герцена, его новое увлечение идеями «лондонского изгнанника» не выглядели бы как нечто внезапное, вызванное переломом в мировоззрении Толстого в начале 80-х годов. Ведь и сам этот кризис (к какому бы решительному перелому в творчестве и в проповеди Толстого он ни привел) был не только отражением второй революционной ситуации; он подготавливался исподволь – всей идейно-творческой эволюцией писателя: углублением его художественного историзма, его понимания роли народа в истории.
Наиболее интересны в этой главе страницы, посвященные «Войне и миру». Особенно важны два момента. Во-первых, новое истолкование причин того, почему Толстой обратился именно к эпохе Отечественной войны 1812 года. Во-вторых, постановка нового вопроса: о возникновении в творчестве Толстого интеллектуального героя – человека мысли и воли, несущего в своей душе чувство ответственности за судьбы страны.
«Величественная эпопея отечественной войны, – пишет С. Розанова, – с ее рубежной ситуацией между жизнью и смертью для всей нации в целом и для каждого в отдельности создавала «положение», чрезвычайно благоприятное для художественной системы Толстого, для его концепции изображения личности в процессе нравственного обновления, спонтанного движения к народу». Такое истолкование толстовского выбора «эпической» эпохи яснее, чем обычно, раскрывает связь «Войны и мира» с проблематикой, выдвинутой эпохой создания романа, включая сюда возросшую роль мысли и тему «нравственного обновления» на основе ответственности интеллектуально развитого человека, за движение истории – за «общий ход жизни».
С. Розанова приводит черновой набросок Толстого, прекрасно объясняющий не только выбор эпохи, но и выбор героев в «Войне и мире»: «Я буду писать историю людей, более свободных, чем государственные люди, историю ладдей, живших в самых выгодных условиях жизни для борьбы и выбора между добром и злом, людей, изведавших все стороны человеческих мыслей, чувств и желаний, людей таких же, как мы, могших выбирать между рабством и свободой, между образованием и невежеством, между славой и неизвестностью, между властью и ничтожеством, между любовью и ненавистью, людей, свободных от бедности, от невежества и независимых».
Нельзя не согласиться, что такой герой «свободного выбора» вполне может быть сопоставлен с автобиографическим героем исповеди Герцена и со сквозной темой «Былого и дум» – изображением «человечески сильного и человечески прекрасного развития», «образования свободного человека».
В главе «Встреча» автор во всеоружии фактов показывает, насколько глубоким и осознанным было сближение позднего Толстого с Герценом-мыслителем, к тому времени уже давно умершим. Это одно из литературоведческих открытий книги. Сам Толстой 90- 900-х годов, по мысли С. Розановой, даже преувеличивал свою идейную близость к Герцену, ибо приписывал Герцену последних лет его жизни отказ от насильственных методов революционного преобразования. Но Герцен с самого начала 50-х годов противопоставлял чисто «политическому перевороту» – «социальную революцию», понимая ее как переворот не только в отношениях собственности, в экономике, но и как переворот в духовной жизни общества: в социальном, правовом, нравственном сознании масс. Успех такого рода «переворотов» одними насильственными действиями не решается – они требуют длительного исторического развития.
Эта сторона раздумий Герцена в последние годы его жизни, естественно, привлекала Толстого. Он видел в Герцене мыслителя, который раньше, чем он сам, осознал трудность той исторической задачи, которая не может быть разрешена без глубокого и коренного преобразования в области духовной культуры – в сознании и психологии, в нравственных представлениях и навыках поведения десятков миллионов людей.
Книга С. Розановой ценна новой и вполне современной постановкой проблемы, и в ней мобилизован почти исчерпывающий материал для ее решения. Автор с неожиданной и чрезвычайно важной стороны освещает идейную позицию позднего Толстого в его единоборстве с Левиафаном самодержавной государственности. К достоинствам этой серьезной работы следует отнести даже и дискуссионность некоторых положений: она не только «закрывает» – дает исчерпывающее научное решение целого ряда проблем, но также и «открывает» – ставят ряд новых вопросов, требующих осмысления, обсуждения и разработки.
г. Ленинград